РАЗВЯЗКА. ОТЗВУК ФУГИ
Было ещё очень рано, когда Масленый проснулся. Остальные спали, только старуха копошилась за занавеской. С трудом выползши по лестнице на свет божий, уселся во дворе, закурил.
Его разбудило сновидение, от которого он застонал сначала, а потом сел рывком. Разлепил глаза. И понял, что больше не заснёт.
Затягиваясь самокруткой, передёрнул плечами, не столько от промозглого утра, сколько от яркой, впечатавшейся в сознание картинки ночного видения. После такого уж больше не заснёшь.
Вчера они добрались до своего обиталища глубокой ночью, так далеко вывел потайной ход. Пришли уставшие, грязные после блуждания сначала по подземелью, потом по топкому берегу реки.
Пока пожрали, пока то да сё, угомонились очень поздно. Украденные деньги поделили тут же, а камушки Престол до поры до времени спрятал: объявил, что подумает ещё, что с ними делать. Жиганы переглянулись, но спорить не стали: главный есть главный, и сегодня это стало им ещё более ясно: вона как вывел. Опытный, ничего не скажешь.
Непонятно было только, откуда ему оказался известным этот загадочный ход. Масленый, долгие годы прослуживший в ограбленном вчера особняке, про него никогда и не слыхивал, а уж должен был, если б кто-то среди живущих его знал. Стало быть, у Престола сведения с какой-то другой стороны. Интересно узнать, откудова.
Масленый впервые очутился на дворе московского дома своего барина, князя Фёдор Дмитрича, ещё совсем мальчонкой. Он приехал с подводами из заволжского имения: привезли солонины, битой птицы, капусты там квашеной – кормить рабочую артель. Маленький Прошка соскочил с телеги и замер от открывшейся перед ним картины. По ступеням через распахнутые двери сновали артельщики, отделывающие дом, и мальцу тут же сунули в руки какие-то клещи и велели не зевать по сторонам, а отнести наверх деду Митяю. Он пошёл по ступеням и тут же услышал позади окрик: па-а-берегись! – и только успел отскочить, как мимо протащили какие-то длинные доски.
Он полдня бегал туда-сюда, то подтаскивая что-то, то вынося отбитую штукатурку, а потом уселся обедать вместе со всеми, и ел лапшу оловянной ложкой, счастливо жмурясь от беззлобной матерщины и радуясь своей причастности к этой новой для него взрослой жизни.
А вот теперь он этот самый дом ограбил.
И ещё убил упыриху.
Жалко одно: что не сделал этого раньше.
А следовало бы.
Если б он только знал тогда…
Упыриху ненавидела вся дворня - с тех пор, как она стала тут хозяйкой.
Какое она имела право? При князе на эту (иначе тогда княгиню Павлу Валерьяновну не называли; упырихой она стала позже) никто не обращал никакого внимания. У неё всё было отдельным – и покои с отдельным входом, не имеющие прохода в основную часть особняка. И прислуга. Не говоря уж о выезде. И даже готовили ей отдельно. И сидела она на своей половине тихо, как мышка.
Дворовые её за хозяйку-то никогда не считали – ну подумаешь, живёт кто-то и живёт, мало ли? Она вообще-то появилась тут много лет спустя после того, как дом был, наконец, отделан на славу. И была без неё самая лучшая жизнь, какую только можно себе представить.
И сейчас именно эту жизнь – и из-за всполошившего сна! - с замиранием сердца вспоминал – нет, не Масленый, матёрый и безжалостный грабитель и убийца, а Прошка, весёлый лакей Прошка, носивший когда-то добротный казакин и щегольские сапоги, которые стачал для него сапожник Андриян Маркелыч.
Навалилась невыносимая тоска.
Почему, ну почему жизнь так несправедлива? Что нужно ей было сделать с тем смешливым расторопным пацанёнком, чтобы из него получился этот вот одетый в рваный зипун босяк, что сидел теперь на перевёрнутом дырявом корыте и, затягиваясь дрянным табаком, сплёвывал через дырку от выбитого зуба?
Ведь всё, всё могло быть по-другому!
Так – как при нём. При прошкином хозяине – человеке, увидев которого сегодня во сне, он проснулся с мокрыми глазами.
Два года назад беглый холоп Прошка добрался-таки до родимых заволжских краёв. Господский дом давно стоял в разоре – глаза б не смотрели на такое, но он наведался на хутор, где когда-то жил управляющий имением Тимофей Дорохов, а теперь всем заправляла его дочка. Прежняя изба была давно снесена, а на её месте стоял красивый усадебный дом. Анфиса, удачно вышедшая в своё время замуж за разорившегося мелкопоместного барина, не только наладила хозяйство мужа, но и выкупила несколько деревень у княгини Павлы Валерьяновны, совершенно не умевшей вести дела. И Алексей Дмитрича давным-давно забрала к себе жить, и не изменивший своим увлечениям старик рассказывал исторические байки уже Анфисиным внукам, слушавшим «старенького дедушку» с горящими глазёнками.
Хоть этому-то повезло на старости лет.
Прохор всё же зашёл в большую усадьбу, где встретил бывшего барского кучера Терёшку, одиноко доживающего там свой век. Выпили, ясное дело. Помянули барина своего – князь Фёдор Дмитрича, царствие ему небесное. И тут Терёшка сказал такое, отчего у Прошки волосы на голове зашевелились…
Оказалось, это она – упыриха – и погубила князя. Она, именно она, паскуда, донесла, что у него хранятся те бумаги, из-за которых всё и приключилось.
- Мне ещё тогда Трифон Савельич сказывал, она сама князю призналась, когда в тюрьму к нему пришла, - сказал Терентий. – Пришла и давай хвастать, мол, так и так, теперь всё моё. И брульянт мой будет. Хошь весь дом разнесу, а найду.
- Вот она и разносит, - заметил Прошка. – Тольки всё равно никак не найдёт, видать, хозяин хорошо спрятал. Ах, паскуда, ну и паскуда…
- Я думал, ты знаешь.
- Да откудова?! В первый раз слышу… А-ах… если бы только раньше знал…
Вот тогда он и поклялся себе: отомстить.
А той же осенью в ночлежке оказался рядом со старым пьяницей – бывшим кузнецом. Того как-то навестил сын, живший где-то в воспитанниках, и у Прохора в глазах потемнело: показалось, что увидел своего покойного хозяина – князя. Прохор хорошо помнил, как ездил с хозяином и Трифон Савельичем на поиски, и хотя никто не говорил, чьи, но не дурак же он, чтоб не понять. И, конечно, запомнил имя кузнеца Кузьмы Астахова и сына его Константина.
И вот судьба: именно Прохор их и сыскал, хоть и поздно. И тогда-то и созрел в его голове план.
Потом… потом кузнец помер-таки, но перед кончиной долго о чём-то шушукался с сыном. Парень сделался сам не свой; и после похорон, когда ночлежники перепились на поминках, Прохор приступил к выполнению своего плана.
Да, месть вышла хороша.
Странное чувство удовлетворения наполняло Прохора. Вот столько лет уже и в бегах, и чего только ни приходилось делать, и убивать в том числе - и в драках, и на деле. Но вчера… вчера это был не обычный налёт. До сих пор он грабил и убивал совершенно чужих ему людей, и было всё равно. Он не был истинным душегубцем: если б мог, то не убивал бы – просто так уж выходило. Он даже тайком в церковь приходил и свечки ставил – за тех, кого порешил. И вчера он тоже убил - но бывшую свою хозяйку. И вспоминал теперь об этом с ожесточённой мстительностью, нисколько не испытывая угрызений совести.
А то, что он ограбил дом бывшего своего барина – так и что? Барина нет, всё и так давно прахом пошло, чего уж теперь.
Плюнуть на всё, забыть и жить дальше.
Отбросив окурок вместе с тревожащими мыслями, Масленый спустился вниз: посмотреть, не осталось ли водки. Подельники ещё спали, но за занавеской старухи горел свет и слышался тихий разговор.
Масленый прислушался. Говорили старуха и главный.
- Значит, ход сохранился. Надо же…
- Сохранился. Правда, я ту зарубку не сразу сыскал.
- Видать, с тех пор им никто и не пользовался. Почитай, скоро полвека...
- Поверить не могу: да неужто ты в этом самом доме жила?
- Жила, Стась, жила, - в голосе старухи послышалась усмешка. Ишь ты, оказывается, Престола зовут Стасем. Поляк, что ли? – Недолго, конечно, но жила. Да только дом-то был другим. – Она помолчала. – Надо же, я думала, там всё сгорело, а теперь видать – нет.
Послышались какие-то звуки, не то позвякивание, не то перестук.
- Да, это он – тот самый камень. Узнаю. То брошка была. Камешек хорош, смотри, как сверкает, и впрямь можно подумать, что ценность большая, а на самом деле – почитай, просто брошка, и не такая уж дорогая. Красивая, конечно, – шаль скалывала на корсаже француженки той. Я на неё не день и не два любовалась, всё подглядывала тайком. Сейчас-то разбираюсь и вижу – камушек-то недорогой. Вот, посмотри у огня. Видишь?
- Вижу. Конечно же, не алмаз никакой.
- Теперь-то всё понятно стало. Просто горный хрусталь. Хоть и большой – брошка-то всё равно дешёвая. А с виду – вон, сверкает, можно подумать, брильянт настоящий. Я тогда сквозь щёлку как увидела, так и стала смотреть во все глаза, а она торопится, всё в саквояж запихивает, шарф дёрнула, а камушек-то возьми, да и выскочи из оправы. И закатился – глубоко под шкаф. А она и не заметила – шарф швырнула, саквояж захлопнула, а сама из комнаты выбежала – подводы уже начали со двора выезжать. А я подождала ещё немного – для верности, вошла тихонько, как мышка, каминным прутком пошуровала – и – пожалуйста! – выкатила. Всё любовалась, любовалась, и вдруг: крик. Отец кричит: Ядвиго, Ядвиго, да голос такой… страшно стало. Я было к дверям кинулась, да испугалась, что за чужое отругают, и камешек-то спрятала – во вьюшку печную пихнула. И прикрыла поплотнее. Бегу к отцу. А в это время уж дым вовсю валит: пожар начался. Я с перепугу-то побежала – да не туда. А отец как закричит – и за мной. И тут эта балка. Отвалилась от потолка и упала прямо на него.
Воцарилось молчание. Потом старуха, вздохнув, продолжила:
- Еле успел меня спасти человек тот, что у отца лакеем служил. Выхватил – и во двор. А я реву, из рук вырываюсь… как же: камушек-то в доме остался. А вокруг – уже стена огня. Когда только успело так заняться… Он головой покрутил туда-сюда, да и в погреб – а там этот ход. Ему-то, видать, не впервой было им пользоваться. Тогда-то я и запомнила. Так запомнила – на всю жизнь. – Она помолчала, видимо, предаваясь воспоминаниям. – Надо же, и не ошиблась, когда всё тебе рассказывала.
- И больше ты в этом доме никогда не была?
- Никогда. Да и сгорел он… правда, как теперь оказалось, не весь. А мы до обоза так и не добрались. Долго выбирались - Москва тогда сильно горела, со всех сторон пылало. Я-то всё назад смотрела, баяла: когда-нибудь, да вернусь, найду ту потерю, богатой стану. Да не вернулась, конечно. И не до того уж в жизни было, сынок.
Масленый за занавеской набрал воздуху. Вот это да! Значит, Престол – старухин сын?!
- Чего мне тогда было? Лет восемь, десять? Кто упомнит? Только жизнь моя была раньше, - она вздохнула, - да что говорить. На шелках спала, на серебре едала. Семья-то была богата, и матка быуа, и ойчец, - в словах вдруг явственно послышался польский акцент. – И жили суавно. Где это всё?
- И мать свою ты тоже с тех пор не видала?
- Не видала, так. Она же вперёд с той француженкой уехала, на первой подводе, а мы с отцом должны были – на последней, тут же, да кто ж знал, что так повернёт? – Она вздохнула тяжко: - Так боле матки и не увидела…
Воцарилось молчание. Затем старуха продолжила:
- Вот как судьба-то повернула. Теперь уж помирать скоро, да напомнила мне судьба мою прежнюю жизнь. Никогда б и не подумала… вот судьба… жизнь окаянная… шла-шла, а этот камешек всё лежал себе… так и пролежал все эти годы за вьюшкой. Ну да, ведь комнатка моя в дальнем крыле была. Подумать только – какие вензеля судьба выделывает.
- А кем был… отец твой?
- Та кто ж теперь скажет… Знатный быв, очень знатный и богатый. Пан Адась Войцеховский – вот как его звали. А я – панночка Ядвига Войцеховская. Яся, Ясенька. Любимая и единственная дочь.
Внезапно старуха замолкла на полуслове, и Масленый подумал: если Престол заподозрит, что его подслушали, то худо придётся. Поэтому он бесшумно вернулся туда, где спал, а затем нарочито громко зевнул, как бы спросонья. Громыхнул лавкой, усаживаясь за стол, отрезал себе ломоть хлеба и стал жевать.
Из-за занавески вышел главарь, метнул подозрительный взгляд. Но Масленый глянул так сонно, что тот успокоился. Сел напротив, крикнул старухе:
- Жрать неси.
Та, покопавшись, вынесла чугунок с холодной картошкой, достала откуда-то припасённый шмат солёного сала, выставила штоф водки. Мужики принялись молча трапезничать. Масленый чувствовал на себе испытующий взгляд главаря, поэтому изобразил себе самую тупую морду и стал лениво жевать с глупым видом.
Постепенно просыпались остальные, выходили, садились за стол. Костлявый вышел последним, сел сбоку с хмурым видом.
- Эй, паря, - Главарь прищурился на него. Взгляд был недобрым. – Ты чегой-то? Никак, нам своё небрежение показываешь?
- Ничего я не показываю, - глухо отвечал новенький. – Просто не привык ещё.
- И энто к чему ты не привык? – сощурился Престол, поигрывая ножичком. Лицо его стало жёстким; вряд ли дворник Михеич признал сейчас в нём беспечного мастерового Гришаню. – Уж признавайся, здесь все свои.
Тот неожиданно поднял голову, смело посмотрел ему в глаза.
- К смертоубийству не привык, если хочешь знать. Ты, между прочим, мне говорил, что смертоубийства не будет.
- Так я и не убивал.
- Я, что ли, не помню, как перед тем, как войти, ты Масленому сказал: со старухой разберёшься ты? Я ещё подумал: что это значит. Если б догадался, тут же бы ушёл.
- А ты, стало быть, хотел чистеньким остаться? – сощурился главарь. Хевра притихла. Костлявый взгляд выдержал:
- Я считаю, можно было обойтись.
- Ишь ты какой, добренький. Только запомни, паря: здесь я решаю. Как я решу, так и будет. Понял?
- Давно понял, - спокойно глядя ему в глаза, отвечал Костлявый.
- И ещё кое-что запомни. К нам сюда дорожек много, а от нас – только одна. Задумаешь уйти – перо в бок, и – амба. Ясно тебе, ферт молодой?
Они глядели друг на друга. Масленый вмешался:
- Да ладно, Престол, чего ты, в самом деле. Всё хорошо будет. В первый раз, сам знаешь, как бывает.
- Ладно, погляжу пока. Всем до завтрева отдыхать.
* * *
Престол отвалил к зазнобе с подарками. Остальные разбрелись кто куда. Масленый сидел на поленнице, курил, сплёвывая. Во двор вышел Костлявый.
- Иди, покурим, - Масленый поманил его к себе. Тот подошёл, сел рядом.
- Ты смотри, поосторожней с ним, - негромко произнёс Масленый, убедившись, что они одни. – Он злопамятный.
- Что я ему сделал?
- Ты ему не подчинился, а этого он не прощает. Это мы все перед ним стелемся. А ты, вот, сам по себе.
- Я же ничего не говорю.
- Мало ли, не говоришь. Он чувствует. И ещё. Ты ведьму-то эту… не жалей. Её бы уж давно порешить следовало, такая гадина. Знал бы ты, сколько от неё бед…
- Возможно. – Костлявый взглянул в глаза собеседнику. – Но убийство – грех смертный, кого б ты ни убивал.
Масленый посмотрел на него пристально:
- Вот что я тебе скажу. Уходить тебе отсюда надобно.
- Уходить. Сам понял, куда только я уйти могу.
- Положим, можно и иначе, - приблизился к уху собеседника: - я тоже… уйду скоро. Хочешь, вместе?
Тот недоверчиво на него посмотрел:
- И каким же образом?
Тот зашептал горячо:
- Мне ведь тоже надоело… сейчас надоть, пока деньги есть… хошь, на Кубань подадимся, хошь, в Архангельск… там он не достанет… согласен?
- Можно поговорить, - собеседник неопределённо посмотрел на него. – Подумать надо.
- Я вскорости ещё денег раздобуду… дело верное… день-два – вот увидишь. С такими-то деньгами – не пропадём.
- Слушай. А чего это ты ко мне такой добренький, а?
- Так, - уклончиво отвечал Масленый. – Может, я не хочу, чтобы таким, как я, становился.
- Что, никак жалко стало?
- Никак, жалко.
- А я прошу меня жалеть?!
- Ну, ладно, не обижайсь, - Масленый примирительно дотронулся до рукава собеседника. – Просто… одному тебе отсюдова не уйти. Со мной – можно. Ты ведь хочешь уйти, так?
- Положим, хочу, - неохотно признался собеседник. – Но как понять, что ты не для него сейчас стараешься?
- Не для него, - Масленый пристально глядел ему в глаза. – Я сейчас стараюсь… считай – для себя, а заодно и для тебя.
- Я-то тут при чём?
- Да уж при чём. Обещаю всё рассказать. Но – не сегодня. Сегодня я уйду, а завтра вернусь с деньгами. И Престол тут будет ни при чём. Вот тогда мы с тобой и свалим отседова. Вот тогда я всё тебе и расскажу.
- Хорошо, я согласен подождать, - задумчиво отвечал собеседник.
* * *
Масленый ушёл. Костлявый походил в задумчивости туда-сюда, потом решительно развернулся и направился в известном ему направлении.
Он шёл долго, больше часу, пока не подошёл к вытянутому приземистому зданию с большими окнами, откуда доносился шум машин. Войдя внутрь, поднялся по лестнице, на верхней площадке которой было две двери. Он приоткрыл одну из них.
В небольшом кабинете, заваленном папками, стопками бумаг и прочими необходимыми для издательского дела вещами, за столом сидел человек с седой бородкой и острым проницательным взглядом. Рядом с ним стоял пожилой наборщик в кожаном фартуке и держал в руках распечатанные листы.
- Василь Василич, можно?
Говорившие повернулись одновременно к двери, причём наборщик быстро перевёл взгляд на хозяина, а у того в глазах появилось не слишком дружелюбное выражение. Некоторое время он смотрел на вошедшего, потом буркнул:
- Пожаловал-таки. Ну, что ж. Входи, раз пришёл. Подожди, я сейчас занят. – И вновь обратился к гранкам.
Костлявый почтительно присел, терпеливо выжидая. Когда наборщик вышел, Василий Васильевич посмотрел на пришельца поверх очков:
- Ну, иди сюда.
Тот подошёл, пальцы нерешительно мяли картуз:
- Василь Василич, простите меня.
- Значит, стыдно стало. Что ж, лучше поздно, чем никогда.
- Я виноват перед вами. Перед вами и перед Ольгой Александровной. Очень виноват, - и Костлявый посмотрел прямо в глаза издателю.
- Да, виноват. А уж перед супругой-то… Знаешь, как она переживала? Сколько не спала, мучилась, когда ты пропал без весточки, чего только не передумала, чего там с Костенькой… А Костенька-то – просто-напросто сбежал.
Тот стоял, опустив голову.
- Ну, что молчишь? Давай, оправдывайся, рассказывай, какой ты хороший, а мы, что – плохие, да? Так?
- Нет, не так. Я от вас, кроме добра, ничего не видел, а сам поступил как последний мерзавец.
Кашин глянул внимательно:
- Это уже лучше. Говори.
- Вы ведь меня на улице подобрали, человеком сделали. Чему бы я без вас выучился? Кошельки из карманов таскать? Ведь к этому шло, с тех пор, как мы с батей в ночлежке оказались. А тут… в типографии работать стал, на наборщика выучился… Сколько лет у вас в доме прожил… ведь вы со мной – как отец родной. А уж Ольга-то Александровна…
- А ты за это – сбежал неблагодарно.
- Нет, не за это. Я не от вас сбежал – можно сказать, от самого себя.
- Что-то я не понимаю.
- Сейчас. – Константин помолчал немного. – Я… я попытаюсь объяснить. Но в начале должен кое-что сказать.
Собеседник глядел выжидающе.
- Вы помните, что перед этим незадолго мой батя умер? В ночлежке. Сколько я его оттуда ни вытаскивал, на работу устраивал – всё одно туда возвращался. Так вот. Перед смертью он мне сказал кое-что…
- Что же?
- Он сказал… в общем, не отец он мне был. Я - байстрюк, - он остро глянул в глаза собеседнику. – Мой настоящий папаша вышвырнул меня, как… как лягушонка, что ли… Избавился от позора. Заодно и мамаша моя от меня избавилась – в голосе зазвучала ненависть, а сам говоривший побледнел: чувствовалось, как мучительно даётся ему признание.
Кашин внимательно слушал.
- Вот, глядите, - он вытащил из-за пазухи золотой крестик. – Сколько ни бедствовал мой батя, ни пил – а крестик мой сохранил. И сына чужого выпестовал. Не то, что родные… Знаете, как я всех-то возненавидел, как правду узнал? Я смотрел на так называемых порядочных господ и думал: интересно, а кого бросил ты? а ты? может, вот тот мальчонка, что на моих глазах в ночлежке помер, твой сын был… или вон того, что так вальяжно в экипаже едет… знаете, сколько я деток несчастных-то перевидал?
Вздохнул.
- Вот я и не выдержал. Сбежал. Потому что решил…
- Решил, что и мои детишки на папертях христарадничают? Так? - Кашин встал.
Собеседник смутился.
- В общем… не совсем…
- Да ладно, не юли. Сам всё вижу. Только теперь и ты меня послушай, голубчик. Мой опыт в жизни тоже кой-чего стоит. Ты садись, садись.
Прошёлся по кабинету. Остановился перед бывшим воспитанником, глянул строго сверху вниз:
- Во-первых, у меня брошенных детей нету. А во-вторых… Вот ты сейчас мне тут сказал: ненавижу… как лягушонка… Какое право имеешь ты так говорить о своих родителях, о которых ты ничегошеньки не знаешь?
Тот попытался встать:
- Но они бросили меня…
- Ты откуда что знаешь? – Кашин слегка толкнул парня в плечо, тот сел обратно. – Знаешь, каких только случаев не бывало? Говоришь, отец тебя отдал? А может быть, это вовсе и не отец был.
Константин глядел ошеломлённо:
- Я об этом не подумал…
- Вот-вот, не подумал. Может, твой-то отец настоящий ничего о тебе и не знал. Мало ли как могло быть… А мать… кто знает, что там случилось. Знаешь, как приходится женщине из общества, если она без брака родила? Если чувство вспыхнуло, бросилась в любовь, как в омут. А потом позор – не отмоешься. Может, она просто испугалась в какой-то момент, да и разрешила тебя у неё забрать. А может, и другое что. Ведь могли и родственники силой ребёнка-то отобрать – чтобы только с глаз долой. Может, твоя мать по сию пору по тебе горькие слёзы льёт… а ты… ненавижу…
Покачал головой:
- Зря ты мне этого тогда не сказал, когда узнал. Я видел, что ты какой-то не такой, но решил, что из-за смерти отца твоего… того, кто вырастил… Уж я б тебе мозги вправил.
- Я… я должен подумать…
- Хорошо, хоть сейчас пришёл.
Константин вздрогнул, вспомнив причину.
- Василь Васильич, я… в общем, мне бы надо куда-нибудь уехать срочно.
- Влип во что-то нехорошее?
- Да. Но… я не могу говорить.
- Можешь не рассказывать. Если я правильно понимаю, уехать – чем дальше, тем лучше?
- Да.
- Ладно, подумаем… наверное, можно что-нибудь придумать…
- Но я не один! Со мной… ещё один человек будет.
- И где он, этот человек? С тобой пришёл?
- Нет. Он пока сам по себе, мы с ним потом, позже встретимся.
- Ну, хорошо. Тогда жду тебя вечером. Опять в свою каморку приходи, как в прежние-то года.
- В свою каморку… - на душе стало тепло.
- Жаль, Ольга Александровна в Петербург уехала. Тебя не повидает. А я пока подумаю хорошенько… есть у меня одна мысль… пожалуй, я знаю, где ты можешь надёжно спрятаться...
* * *
Возле ограды стояла толпа. Подошедший сбоку Масленый аккуратно в неё ввинтился, приблизился к воротам.
- Кто ж убивец-то? – спросил женский голос позади.
- Ясно дело, дворник. У него и топор нашли.
- Топор-то, что… в крови? – спросил тот же голос с замиранием.
- Знамо дело, в кровищи. Во страсти-то…
- Полиции понаехало…
- Говорят, обер-полицмейстер приехал. Покойница-то богатая была.
- Какое богатство! – парень-разносчик в щегольских сапогах презрительно сплюнул. – Давно уж всё прожито, ты на дом-то погляди, на что похож.
- Так… скупа была больно. Говорят, у ей под полом золота на миллионы… и камней невиданно…
- Что ежели и было, уж поди всё унесли, - парень закинул в рот очередную порцию семечек. – Одна фикция осталась.
- Гляди, гляди, ведут! – послышались голоса. – Вон он, убивец-то!
Из дворницкой вывели Михеича. Он шёл в старом армяке, подпоясанном верёвкой. Голова была опущена.
Толпа жадно рассматривала убивца. Масленый подался в сторону. Из боковой двери большого дома вышла Фимка. Их глаза встретились.
Масленый незаметно указал головой вбок. Она слегка кивнула: мол, поняла. Попятившись в глубь толпы, он ушёл в сторону и вскоре появился в полуразрушенном доме, откуда накануне обозревал усадебный двор.
На пороге появилась Фимка. Она запыхалась от быстрого бега. Подбежав к нему, обняла пылко, стала целовать:
- Прошенька, родной ты мой, наконец-то…
- Слушь-ка, ты погодь, - Прохор отстранил её руки. – После миловаться-то будем.
Он подошёл к окну, озабоченно посмотрел на двор, где туда-сюда сновала полиция. Не оборачиваясь, бросил:
- Ты бы рассказала всё-таки толком, как упыриха камень-то отыскала. А то вчера я так и не понял.
- Враз расскажу. Ты помнишь, - ключница гладила ему спину, с любовным умилением смотря на затылок, - на днях Макарка Квасов приезжал, я тебе давеча говорила.
- Помню.
- Так вот. Пришёл он к ей в ейный будуарт, что со сводами – помнишь его?
- Отчего не помнить. Там ещё печь голландская синяя.
- Во-во, в печи-то всё дело и оказалось. Она его спрашивает: ты, Макарка, здесь завсегда всё топил, а вот Михеич протопить как следует не умеет. Другую печь здесь топит, а голландку почему-то - никогда. А я стара стала, у меня ноги мёрзнут. И спина.
- Та-ак.
- А Макарка ей в ответ: а её никогда и не топили. У ней душник вообще никогда не открывался, почему - непонятно. Сколько ни пробовали – так и не удалось. Так что уж лучше её не топить, а то неровён час – угореть можно. Тут упыриха побледнела, затряслася и быстренько всех нас отсюдова наладила. И не успел он со двора-то уйти, слышу – ка-к пошла чем-то бить – грохот на весь дом. Стучала энто вот так, стучала, а потом – как закричит! Отродясь не слыхала у ей такого крику. Я бегу, в двери стучусь, она открывает, вся в извёстке, на полу - пылищи-то! – а она смотрит на меня, глаза горят, и говорит: беги, Фимка, в наилучшую ресторацию, обед закажи самый дорогой, да не забудь шампанского. А сама в кулаке что-то сжимает, и кулак к груди прижала. Ну, я и побегла… как раз тебя и встренула.
- Вот оно, стало быть, как оказалось…
- Проша, Прошенька, а ты меня так и не поцеловал… аль не заслужила?
- Успеется. Ты мне другое скажи: зачем дядьку Михеича подставила? Пошто старика на муку безвинную обрекаешь?
- Так всё для тебя, Прошенька, всё для тебя… Ему так и так скоро помирать… а ты теперь вернуться можешь… знаешь, как мы с тобой заживём?
- Вот и дождалась.
- Прошенька, ну пойдём… я без тебя измаялася…
- Не сегодня. Полиции тут дюже много. И потом, у меня дело важное. Завтра приду. Тогда и поговорим.
- А завтра…? Не обманешь?
- Не обману.
* * *
Выйдя от Кашина, в доме которого провёл много лет, Константин возвращался на хазу. Уже смеркалось. Пройдя Цветной бульвар, свернул в переулок, чуть не столкнувшись с каким-то человеком. Тот, мельком на него глянув, быстро прошёл мимо, подняв воротник. Лицо показалось смутно знакомым. Константин невольно оглянулся:
«Где я его видел… совсем недавно… нет, не припоминаю».
Он шёл тёмным пустынным переулком, тщетно пытаясь поймать обрывок воспоминания, почему-то неприятно царапающего мозг. Внезапно откуда-то со стороны послышался тихий голос:
- Костлявый… подь сюды…
Голос доносился из низкой тёмной подворотни. Вглядевшись, он шагнул туда и увидел сидящего на земле Масленого. Тот прислонился к стене; левая рука была прижата к боку.
- Э-э… да что с тобой?!
- Мне амба, парень. – Масленый говорил с трудом, лицо его было в поту. – Не удастся… с тобой… отвалить…
Он отнял руку – и Костлявый увидел торчащую из боку рукоятку ножа.
- Это… Престол? Говори быстро: Престол?
Масленый с трудом покачал головой:
- Нет… он ни при чём… я сам виноват… жадность сгубила… хотел ещё деньжат раздобыть… вот и раздобыл… перо в бок…
- Я тебя сейчас перевяжу! Ты только потерпи.
- Не трогай ничего, я помру сейчас. Только вот… котомку сними…
Костлявый снял котомку.
- Раскрой. Там деньги… моя доля от вчерашнего… делай с ими что хошь, только душу мою помяни… и ещё… достань… там, на дне…
Запустив поглубже руку, Костлявый извлёк со дна котомки вчерашнее пресс-папье, завёрнутое в носовой платок с вышитым якорем.
- А с этим чего делать?
- Возьми себе… и никогда никому не отдавай…
- Да на кой мне эта бандура сдалась?
Масленый покачал головой, и вдруг улыбнулся, но не привычной двусмысленной ухмылкой, а так, что лицо его совершенно преобразилось и стало вдруг мальчишеским и добрым:
- Нет… никакая это не бандура… Это вещь моего хозяина… князя Фёдор Дмитрича… твоего отца…
- Что ты сказал?! Немедленно повтори, что ты сказал?!
Масленый глянул на Костлявого абсолютного счастливыми глазами. Лицо его вспыхнуло необыкновенным светом – и потухло навсегда. Он умер, но счастливая улыбка так и не сошла с его лица.
Опустив голову, Константин медленно брёл по Цветному бульвару. Отряхнулся от своих мыслей только, когда где-то вдали послышался полицейский свисток и раздался топот: кто-то бежал. Он отпрянул в сторону, и мимо промчался какой-то оборванец, бешено косивший глазом на бежавшего за ним рослого квартального, придерживавшего на бегу шашку.
Это было хорошее напоминание о том, что самому надо бы осторожнее. Только сейчас он заметил, что висевшая у него на плече котомка Масленого была в крови, и он уже испачкал себе полу поддёвки. Торопливо переложив в карман свёрток с деньгами и загадочный предмет, закинул котомку куда-то в кусты, а сам ускорил шаг.
Он должен был миновать большой каменный дом, но тут увидел, что к его входным дверям подошла какая-то женщина и постучала. Замерев за выступом стены, стал ждать – не к чему было лишний раз проходить мимо людей, и чтобы чьи-то глаза заметили на боку подозрительное пятно. За подол женщины цеплялся довольно оборванный ребёнок, а на руках она держала ещё одного, завёрнутого в пелёнки.
Дверь открыл представительный швейцар. Увидев посетительницу, он сочувственно покачал головой:
- Голубушка, ну что ж ты всё приходишь. Ведь было тебе сказано: больше не приходи, всё равно ничего не получишь.
- Влас, ну что же мне делать, - с отчаянием в голосе сказала женщина. – Он же обещал…
- Обещать-то обещал, - опасливо оглядываясь назад, сказал швейцар Влас. – Да только… сама всё узнала и такой скандал учинила – не приведи господи! На коленях прощения просил… Теперь за каждую копейку отчёт должон давать… да и в Самару услать грозилась, управляющим.
- Что ж с нами-то будет… - женщина опустила голову в совершеннейшем отчаянии. – Неужели для своих-то деток и ничего не сыщет... у меня ведь младшенький болеет…
- Тихо, тихо, - швейцар буквально выдавливал посетительницу с крыльца. - Думай, что говоришь. Твои дети – значит, и заботы твои. И барина больше не беспокой, им от матушки ихней наказания-то достало уж. – Швейцар покопался в своих карманах: - на-ко вот, возьми двугривенный, больше нету.
- Спасибо, Влас, - тихо сказала женщина. Она тяжело спустилась по ступеням и медленно пошла вверх по улице.
Константин, который хорошо слышал этот разговор, дождался, когда дверь захлопнется, и догнал женщину, уже сворачивающую за угол.
- Простите… я случайно слышал ваш разговор…
Женщина подняла на него глаза. У неё было мрачное, измождённое лицо, но черты тонкие, изящные…
- Что вам угодно? – спросила резко.
- Простите только… если я правильно понял… отец ваших детей - совсем не бедный человек? А вы… с малютками… одна?
- Какое ваше дело? – голос стал колючим, глаза смотрели неприязненно. – Пожалеть решили? Не нужна мне ваша жалость. Кобели проклятые… нас же потом – с грязью…
Она резко повернулась и пошла решительным шагом; ребёнок еле поспевал за ней. Константин быстро вытащил из-за пазухи завёрнутую в тряпицу свою вчерашнюю долю, добавил к ней деньги Масленого, и, догнав незнакомку, сунул ей всё в руки:
- Пожалуйста… возьмите… вот… - и, развернувшись, стремглав убежал.
* * *
- Итак, ты попал в серьёзную передрягу, - сказал Кашин, стоя перед бывшим своим воспитанником. Тот, вжавшись в угол дивана, дрожал крупной дрожью; в глазах был ужас от недавно пережитого. – Может, всё же расскажешь, что с тобой приключилось?
- Вчера на моих глазах убили человека. Старуху одну. А сегодня… сегодня убили того, кто это сделал. – Он посмотрел исподлобья затравленным взглядом.
- Почему ты там оказался? Ты что, может, тоже…
- Нет! Я не убивал! Клянусь! Клянусь… памятью той, которую считал своей матерью! Меня взяли с собой – сказали, что я могу разбогатеть… что старуха подлая живёт, над своим золотом трясётся… но они мне сказали, что убивать – не будут! И я… поверил… решил один только раз попробовать… что я натворил…
- Ну ты и попал, - покачал головой Кашин. – То, что не убивал, и не догадывался, как будет – верю. Я тебя слишком хорошо знаю. А вот то, что пошёл… ужасно.
- Я не представлял, как это страшно, - тихо сказал Константин. - Никогда в жизни – вы слышите! – никогда я больше не сделаю такого… в скит уйду… монахом стану…
- Насчёт монахом – всё же подожди. Грехи не молитвами – добрыми делами искупать надо. Всей жизнью.
- Если эта жизнь ещё будет. Перо в бок – слышали, что это такое? Следующая очередь – моя.
- Тебе нужно скрыться подальше.
- Куда?! Никуда я от них не скроюсь… везде найдут…
- Не найдут. Сейчас ложись спать. Тебе ужин принесут, поешь, водочки выпьешь – тебе успокоиться надо - и отсыпайся. Здесь тебе ничто не угрожает.
Константин по-прежнему с напряжением смотрел в сторону. Кашин пытливо глянул на него:
- Тебя ведь ещё что-то тревожит? Так?
Тот кивнул:
- Да. Дело в том… я сегодня ещё кое-что узнал.
- Что же?
- Я узнал… я узнал, кто был мой настоящий отец.
- Вот как…
- Да. И одновременно…, - он посмотрел с болью, - одновременно узнал, что его давно уже нет. И никогда теперь уже не узнаю, кто же была моя мать.
- А тот, от кого ты узнал про отца, он не знает?
- Его-то и убили.
Кашин встал, подошёл к сидящему молодому человеку, положил ему руки на плечи. Тот уткнулся в него лицом; плечи его вздрагивали.
* * *
- Я тебя далеко отправлю, знаешь куда? – Этот разговор происходил на следующее утро, за завтраком.
- Куда?
- Далеко, за Уральский хребет.
- В Сибирь, стало быть?! Туда, где каторгу отбывают?
- Там не только каторжные живут. Я там знаю кой-кого. Так как, поедешь?
- Поеду. Там меня точно никто не найдёт.
- Знаешь, случай такой интересный, - Кашин блеснул глазами. – Ты у меня книги видал автора по имени Николай Орлинский? Я их уже не одну издал-то.
- Орлинский?! – глаза молодого человека радостно вспыхнули. – Это тот писатель, что роман про королеву Фредегонду написал? Такая книжка интересная! Я ж её набирал!
- Он самый. Так вот, открываю тебе тайну. Но смотри, чтоб никому! Автор этот на самом деле – дама.
- Дама?! Не может быть!
- Может. Раньше она жила в Москве, а теперь давно уже перебралась в Сибирь. Я тебя как раз к ней и посылаю.
- Странно как-то. Чего-то она уехала… дама… из Москвы… в глухомань… ведь печатают…
- Я в чужие дела лазить не мастак. Но она там, по-моему, не одна, а с мужем живёт. Возможно, какие-то сложности… подозреваю, что политика, - понизив голос, пояснил он.
- Ссыльный?
- Точно мне не известно, - признался Кашин. – В любом случае, нас с тобой это не касается. Живут, и слава богу. Я с тобой ей письмо отпишу, попрошу тебя - моего воспитанника - спрятать. А уж что ты там ей скажешь – сам решишь. Ну как? Согласен?
- Согласен, конечно. Интересно даже – так далеко побывать. Да и вы меня заинтересовали. Подумать только – Николай Орлинский… дама…
- Вот и хорошо. Но ты учти: к ней так просто не попадёшь. Сначала ты поедешь в Златоуст, там один человек живёт, богатый промышленник. Ему я первому всё отпишу. Только после того он тебя дальше переправит.
- А Орлинский… в смысле, эта писательница, она где живёт?
- Этого я не знаю, - покачал головой Кашин. – С ней только этот человек связан, Трифон Савельич.
- Прямо какие-то парижские тайны… интересно-то как.
- Не парижские, а московские. Но не менее загадочные. Только учти: вопросов там поменьше задавай. Не лезь, куда тебя не приглашают.
- Не беспокойтесь, Василь Васильич. Сам с расспросами не полезу, авось, не спросят и меня.
ЭПИЛОГ. ХОРАЛ
- Слушай, ты мне много раз обещал рассказать историю своего загадочного камня, да так и не рассказал, - сказала задумчиво Елена как-то вечером. Они с Фёдором сидели на берегу реки.
Прошло уже три года, как они поселились здесь, в глухом таёжном урочище.
- Что ж, расскажу. Это действительно любопытно. Я говорил тебе про то, как задушил тигра?
- Эту душераздирающую историю я слышала. И ты ещё сказал, что вас спасли какие-то очень странные люди. Но что в них всё же было странного?
- Странного в них было то, что они резко отличались внешне от тех народов, через земли которых мы шли до тех пор. Понимаешь, народы Азии, при том, что они, конечно, очень разные, всё же имеют некоторое сходство. А здесь… понимаешь – ну ничего, просто ничего общего.
- На кого же они были похожи?
- Самое поразительное, что больше всего они походили на мужиков из какой-нибудь российской глубинки, из Вятской губернии там какой. Кожа светлая, волосы рыжие…
- Ты рассказываешь какие-то совершенно невероятные вещи.
- Я сам, если б не видел собственными глазами, не поверил бы. И вот что любопытно: при том, что жили они в пещерах, быт их был вовсе не примитивен. У них, например, было очень любопытное металлургическое производство: они такую бронзу отливали! Мне удалось привезти от них несколько сосудов, так специалисты просто ахали, когда я показывал. Я потом, сколько ни старался, но так и не смог на своих заводах повторить.
- А как они это делали, не видел?
- К сожалению, нет. Они это делали строго в определённое время года, не в то, когда мы туда попали.
- Давай всё-таки вернёмся к камню.
- Так вот, про этот самый камень. Перед тем, как мы оттуда ушли, они привели нас туда, где у них было капище. Усадили меня перед костром. Пришла старуха – она у них была главная.
- Женщина? А не мужчина?
- Да, женщина. Я, кстати, там такого не замечал, чтобы женщины были на вторых ролях, как это обычно в Азии. Принесли этот камень. Откуда он вообще и как к ним попал – этого они так и не сообщили. Но владели они им издревле – сами не знали, с каких пор. Теперь, что касается самих этих людей. По их преданиям, пришёл этот народ во времена незапамятные откуда-то издалека, где плещется холодное море, а ночь длится всё зиму.
- То есть… с Крайнего Севера, что ли?
- Похоже на то. По их утверждениям, их прародина находится именно там. Нас с Тришкой они приняли за своих дальних родственников - действительно, сходство было, а поскольку при этом я, по их понятиям, свершил деяние, какое доступно героям или богам, то и решили они отдать камень мне. Камень этот, сказали они, охранял в веках их народ, теперь будет охранять мой. А заодно и мой собственный род – после того, как я его вручу избранной мною женщине.
Он помолчал, вспоминая.
- Знаешь, самое трудно было – не рассмеяться. Ну, представь себе, что ты становишься участником какой-то чудовищно первобытной церемонии: жгут какие-то корешки, смолу… потом пеплом посыпают камень этот, а я должен этот пепел сдуть… и я, человек просвещённого девятнадцатого века, должен был всё это проделать с видом, что верю в этот языческий бред! А это было нужно для того, как они мне объяснили, чтобы кто не надо, не узнал в камне – сокровище.
- Скажи, а как случилось то, что ты потом всё же поверил в эти сказки?
- Это тоже весьма любопытная история. Мы уже давно ушли оттуда и продолжали путешествовать с Трифоном по Индии. И вот однажды пришлось нам заночевать в развалинах древнего храма. А тут как раз повстречался нам один дервиш, и случилось так, что он этот камень увидел. Он у меня выпал случайно и ярко блеснул в закатном луче. Тут-то этот человек его и увидел. А надо тебе сказать, что незадолго до этого в этих краях были англичане, которые хорошо почистили индуистские храмы. Возможно, этот человек решил, что я тоже из их племени – индусам ведь всё равно, белый есть белый, хоть немец, хоть француз. И он ночью выкрал мой камень и скрылся с ним.
- Как же ты его себе обратно получил?
- Это-то и есть самое таинственное и необыкновенное. Когда я наутро обнаружил пропажу, особо решил не переживать, потому что понимал, что уже ничего не найду. И в этот же день мы буквально наткнулись на труп этого самого дервиша, который умудрился упасть с высокой кровли храма – там, где она была разрушена, и разбиться замертво. Но камня при нём не оказалось.
- Так как же…
- Вот что произошло потом. Я помню это буквально по секундам. Мы на всякий случай вокруг поискали, но, конечно, ничего не нашли. Пошли себе несолоно хлебавши. Поняли: он его куда-то спрятал. Но куда?! Представь себе остатки этого храма: каменные развалины на сотни десятин… Искать здесь что-либо – бесполезно. Всё же походили для очистки совести. Потом сели отдохнуть. Я и говорю Тришке: он мог его куда угодно спрятать. Хоть сюда, например. И сую руку под какую-то валявшуюся колонну. И вдруг… чувствую, как моя рука касается чего-то… я хватаю, вытаскиваю – это он! Мой камень!
- Невероятно…
- Представить невозможно, правда? И вот когда я его увидел… вот тут-то я…
- Поверил легенде?
- Нет. Не «поверил» - ты слово не то употребила. Это трудно объяснить… но я вдруг понял. Именно понял, а не поверил. И это знание… оно пришло как озарение, как вспышка, но в какой-то короткий миг я вдруг увидел длинную вереницу своих потомков… и все их лица освещал тот самый луч, что отразился от него в тот момент. И с тех пор никаких сомнений по поводу этого камня уже больше не было. И поэтому даже сейчас я уверен: рано или поздно, но он придёт к нашему с тобой сыну. Хотя мы с тобой даже не представляем, где они оба сейчас.
Они замолчали. Сын – это была тема, которой оба старались избегать.
- Ну а где теперь мой камень – знаешь, мне это решительно всё равно. Я всё хотел тебе сказать, что никогда в жизни не был так счастлив, как здесь и сейчас. Оказывается, можно потерять всё – и не только от этого не страдать, а вовсе и наоборот.
- Ты правильно говоришь, - кивнула Лёля в знак согласия. – Я это тоже в своё время очень хорошо уразумела.
- Когда человек живёт в довольстве, он, хочешь, не хочешь, но за это довольство держится. И не в состоянии понять, насколько же неисчерпаема жизнь, в какую сторону ни посмотри. Знаешь, мне нисколько не жалко того добра, которого я лишился. В рубленой избе можно быть гораздо более счастливым, чем в роскошном дворце. Но для того, чтобы это понять, мне понадобился Алексеевский равелин и перспектива Соловецкого подземелья.
Он задумался… потом с улыбкой поглядел на сидящую рядом любимую женщину:
- Ну а где теперь мой камень… да пусть лежит себе, где лежит. Он и сейчас нас с тобой охраняет.
Уже хорошо стемнело, на тёмном небе высыпали огромные, яркие звёзды.
- И где ж ты его в итоге спрятал?
- Да в доме своём. – Хомский усмехнулся. – И так, что никому его не найти. – Фёдор посмотрел в глаза Елены; они были как звёзды. - Сказать, как?
КОНЕЦ