Глава 7. Модуляция
Модуляция – смена тональности.
Елена всегда следила за новинками литературы, но за последние годы, естественно, отстала. Надо было навёрстывать. Поэтому в один из воскресных дней она пришла на Сухаревский рынок и обнаружила там книжную лавку, над дверями которой висела смешная вывеска: кот в очках читает преважно толстый том. Она вошла.
В небольшом помещении было множество книг – на полках вдоль стен, на столах посредине, в связках на полу… Встречались как совершенно новые, так и старые, потрёпанные издания. За прилавком восседал одетый весьма претенциозно молодой человек с завитыми кудрями. Он был полностью погружён в чтение и даже не повернул головы на треньканье дверного колокольчика. За стойкой была ещё одна дверь, приоткрытая. Там находился кто-то ещё.
Елена стала медленно прохаживаться вдоль полок, рассматривая корешки. Побродив так некоторое время, обратилась к приказчику:
- А на французском у вас что-нибудь есть? Какие-нибудь современные романы?
С трудом оторвавшись от увлекательного занятия, тот посмотрел на неё с явным неудовольствием. Смерив посетительницу взглядом с ног до головы, он махнул рукой куда-то в угол и тут же вновь уткнулся в пухлый том.
Пожав плечами, она пошла в указанном направлении и после долгих поисков обнаружила-таки потрёпанный томик французского издания. Но раскрыв его, с разочарованием прочла: «Часть II».
Пришлось опять обратиться к приказчику:
- А начало у вас есть?
Тот некоторое время смотрел на покупательницу, затем изрёк:
- А вы хотите начало? В смысле, первый том?
- Да, я хочу первый том, - уже начиная терять терпение, сказала Елена. – Он у вас есть в продаже?
Молодой человек опять подумал.
- Кто ж его знает, - заключил он наконец. – Я же по-французски не читаю.
Подавив вздох, Елена вновь обратилась к полкам.
- Извинения просим, - послышался позади негромкий голос. Обернувшись, она увидела перед собой человека в купеческом платье. Видимо, он вышел из заднего помещения.
- Извинения просим, - повторил он. – Изволите французскими романами интересоваться?
- Да, интересуюсь, - отвечала Елена, метнув сердитый взгляд в сторону приказчика, по-прежнему погружённого в свой фолиант. – Я, знаете ли, имею привычку книги читать с начала.
Проследив за её взглядом, собеседник вздохнул:
- М-да-с. Вы уж простите, - и, понизив голос, добавил: - сын хозяйки лавки. Сама от дела-то отошла, всё на меня скинула, вот и крутись как хочешь. А сынок – сами видите. Поделать ничего не могу-с. – И уже нормальным голосом: - Сейчас всё отыщем, не извольте беспокоиться.
Он вернулся в заднюю комнату и вскорости возник с кучей маленьких томиков в руках.
- Вот, гляньте-ка, - он выложил стопку на стол. – Навроде я видал здесь обложку похожую.
Быстро перебрав книги, они нашли нужное. Елена заулыбалась:
- Да, это то, что я искала. Спасибо вам!
- Не стоит благодарности, - собеседник поклонился. – А не скажете, что, книжицы эти, интересно читать-то?
- Разные попадаются, - Елена пожала плечами. – Есть неплохие. А некоторые бывают… как бы вам сказать… чувствительны уж чрезмерно.
- Стало быть, про нежные чувства живописуют, - подытожил купец. – Я ведь почему спрашиваю-то. Вот эти книги, что вы сейчас смотрели – это я недавно библиотеку купил. Тут один библиолюбитель скончался, а после него наследники библиотеку продали мне, да всё скопом. А там чуть ли не половина – вот такие романы, да на французском языке. Я вот что интересуюсь: а что, если б эти книги перевесть и на русском издать, как вы думаете, читатель найдётся?
- Отчего же нет, - сказала Елена. – Хотя для них скорее не читатели, а читательницы нужны. Главное, чтобы эти читательницы грамотой владели.
Глаза собеседника радостно вспыхнули:
- Читательницы, говорите? Это хорошо. Я ведь, знаете, книготорговлей уже много лет как занимаюсь. Знаете, сколько сейчас читательниц развелось? Это я не про благородных, таких, знамо дело, всегда хватало, но не об них сейчас речь. Модистки, горничные, швеи, даже когда и работницы какие с фабрик – столько книг читать стали! Ещё лет десять тому назад из девушек простых мало кто грамоте знал. А теперь – так всё изменилось! Вот какой читатель идёт. И всё спрашивают, чтоб роман про нежные чувства, да с хорошим концом.
- Тогда это как раз то, что им и надо, - улыбнулась Елена. – Только перевести, напечатать, да чтоб с картинками – а там всё разберут.
- Благодарствую за мнение, - почтительно отвечал книготорговец. – Извините, что отвлёк с расспросами.
Она оплатила отобранные тома и вышла из лавки. Захотелось чаю. Со связкой в руках вошла в чистенькую уютную чайную и, заказав пару чаю с бубликами, села у окна и погрузилась в роман.
- Вы позволите? – послышался уже знакомый голос. Подняв голову, она увидела недавнего собеседника.
- Конечно, конечно, садитесь, - сделала приглашающий жест. Тот сел, половой принёс чаю и ему.
- Однако как вы уже много прочли, - заметил книготорговец, наливая себе чаю на блюдечко. – Завидую я вам… сам-то языкам не обучен. Интересная книга?
- Написана бойко. Пока любопытно. А уж что там дальше будет… кто знает.
Собеседник пристально поглядел на Елену, подумал, и вдруг решительно сказал:
- Вы только извиняйте, если что не так скажу. Я вижу, вы дама культурная, посоветоваться хочу. Я решил наладить хорошее издание дешёвых книжек – таких, чтобы народ читал. У меня уже и стредства соответственные имеются, и типографию нанял. Уже кое-что и выпустил, и народ берёт. И хорошо берёт. Вот только романов на русском мало, а те, что на французском – надо переводить. Я ведь куда клоню, - он прямо глянул Елене в глаза: - не возьмётесь ли роман перевесть?
- Роман? Какой? Этот?
- Да на ваш выбор. Какой лучше вам понравится.
- Неожиданное предложение. Совсем неожиданное, но интересное, - Елена вдруг оживилась. – Да только… неужто вы решитесь мне такое дело доверить? Я ведь, знаете, имела возможность убедиться, что господа мужчины вовсе такой мысли не допускают, что женщина может что-то сообразить, помимо шпилек.
- Позвольте вам, сударыня, возразить. Ежели вам кто такое обидное когда и сказал, так вовсе и не значит, что таковое мнение у всех имеется. Так что от чистого сердца предлагаю. Ежели вы решитесь, конечно.
У Елены сверкнули глаза:
- Что ж, это радостно слышать. Хотя, полагаю, вы ко мне обращаетесь после бесплодных поисков среди представителей сильного пола?
- То-то и дело, что я уже давно ищу, - вздохнул собеседник. – Да тут у меня незадача. Каких господ, кто с разных языков переводит, только ни спрашивал, да те только носом крутят: вот ещё, нашёл, говорят, литературу. Ты нам дай нечто благородное переводить, это мы с нашим удовольствием. А на такое и времени тратить жалко. Один, правда, согласие дал. Студент, из университета выгнанный по причине излишнего принятия, так сказать, горячительных напитков. Взялся было. Да запил.
Видя, что собеседница молчит, он добавил:
- Я заплачу, может, не златые горы, но уж точно без обману. Я, знаете ли, привык торговать честно. А ежели какая книга хорошо пойдёт, то и переводчику выгода. – И, уловив расположение Елены, наклонился решительно: - Ну, как, решаетесь?
У неё в глазах вспыхнул огонёк:
- А почему бы и нет? Во всяком случае, попробовать надо.
Вот так она стала заниматься литературными переводами. Вначале, как и в каждом новом деле, всё шло страшно медленно: она многократно перечитывала переведённый текст, много исправляла, но постепенно, вовлекаясь всё больше и больше, начала работать быстрей, а выходившие из-под её руки тексты приобретали всё больше художественных достоинств, и зачастую даже смотрелись ярче, чем на языке оригинала. Если попервоначалу долгое время уходило на поиски нужного слова, то достаточно скоро требуемые слова стали как бы сами подлетать, и постепенно оказалось, что это – так потрясающе интересно!
Издатель сей, Василий Васильевич Кашин, человек происхождения самого простого, обладал удивительными достоинствами, каковые свойственны бывают только самородкам. Природа щедро одарила его быстрым умом, смекалкой и уменьем вести дела. Научился этому всему он, конечно, не сразу, но достаточно быстро – попав мальчиком в услужение к вдовой купчихе, муж которой оставил ей немалое наследство, и в том числе книжную лавку. Сама-то дела вести умела, да вот только с сыночком вышла незадача. Её единственное сокровище Аристарх для обучения ведению дел был определён за границу, где, весьма своеобразно истолковав образованность, пристрастился к чтению, но таких книг, в которых он мало что понимал. В основном это были весьма мудрёные трактаты, в которых было множество совершенно непонятных слов, но это-то и привлекало. Он подолгу всматривался в длинные загадочные слова, стараясь их запоминать. Нельзя сказать, что он много в них понимал; однако быстро понял, какое неизгладимое впечатление производит на окружающих употребление этих слов в неожиданные моменты.
Поэтому, возвратившись на родину и приступив к своим обязанностям, купеческий сынок почёл своим долгом прежде всего создать о себе самое высокое мнение у окружающих, ради чего целыми днями восседал за прилавком с очередным толстенным томом, при одном виде которого покупатели должны были сразу неметь. К вящему его удивлению, на торговый оборот это не оказало никакого влияния, что свидетельствовало лишь об одном: низменности пошлых натур. Но поскольку торговать-то было надо, то эту функцию на себя взвалил выросший без какого-либо специального обучения бывший мальчик на побегушках Вася, ставший сначала приказчиком Василием, а вскорости и Василь Васильичем, давно и прочно державший в своих руках все дела. И имевший обширные планы.
Меткий глаз Кашина безошибочно выбрал Елену, и, как показало время, он не ошибся. Очень скоро переводимые ею романы, издаваемые им в недорогих бумажных обложках, зеленоватого цвета и с непременной виньеткой в правом верхнем углу, стали пользоваться невероятной популярностью именно у той части населения, о которой они и говорили в тот первый день знакомства: у горничных, модисток, продавщиц кондитерских лавок… Если печатался дополнительный тираж, то верный своему слову Кашин выдавал Елене премиальные:
- Извольте получить, Елена Николавна.
А ей стало по-настоящему интересно жить. Оказалось, что это так здорово - когда у тебя есть дело!
Лишённая семейных радостей жизни, она предалась ему всем сердцем.
А потом как-то естественно стала писать сама.
Получилось это так. Однажды, сдавая очередную рукопись, Елена посетовала:
- Конечно, такие иногда глупости пишут… Вот автор: пишет-пишет одно и то же, видать, уже в голову ничего не приходит. А ведь стоило чуть-чуть по-другому сюжетец повернуть – так много интереснее было бы. Даже жаль.
Глаза Кашина зорко блеснули:
- А вы можете предположить, как было бы интереснее повернуть?
- Конечно! Это совсем просто. Вот смотрите, у автора героиня такая сладкая, что просто в зубах свербит. Будто и не живая, как не по земле ходит. А что, если она возьмёт и поступит вовсе не так, как автор от неё ждёт? Сделать, например, какую-нибудь глупость, или просто ошибку? Тогда всё может пойти совсем иным путём.
- Да вы и поменяйте, сделайте одолжение.
- Ну как же это сделаешь? Ведь я же не автор.
- Так станьте им. Думаю, книге от этого только лучше будет.
Елена покачала головой:
- Нет, так нельзя, - ответила она твёрдо.
- Но книжка-то интереснее получится?
- Может, да.
- А мы тогда вот что сделаем. Вы напишите, как считаете нужным. А мы издадим… вот что на обложке написать… да придумаем что-нибудь. Вы только не переживайте. Пишите, да и дело с концом.
Елена, хоть и чувствовала себя неловко, приступила к переделке сюжета. Но, как ни старалась, результат её совсем не удовлетворял. Она приехала в контору Кашина (к тому времени он полностью выкупил дело у своей бывшей хозяйки, благополучно избавившись от чудо-ребёнка) и призналась:
- Как хотите, но так не пойдёт. Извините, если я вас подвела, но у меня ничего не получается.
Он поглядел на неё внимательно:
- Елена Николаевна, по-моему, вы к себе чрезмерно требовательны. Я не сомневаюсь, что у вас вовсе не так всё плохо.
- Может быть и так, - пожала она плечами, - но, видите ли, мне не нравится. Просто я поняла одну простую вещь: переделки все – ерунда это. Уж если писать, то своё.
Он откинулся на кресле:
- Так и пишите своё! Пишите, голубушка! – заулыбался радостно. – Вот и прекрасно!
Она взглянула на него во все глаза:
- Вы не боитесь? Да как же тогда издать-то? Под каким именем? Не под моим же? Это ж целый скандал будет! У нас ведь не Франция, а моё имя – не Жорж Санд.
Кашин усмехнулся:
- А мы возьмём, да и имя мужское поставим. Почему бы вам не писать под псевдонимом? Ведь и у Жорж Санд имя-то мужское используется. Это только образованным людям известно, что она не мужчина. А широкому читателю сие неведомо.
ГЕНЕРАЛ-БАС
Ювелир кривил душой, когда вёл свой рассказ. Во-первых, он был никакой не голландец. Он был француз, и в своё время вошёл с армией Наполеона в Москву – в пугающе пустынный варварский город, буквально кишевший сокровищами. Он на всю жизнь запомнил, как остолбенел, оказавшись под сводами какой-то не самой большой московской церквушки, столько золота и драгоценных каменьев блистало со всех сторон. Замерли все, кто вошёл с ним, а потом бросились и начали скорее срывать всё это, распихивая по мешкам.
Тяжёлые золотые ризы поддавались с трудом, и чтобы их снять, многие иконы приходилось разбивать. Скоро пол был усеян расколотыми фрагментами, на которых проступали то рука, то глаз… Но он всё же старался сдирать, не ломая, хотя на религию самоедов было, конечно, наплевать – просто был аккуратным человеком.
Особенно запомнилась одна икона. На ней было очень много жемчуга и массивный оклад червонного золота. Он сорвал всё это, и уже собирался отшвырнуть то, что осталось, но оцепенел на месте.
На иконе, очень тёмной от времени, была изображена богоматерь, и глаза её смотрели так, что помимо воли по спине пробежал холодок. Он поёжился: в душе промелькнуло что-то, не вполне понятное самому. И вместо того, чтобы бросить уже ненужную ему доску в основательно возросшую кучу, он осторожно поставил её за алтарь.
Конечно же, большую часть захваченных сокровищ пришлось отдать в казну императора. Но всё же кое-что удалось оставить себе. Вообще-то, как показали последующие события, следовало бы тут же и уехать восвояси, но было жалко – казалось, ещё немного – и он обеспечит себе весьма не бедное существование на всю оставшуюся жизнь. Это-то и сыграло роковую роль. Когда он, с увесистой ношей, покинул, наконец, разграбленный город, то началось то страшное отступление, которое и привело, в конечном итоге, к гибели несметного войска.
А потом… до сих пор в самых страшных снах ему снились эти заснеженные бескрайние поля. Войска отходили и отходили, и становилось всё холоднее и холоднее, а этим бесконечным пространствам всё не было края, а сверху всё сыпал и сыпал снег, занося падающих обессиленных людей, лошадей, засыпавших навеки под этим покровом…
Он долго сопротивлялся, долго не расставался со своей ношей, потом спрятал её в укромном месте, решив, что вернётся на будущий год, когда император соберёт второй – более основательно продуманный поход. Налегке идти было, конечно, гораздо проще, но сил уже почти не оставалось, и вот настал день, когда и он упал и понял: пришёл его конец.
Замерзая, он погружался в полное безразличие, и уже начали проноситься перед ним какие-то видения… умершая бабушка кивала и ласково манила рукой… и вдруг, пронзая остатки сознания, перед ним возникли глаза с ограбленной иконы – те самые, истовые… и так они смотрели, что умирающий, содрогнувшись от ужаса, приподнялся из последних сил и закричал в стылое небо:
- Богоматерь!... бого… матерь… матерь… прости… грешен… только прости… жив буду – клянусь, никогда не покушусь… на то, что мне не принадлежит… и за спрятанным не приду… пусть лежит… – клянусь! только жизнь не отнимай…
И произошло чудо. Местные крестьяне, собиравшие трупы павших французов, сжигали их, складывая в штабеля. Но когда уже запалили первую партию, то тепло от огня достигло следующей кучи, и оттуда раздался слабый стон. Это и был незадачливый похититель. Полумёртвого бедолагу вытащили; какая-то старуха, у которой на войне погибли двое сыновей, отнесла его в свою избу и выходила вражину.
Такая последовательность событий не могла не произвести впечатления. И, пока отлёживался, решил, что жизнь свою надо менять кардинально. Поэтому, не возвращаясь домой, он прямиком отправился в Голландию, где у него были дальние родственники, сменил фамилию и затерялся в чужой стране, навсегда сохранив в душе страх перед своим прошлым.
Конечно, к тому моменту, когда ювелир увидел чудесный алмаз, обет уже был основательно подзабыт. Всю последующую долгую бессонную ночь этот очень богатый и уважаемый человек проворочался с боку на бок, строя мыслимые и немыслимые планы овладения заворожившим его камнем - от покупки через подставное лицо до похищения с убийством. Но проснувшись наутро, узнал, что русский князь уехал ещё до рассвета в неизвестном направлении. В глазах потемнело от ярости из-за столь глупо упущенного шанса. Быстро собравшись, нанял проводника и пустился в погоню, по пути соображая, куда скорее направиться.
Скача по горным дорогам, он думал только об одном: догнать этого человека и завладеть алмазом любой ценой. В голове стучало только одно: скорее, скорее… В бешеной скачке он быстро проскочил вырезанный в скале образ богоматери, что-то кольнуло при этом – какое-то смутное воспоминание, но задумываться было некогда.
Они въехали во двор придорожной харчевни, где можно было раздобыть сведения о проезжавших. Слезая с седла, он попытался поставить ногу на специальную тумбу для всадников – и вдруг рухнул.
Подбежавший проводник попытался поднять его – но он закричал так, что тот в недоумении остановился. Выбежавший трактирный слуга помог, и вдвоём они занесли незадачливого всадника в дом и уложили на кровать. А тот всё продолжал кричать.
Он кричал ещё долго. Он просто перестал чувствовать свои ноги – они у него отнялись.
Приехал врач, покачал головой в полном недоумении, уехал, чтобы к вечеру привезти другого. Эскулапы совещались долго, качая головами и обмениваясь латинскими мудрёными терминами… Взволнованный, ювелир потребовал объяснений; помявшись, медики изрекли, что случай крайне сложный и, в общем-то, науке неизвестный. Назавтра доктора ещё увеличились в своём числе; обсуждение продолжалось. А ему становилось хуже, и даже говорить он стал с трудом. Чёрный леденящий ужас поднялся в душе, и ювелир, привыкший смотреть прямо в лицо опасности, потребовал у них вердикта; врачи произнесли – его болезнь развивается такими стремительными темпами, с какими они ещё не сталкивались, всё идёт к тому, что тело будет обездвижено полностью, даже говорить он не сможет. Сделать они ничего не в состоянии.
Врачи ушли, больной долго лежал, закрыв глаза. А когда он поднял взгляд на стену, возле которой лежал, то замер от ужаса: ему померещилось, что вместо висевшего там распятия на него смотрит своими страшными глазами забытая икона.
Схвативши со стола колокольчик, ювелир неистово зазвонил. Вошёл хозяин трактира.
- Отвезите меня к лику девы Марии.
- Какому лику? – удивлённо спросил трактирщик.
- По дороге сюда я видел лик на скале.
Хозяин вытаращил глаза:
- Вы что-то путаете, здесь ничего такого нет.
Трясущийся от страха ювелир всё же настоял, и, с трудом уложив его тело на неудобную телегу, слуга повёз его обратно по тряской дороге, а тот стал пристально всматриваться в скалы.
- Стой! – закричал несчастный в какой-то момент. Телега остановилась.
Над очередным изгибом горной дороги нависал кусок скалы, в трещинах которой угадывалось человеческое лицо. А расползшийся выше полукругом мох походил на нимб.
- Отойди, - глухо сказал он вознице.
Оставшись один, ювелир долго шептал что-то, глядя на равнодушные камни. Вернувшись обратно в харчевню, немедленно вызвал к себе местного каменотёса, и, поимев с ним долгий приватный разговор, передал тому все имевшиеся с собой деньги.
Каменотёс был опытный; взяв с собой сына, они вдвоём за несколько дней соорудили на том самом месте часовню божьей матери, умело обработав скалу так, что померещившийся ювелиру лик стал виден всем.
Он и не удивился, когда болезнь остановилась и даже кое-где отступила. Правда, остался калекой – ноги остались недвижными на всю жизнь.
С тех пор каждый год бывший наполеоновский воин посещал эту часовню. И на всю жизнь сохранил в тайне встречу с самым грандиозным алмазом Земли.
Что ж, он себе не враг. Быть просто живым – намного лучше, чем овладеть сокровищем, а потом погибнуть. Значит, так тому и быть – именно тому самому князю и владеть самым невероятным сокровищем мира. Хорошо хоть, не англичанам, смертельным врагам до сих пор почитаемого императора – это приносило душе чувство какого-то удовлетворения.
Вот только не сдержался и рассказал этой русской – не мог же он унести такую тайну в могилу, которая теперь явно была близка. Эта его новая знакомая произвела на него неизгладимое впечатление – такая нежная, возвышенная, не от мира сего. И так тонко чувствует прекрасное! Пусть хоть кто-то знает.
К старости ювелир стал сентиментальным. И теперь ему было приятно думать, что хотя бы одна уроженка той самой страны будет знать правду о чудесном камне и когда-нибудь, улыбаясь далёкому воспоминанию, расскажет об этом своим внукам.
Глава 8. Противусложение
Контрапункт, исполняемый первым голосом во время спутника, называется противусложением.
И всё же, сколько Павла ни готовилась – он застал-таки её врасплох. Когда через несколько дней князь вошёл в её покои, она разбирала жемчуга и даже не успела ссыпать их незаметно в шкатулку. Понятно, что безутешной страдалице такое занятие не слишком подходило. Впрочем, супруг не обратил на это ни малейшего внимания и, глядя куда-то в сторону, довольно нелюбезно буркнул:
- Я готов согласиться на предложенную сделку, но у меня одно непременное условие. Сначала с тобой должен побеседовать Трифон.
- Для чего? – Лина неподдельно изумилась.
- Видишь ли, я с тобой заново никаких отношений заводить не собираюсь. Придти могу только один раз. А для того, чтобы при этом цель была достигнута, требуется расчёт.
- Какой расчёт? – она действительно ничего не понимала.
Князь по-прежнему смотрел в сторону:
- Расчёт проводится, чтобы определить точную дату зачатия. Поэтому ты доложишь ему всё о своих регулах. Он подсчитает.
Лина залилась краской:
- Вы же не можете допустить, чтобы – о боже! – какой-то крепостной задавал мне – мне! – подобные вопросы! Это невозможно!
- Во-первых, Трифон давно уже не крепостной. Во-вторых, если тебя не устраивает моё условие, значит, сделка не состоится.
- Нет, постойте! – воскликнула она, видя, что князь направился к дверям. – Постойте! Вы что, не видите, в каком я смятении! Ваш управляющий… о боже… - и она бессильно опустилась на козетку, страдальческим жестом прикрыв лицо рукой.
Хомский остановился у дверей, повернулся:
- Только без сцен, пожалуйста, - сказал жёстко. – Если ты действительно хочешь ребёнка – изволь подчиниться. Мне мало радости к тебе приходить – как женщина, ты мне неприятна. Один раз – уж как-нибудь, для высокой цели. Но это всё. Если я – только из уважения к твоему покойному отцу! - пустил тебя зачем-то обратно под свой кров, то это не значит, что продолжаю считать своей супругой. Да, нас не развели. Но для меня это ничего не значит. Для меня ты – совершенно посторонняя женщина.
- Неужели это ваше условие так уж необходимо?
- А ты не понимаешь? Второго раза не будет. Не сможешь понести – всё, прощай. Куплю тебе дом где-нибудь в Твери, живи, как хочешь. Родишь ребёнка – там поглядим. В конце концов, наследник мне действительно нужен.
- Поймите меня правильно, - она вскочила, подошла к нему, страдальчески сдвинув брови, заглянула в избегающие её глаза, – мне невыносима сама мысль о том, что мне придётся говорить о таких вещах – и с кем? С человеком!
- Ничего страшного в этом нет. Врачу же всё говорят.
- Но он же не врач!
- Он – лучше, чем ваши патентованные лекари. Гораздо лучше. Так что решай.
И жестокий вышел, закрыв за собой двери.
Через час ему подали записку: «Покоряюсь Вашему желанию».
* * *
С торжествующей улыбкой Лина откинулась на подушки. Наконец-то он пришёл, её час! Муж только что удалился из спальни, выполнив супружеский долг. Теперь, возможно, она забеременеет.
«Всё-таки я нашла к нему ключик. Ему необходим ребёнок. И даже если я сегодня не понесу, никуда не денется – придёт ещё раз».
Эта мысль вовсе не показалась ей отвратительной, как бывало всегда раньше, когда она думала о супружеских обязанностях. Напротив – она почувствовала, что в этот раз ей, пожалуй, даже понравилась. И это – несмотря на то, что князь явно перед приходом принял хорошую дозу коньяка – от него разило спиртным.
«Конечно – пришёл ко мне, как по принуждению. Ничего, даже в подогретом состоянии он своих свойств не теряет» - подумала она, с изумлением ощущая, что эта мысль вызвала в ней какое-то абсолютно новое для неё чувство: волну сладостного трепета. Раньше такой трепет охватывал Павлу, лишь когда она лицезрела драгоценности.
«Пожалуй, я была не совсем права – супружеская близость может доставлять удовольствие. Впрочем, теперь, вне всякого сомнения, всё начнётся снова, но я уже не буду против».
Сегодня, когда – впервые за всю свою жизнь! – она не противостояла соитию (на кону стояло слишком много), вдруг выяснилось, что это вовсе и не отвратительная процедура, а даже и наоборот. Мелькнувшую на мгновение привычную мысль о подстерегающем бесе она досадливо отогнала – в конце концов, зачать – дело благое, может, в этом-то и крылась причина её бесплодия? Здесь, конечно, была какая-то загадка: достижение благой цели возможно только, если поддашься бесовскому искушению, но сейчас не до филозофствования. Ради этой цели она пойдёт на всё.
Она вдруг поняла, что с нетерпением будет ожидать повторения этой ночи. И даже пожалела, что слишком усердно следовала советам, полученным накануне свадьбы. Всего-то ничего от неё требовалось – не оставаться столь холодной. А она сплоховала, и не позволяла себе расслабиться ни на минуту, хотя это было – чего уж таить! – невероятно трудно. Лишь постоянная, ни на минуту не отпускавшая мысль о подстерегающей бездне греха давала ей силы продержаться, сосредоточив всю волю. И что хорошего вышло? Да ничего. Приручить мужа так и не удалось, всё как раз наоборот оказалось, а теперь ещё и выясняется, что сама много при этом потеряла – с мужем-то, оказывается, может быть сладко… При этой мысли по её телу вновь пробежала волна истомы. Поскорей бы он пришёл опять! Что он там сказал? Второго раза не будет? Ну это мы ещё посмотрим! Придёт, никуда не денется: в него ведь теперь проник аромат лининых духов, этой виртуозной ловушки. А теперь она будет ими душиться постоянно, но только чуть-чуть, ведь запах должен возникать как намёк. Но так-то будет лишь сильнее – в конце концов, не выдержит и пойдёт, как бык на верёвочке!
«Нельзя забывать, что он неизбежно стареет, хоть ему далеко не дашь его лет. И по девкам уже бегать-то не так горазд».
Так что неизбежно он вернётся к ней – к своей законной жене.
Побаловался, и хватит. Пора здесь всё брать в свои руки.
А ещё и ребёнок теперь будет…
Лина размечталась… Вот пройдут годы, и всё, всё здесь будет ей подвластно – и состарившийся муж, и малое дитя… Кому, как не ей тогда взять на себя управление всем состоянием? А это значит – любые драгоценности будут – её, она будет блистать в свете, и все, все, кто когда-то поглядывал на неё свысока, склонятся в почтительном поклоне. «Как вы очаровательны, princesse! Ах, ваше сердце известно каждому – вы не бросаете выжившего из ума старика-мужа, хотя за вами – шлейф кавалеров!»
И у князя не будет других женщин, и он станет ласкать её каждую ночь…
И – затаённая мечта – конечно же, великий алмаз…
Она уже почти осязала его в своих руках…
А князь, выйдя от супруги, прошёл в свой кабинет и, закрыв плотно двери, достал из потайного ящичка миниатюрный портрет Елены. Этот портрет когда-то сделал старик художник. Написал и спрятал. Портрет был найден уже после кончины старого мастера, случившейся несколько лет назад. Попадись Хомскому он раньше – может быть, даже и уничтожил бы, так глубоко уязвило его тогда исчезновение столь любимой им женщины. А когда нашёл – даже сердце заныло от невыносимой боли, хотя надеялся, что уже избавился от этого наваждения. Он сохранил миниатюру, только спрятал с глаз долой. И вот теперь достал.
Он сел за стол, освещаемый одинокой свечой. Портрет, с которого на него глядела Нелли, прислонил к каменной глыбе, безжизненно лежащей на столе. В дрожащем пламени черты, казалось, оживали – как будто улыбка пробегала по милому лицу, а губы что-то шептали…
Никогда ещё – с самого её исчезновения – не ощущал он настолько остро свою тоску по этой единственной женщине.
- Нелли, - голос князя прозвучал хрипло, как будто говорил кто-то другой, - Нелли. Я тебе сегодня изменил. Что я наделал, старый козёл?
Не спуская глаз с портрета, на ощупь взял стоящую на столе бутылку коньяка, наполнил доверху большой стакан.
- Видишь, - сказал портрету жалобно, - до чего я дошёл. Она же мне просто противна! А пришлось… о, господи…
Влил стакан в себя. В глазах уже двоилось.
- Всё из-за тебя. Ну почему, почему, Нелли? Видишь, что ты сотворила? Я же хотел быть только с тобой…
Рука потянулась к бутылке вновь.
Когда Трифон в поисках хозяина заглянул в кабинет, Хомский, мертвецки пьяный, спал, уронив голову на стол. На него пристально взирал портрет Елены.
* * *
Лина понесла, и, несмотря на то, что беременность протекала тяжело, не могла не испытывать удовлетворения. Вообще у неё теперь постоянно было хорошее настроение. Уж непонятно как, но этот холоп Тришка своё дело, действительно, знал – расчёт оказался точен. Теперь по личному распоряжению князя он ежедневно навещал её, зачем-то смотрел её глаза, руки, и иногда, если ему чего-то не нравилось, давал пить какую-то гадость. Попробовала было отказаться – какое там! Муж категорически потребовал полностью подчиниться распоряжениям этого мало поротого на конюшне наглого лакея.
Вдобавок к ней теперь приставили какую-то особу, постоянно находившуюся рядом. Опять же, Тришкина ставленница – откуда-то он её знал. Эта особа заявилась в дом вместе со своей увечной дочкой – какой-то бесцветной уродкой, хорошо лишь, сидевшей в своей комнате. Сама же особа по имени Дарья Яковлевна, слава богу, в основном помалкивала – ещё не хватало княгине выслушивать мещанские разговоры! – но пристально следила за всем, что делает её хозяйка – что есть, как гуляет…
* * *
Родить-то Павла родила, да вот только последующее её разочаровало: никакого бриллианта ей никто не подарил. Нет, если уж быть точной, то бриллиант-то был: кольцо за сына-наследника, камень очень даже немаленький, да только уж явно не тот, что она ждала. Лина была уязвлена в самое сердце, отказываясь верить, что – это всё, а того она так и не увидит. Какое-то время она ещё чего-то ожидала, надеясь: может, на годик сыну, может, на ближайшие именины… И лишь по прошествии некоторого времени вдруг ясно поняла: - ничего она не получит. Никакого чудо-алмаза.
Удар был столь болезненным, что был даже момент: она возненавидела собственное дитя. Да на что он ей нужен-то?! Это сопливое кричащее создание, из-за которого она так мучилась, вынашивая, а потом рожая! Наследник? Кому? Её по-прежнему в дом никто не приглашает, как поселили в дальнем крыле с отдельным входом, так и живёт, ребёнок с кормилицей на половине мужа. Конечно, она навещает ребёнка – пару раз в день, чаще смотреть на этот кусок мяса невыносимо, она б и реже приходила, да только в этих посещениях может увидеть того, кого столь долго считала своим мучителем.
Да, теперь только для этого она и приходила к сыну – вспомнить то блаженство, какое однажды ей досталось, когда её муж зачал ей дитя. Ну почему, почему раньше она не догадалась? Ведь столько лет могла получать удовольствие – и сама отказывалась от этого! Конечно, она не виновата – она просто в принципе всегда права. Правда, теперь становится ясно, что тогда, после замужества… да нет, просто её неправильно настроили окружающие – и тётка, и мама подруги Оленьки, которым она так доверяла. Это они и виноваты! Во всём виноваты! Если б не они, всё было бы по-другому!
И ведь сколько усилий она потратила на сопротивление мужу! Почему она решила, что, ответь она на его ласки, то впала бы в грех? Конечно, это понятно – враг рода человеческого только и ждёт, когда человеческое существо даст слабину, но такой уж ли это грех – если муж венчанный?
Теперь, когда она исполнила свой долг – родила, наконец-таки, наследника, у неё появилась уйма времени, которое она никак не могла занять. Ребёнком пусть няньки занимаются, не ей же – княгине, да и кормить она отказалась сразу – для того кормилицы и существуют, а благородной даме негоже превращаться в дойную корову. И вот тут-то почувствовала, что теперь пришло самое время стать счастливой женой.
После родов фигура Лина приобрела, наконец, женственные формы, да и самочувствие стало иным – она вошла в пору – в ту пору расцвета, какой бывает в зрелости. Материнство сильно её изменило – физически, она вдруг почувствовала вкус к жизни замужней женщины – настоящий вкус ко всему, что с этим связано, а не только к возможности владеть богатством. Но что было самым главным – в ней наконец-то проснулась чувственность.
Страсть к собственному мужу возникла неожиданно и, накрыв с головой, ввергла в пучину неистового желания. Она сама не могла понять, как это могло случиться – с ней, всегда такой спокойной, расчётливой. По ночам она металась в горячей постели, забываясь недолгим сном и просыпаясь от распалявших видений, а днём… а днём она, тщательно одевшись и причесавшись, приходила на половину мужа – нет, не в его покои – туда войти она не могла – во-первых, не смела, а во-вторых, боялась, что он попросит её удалиться, - а только в детскую. Якобы посмотреть на мальчика, а на самом деле – в надежде, что сюда придёт её муж, и у неё будет возможность не только увидеть его, но и хотя бы коснуться невзначай…
Конечно, убеждала себя она, он придёт к ней рано или поздно – ведь лёгкий шлейф духов, который оставался следом за ней, не мог не напоминать ему о важном событии. Конечно же, придёт – куда денется.
А Хомский, приходя к баронессе, угрюмо сетовал:
- Теперь до конца жизни мне это терпеть. Господи, за что?! Видеть не могу эти кости. Грудь, что стиральная доска. И ещё всё время душится немилосердно какой-то дрянью, меня просто тошнит. Каково?
ИНТЕРМЕДИЯ
Князь Фёдор Дмитрич возвращался из Орловского имения жаркой июльской порой. Ехали не торопясь: разморило. Вокруг расстилались поля ржи, гулявшей волнами под лёгким ветерком.
Сделали привал. Прошка поставил самовар, разложил на душистой траве скатерть, достал припасы. Звенящая тишина разливалась жарким маревом. Было благостно и спокойно.
Пока шли приготовления, Хомский нашёл себе тенёк под кустом, прикрыл глаза. Клонило в сон.
- Барин! Не хочете земляночки отведать?
Он открыл глаза. Перед ним стоял маленький мальчик и протягивал туесок, полный спелой земляники.
«Надо же», подумалось спросонья, «помещичий сын, а ягоды носит, как холоп. Видать, папаша оригинальничает».
- Ты откуда взялся?
- Я с хутора.
- И где тут хутор?
- Там, - мальчик махнул рукой, указывая направление.
Хомский стал есть крупную душистую ягоду, лениво рассматривая стоящего перед ним ребёнка. На вид он был совсем небольшой. В длинной полотняной рубашонке, босой – в общем, такой, как бесчисленное множество деревенских детей, но что-то цепляло глаз. Он спросил:
- Ты чей будешь? Чьи это земли?
- Мы вольные, - мальчик отвечал с гордостью. – Мой тятька – кузнец.
Кучер Терёшка, услыхав его слова, повернулся:
- Хозяин, нам бы не мешало в кузню заехать. Мне не нравится, как гнедая идёт. Надо бы перековать.
- Ну, что ж, надо, так надо. Отведёшь нас к своему тятьке?
- Отчего ж не отвесть? Знамо дело, отведу, - со степенным достоинством ответил ребёнок.
Между тем снедь была расставлена. Хомский глянул на мальца:
- Есть хочешь?
Тот глянул исподлобья, сказал осторожно:
- Да можно…
- Ну так идём!
Они сели к импровизированному столу. Мальчик смотрел на разложенные припасы, но ничего не трогал.
- Бери, бери, - сказал князь и, отломив кусок жареного гуся, протянул мальчонке.
- Благодарствуем. – Он взял предложенное и стал есть не торопясь, с достоинством.
В это время на дороге показались клубы пыли: это был Трифон, подзадержавшийся выездом. Он спешился и подошёл.
У Хомского давно было заведено: в дороге никаких церемоний, все едят вместе – и барин, и крепостные. Поэтому и Прохор, и кучер Терёшка также трапезничали, правда, сидя на отдалении – рядом, по негласному уговору, садился только Трифон.
Мальчик, доев, вытер руки о траву и, поднявшись, чинно поклонился:
- Благодарствую, барин.
- Чего встал? Пирога возьми. С капустой.
- Спасибо, сыт.
- Вижу, как сыт. Бери.
- Бери, малец, - сказал Трифон, - не отказывайся, когда предлагают.
Он протянул ему кусок пирога. Ребёнок поклонился и сунул пирог за пазуху. Потом попятился и, сев на пенёк, стал его жевать.
- Кто такой? – спросил Трифон хозяина.
- Сын кузнеца. Сейчас на кузню поедем.
- На кузню, это хорошо.
Обед закончился. Всё было собрано, и Хомский сел в открытую коляску. Мальчик приготовился бежать впереди.
- Садись сюда, - поманил князь ребёнка. – Давай прокачу. – Но тот взглянул каким-то диковатым взглядом и попятился.
- Да иди, не бойся, тут никто не обидит, - Трифон подхватил мальчонку. – Хочется, поди, в коляске-то прокатиться?
Князь принял его из рук Тришки и посадил себе на колени. Коляска тронулась.
Хомский, поглядывая по сторонам, машинально поглаживал мальчонку по голове, а тот доверчиво прислонился к его груди.
Вскоре показалась и кузня. Видно было, как под навесом кто-то обтёсывает полено.
- Тятя, тятя! – закричал мальчик. Он спрыгнул с коляски и побежал под навес: - Иди ужо, работать!
- Постой, - крикнул ему князь, - на, возьми! – и кинул ему монету. Тот ловко поймал и, очаровательно улыбнувшись, крикнул:
- Спасибо-т-ка! – и стремглав убежал.
К коляске подошёл бородатый мужик – кузнец:
- Давай, барин, чё там…
Вскоре работа была закончена, и коляска уже удалялась, когда Хомский, повинуясь какому-то порыву, обернулся и увидел давешнего мальчонку, который стоял на пригорке и махал ему рукой. Улыбнувшись, он помахал в ответ. Трифон, сидевший рядом, вдруг пробурчал:
- Будь он постарше, хозяин, я бы сказал…
- Что? – обернулся к нему князь.
- Я бы сказал, что это твой покойный дядюшка Василь Григорьич тут покуролесил. Мальчонка-то никак не подлой крови.
- Тебе тоже так показалось? – глаза Хомского сверкнули. – Не похож он на кузнеца. Это ясно, что не его сын.
- То, что не его, конечно. Но мне думается…
- Что, что?
- Да что в вашего дяденьку. Чем-то он на тебя похож. В вашу породу, я хочу сказать.
- Да, но тот умер слишком давно, не может быть. Но мальчик, я с тобой согласен, не простой. Это сразу видно. Да уж, чего только на свете не бывает…