Глава 3. Ракоход
Ракоход, или возвратное движение - воспроизведение мелодии от конца к началу.
После обеда Елена разомлела и уснула крепко, спала долго, а потом отправилась гулять. Хомский в библиотеке работал с картами.
Денёк был серый, тусклый. Осеннюю слякоть уже начало прихватывать морозцем, и сухие листья под ногами хрупко давились.
«Надо бы сюда Стешу вызвать, - думала Елена, глядя на голые ветки сиреневого куста, ещё чёрные вчера, а сегодня выбеленные холодом. – Конечно, Катя – ловкая горничная, да и девушка славная, но, учитывая то, что меня ждёт, Стеша очень нужна».
При этой мысли у неё счастливо вспыхнули глаза и ласковым движением она провела рукой по животу.
«Маленький мой, - теплая истома разливалась в душе, - вот Фёдору радость-то будет».
Нынче утром, когда она умывалась, вдруг неожиданная тошнота поднялась к горлу, на мгновение ей почудилось, что сейчас её вырвет, но тут же всё и отступило, как не бывало.
«Что это?» - глядя на себя в зеркале, подумала Елена. В этот момент вошла горничная с кувшином горячей воды.
- Что со мной, Катя? Может, творог был несвежий?
- Да пошто такое возможно, барыня?! У нас ничего несвежего и быть никогда не может, - уверенно ответствовала горничная.
- Но меня сейчас чуть не стошнило.
Катя взволновалась:
- Присядьте, барыня Елена Николаевна. Дайте взглянуть на вас. Меня Трифон Савельич выучил, как отравление-то узнать. Так, глазки… ручки… Да всё в порядке с вами. Ничем вы не отравились, да и нечем.
- Но что же это было?
- Да вы никак беременны!
Еленины глаза изумлённо вспыхнули, и, всплеснув руками, она схватилась за щёки.
- Да ты что?!
- Конечно. Это первый признак. Когда вот эдак, вроде как тошнить сейчас будет, а потом – р-раз! – и всё отступает. Значит, понесла женщина.
- Ты думаешь?
- Вы конечно, для верности можете ещё подождать, чтобы окончательно увериться, да только помяните моё слово – так оно и есть. Я уже не вам первой так-то определила. Да вы вон так сразу как похорошели, а это и есть верный признак, - сказала Катя, откровенно любуясь на свою барыню. И действительно, Елена была необыкновенно хороша в этот момент; лицо покрыто румянцем удивительно нежного оттенка, а глаза сияли каким-то особым блеском.
- Катя! Радость-то какая!
- А уж их сиятельство-то как обрадуются! Уж как они о ребёночке-то мечтают!
- Правда?
- Нам-то слугам да не знать! Мы же не без глаз.
- Но всё же ему ещё рано говорить. Надо выждать для уверенности.
- Воля ваша, да тянуть-то всё ж не следует бы.
Елена радостно смотрела на неё, но потом глаза её потухли. Она покачала головой:
- Нет, Катя. Обвенчан-то он ведь не со мной. А церковный-то брак – это таинство, он людей навсегда соединяет. Что я? Так, одна из многих.
- Да вы что такое говорите? – горячо запротестовала Катя. – Какая ж это жена, коль деток не принесла? Зачем человек женится? Чтоб детки были. А коли нет – стало быть, уж прав не имеешь. Бывает, конечно… вот у нас на деревне случай был… Ну да это не про вас писано. Вы, барыня, на свой счёт и не сумлевайтесь. Да как же их сиятельство обрадуются-то! Уж он-то вас любит, уж так-то любит!
Сейчас Елена вспоминала этот разговор и неудержимо улыбалась. Бесхитростные слова горничной тронули её сердце.
«Может, и правда так?»
Но какое-то беспокойство нет-нет, да и пробегало в её душе, как быстрая тучка на горизонте. Ей что-то приснилось сегодня днём, но что – никак не могла припомнить. Впрочем, конечно, нимало не сомневаясь в князе, тем не менее, она пока всё ещё никаких прав не имела. И если раньше это было неважно, то теперь становилось кардинально необходимым. Ибо она уже была не одна.
«Может, сказаться ему? Или ещё погодить для верности? Всё же больше признаков-то не было».
Но сама-то уже не сомневалась. Безошибочное женское чутьё всё подсказало точно. Возможно, она догадалась бы и без Кати. И самое главное – она уже внутренне ощущала себя совершенно другой.
Не переставая улыбаться, Елена вернулась в дом. Она бы ещё погуляла, но накрапывающий дождь неожиданно усилился, а когда она почти добежала до крыльца, то превратился в настоящий ливень.
- Что князь? – спросила лакея, принявшего у ней салоп.
- Дак… опять всё тот же гость пожаловали. Всё сидят, никак не уйдут, – пожал плечами тот.
Сосед, помещик Маковкин, приезжал с просительным видом уже не в первый раз.
«Я только загляну на минутку», - думала Елена, подымаясь по лестнице. Несмотря на то, что Хомский неизменно настаивал на её присутствии при любых гостях, она всё же стеснялась. Но сейчас в ней вспыхнула неудержимая потребность оказаться рядом с ним, хоть на мгновение прикоснуться к человеку, ставшему для неё теперь по-настоящему родным.
Князь с гостем расположились в библиотеке. Елена подошла не к главным двустворчатым дверям, а к маленькой боковой дверце, загораживаемой изнутри большим стеллажом с книгами.
«Мало ли какой у них разговор важный», подумала она, открывая её, - «можно будет уйти незаметно».
Менее чем через минуту вышла она обратно в коридор, и лицо её было мёртвое.
Когда поднадоевший гость уже прощался, а Хомский, уже соскучившийся по Нелли, нетерпеливо ожидал, когда же он, наконец, договорит, ему внезапно подали записку, только что присланную.
«Mon cher prince, - писала ему хорошо знакомая соседка, почтенная мать семейства, - заклинаю вас всем, чем только можно, придите на помощь. Только вы можете спасти моего несчастного сына, который всё же собирается стреляться со штабс-капитаном Лукиным. Приезжайте незамедлительно, умоляю – речь идёт о жизни и смерти».
История эта была ему хорошо известна. Отставной штабс-капитан, обладающий необычайно вздорным характером, постоянно искал с кем-нибудь повода для ссоры. Молодой же человек, о котором шла речь, имел перед ним ту вину, что собирался вступить с брак с некоей особой, коей безнадёжно был увлечён Лукин. Тот тоже пытался к ней свататься, но услышал решительное «нет». После чего ершистый отставник заявил, что любого, кто осмелится приблизится к этой барышне, он продырявит тут же.
Теперь же, похоже, развязка приближалась. Лукин был зол и опасен - нельзя было терять ни минуты.
Попрощавшись, наконец, с гостем, Хомский велел седлать Огонька и быстро взлетел вверх по лестнице. Он вошёл в будуар Елены, где Катя пришивала какую-то оборку.
- Барыня у себя? – спросил он, направляясь к двери опочивальни.
- Барыня Елена Николавна только что с прогулки изволили прийти, жаловались, что голова разболелась. Прилечь изволили. Сказала, что поспит.
До сих пор Нелли никогда на мигрени не жаловалась. У Хомского было особое отношение к ним – после супруги, для которой мигрень была надёжным средством достижения нужных целей. Само слово действовало на него, как хлыст на лошадь. Он остановился, не доходя до дверей:
- Передай барыне, что мне придётся срочно уехать, не знаю сейчас, когда вернусь. Может, поздно приеду, уже ночью. С ней всё в порядке?
- Не извольте беспокоиться.
На мгновение Хомского что-то кольнуло. Ему вдруг захотелось плюнуть на всё и просто пойти к любимой женщине, взять её за руки и так держать всю ночь, сидя рядом со спящей. Но тут в дверь просунулась голова лакея, сообщившего, что Огонёк уже осёдлан. И он ушёл, не заглянув к ней.
Чего не простил себе потом никогда в жизни.
Потому что, когда он вернулся домой, уже на рассвете, благополучно разрешив все дела и сумев привести в чувство штабс-капитана (действительно, этого вряд ли кто другой смог бы добиться), то оказалось, что Елена исчезла.
Она слышала, как заходил Фёдор, как говорил с Катей, и, как навязчивую мысль, повторяла про себя фразу: «Только б не вошёл, только б не вошёл…» - и он и не вошёл, хвала господу! Потом Катя осторожно заглянула в дверь, тихо спросила: «Барыня, вы уж почиваете?» Если б Елена не ответила, то горничная могла бы войти, чтобы потушить свечу у изголовья, и непременно тогда увидела её залитое слезами лицо, а этого допустить было никак нельзя. Поэтому она сказала сонным голосом, что ещё нет, не спит, но засыпает, и отослала девушку. Та ещё походила по будуару, что-то расставляя по местам, и всё это время барыня её в чудовищном напряжении отсчитывала секунды: сейчас, вот сейчас… а, вот! дверь, наконец, хлопнула, ушла! – и упала в подушки, дав волю душившим её рыданиям.
Всё, всё было кончено. И она, дура, поверила в любовь! Наивная! Чего она ждала? Чего она ещё могла ждать? Она – когда – даже муж – и тот назвал её испорченной?!
Событие, катастрофически изменившее всю натуру Елены, произошло достаточно скоро после её замужества. Первое время она ещё не вполне ощущала новизны своего положения – как бы не проснулась ещё, и лишь шла навстречу желаниям супруга. Но однажды ночью, открыв глаза, почувствовала в себе такой порыв беспредельной любви к тому, кто спал рядом, такое счастье, что он у неё есть – её любимый муж, и они оба любят друг друга, и так будет всю оставшуюся жизнь, что она прильнула к спящему и стала горячо его ласкать, сама при этом испытывая острое, доселе невиданное наслаждение. И муж проснулся, спросонья ничего не понял, как-то растерялся, а затем стал отвечать на её ласки, и такая это была радость, что и умереть было бы не жалко.
Когда наутро она проснулась, то, ещё не раскрывая глаз, вся переполненная необыкновенным чувством, протянула руку туда, где должен был быть супруг.
Но там было пусто.
Удивлённая, она открыла глаза.
Муж стоял у окна спиной к ней.
«Он не видит, что я уже проснулась», - подумала она и, протянув руки, позвала:
- Поль!
Муж обернулся, посмотрел на неё пристально. И руки опустились сами собой.
Подошёл, присел рядом на постель. Заговорил не сразу.
- Элен. Послушай меня. И постарайся понять правильно.
Набрал воздуху. Чувствовалось, что ему нелегко говорить.
- Так вот. Я должен… должен это тебе сказать сразу, иначе… – Он помолчал немного, потом поднял на неё глаза и более решительно продолжил: - Понимаешь, если бы я не был твёрдо уверен в том, что взял в супруги невинную девушку, то сегодняшняя ночь заставила бы меня предположить, что за спиной моей жены имеется уже немалый опыт. И что я у неё далеко не первый.
Чувствуя, как холодеет спина, она продолжала слушать.
- Я понимаю – тобой двигали только хорошие намерения. Но не следует забывать, куда они заводят. Да-да, я именно это и имею в виду. И не перебивай! – вскрикнул он, хотя она и не пыталась ему возразить, - не перебивай! Умей слушать!
Он встал, походил по комнате. Как говорить? Как всё объяснить?
Павел Барятинский был честным офицером, порядочным человеком. Он любил свою жену, он полюбил её горячо с первой встречи, и, сочетавшись браком, старался быть предельно деликатным, понимая, как невыносима порядочной женщине – невинной девушке! – скотская сторона брака, как омерзительно при этом должна она себя чувствовать. Но то, с чем он столкнулся этой ночью, оказалось совсем неожиданным. То есть, поначалу ему было даже очень хорошо, но, поразмыслив здраво, он учуял в пылкости супруги нечто такое, что сразу задавало в их браке неправильный тон. Подобное поведение – когда жена вольна в общении с супругом, опережает в ласках, - совершенно не вязалось с его понятиями. Женщина не может быть полноправным партнёром. Она или прекрасная дама, которой поклоняются рыцари и слагают оды менестрели, или же доступная девка, к которой ездят развлечься.
Поэтому, проснувшись рано, он успел обдумать, как поступить. Следовало объясниться немедленно – деликатно, но сразу веско поставить все точки над «i». Надо только взять себя в руки и быть мужчиной.
- Так вот. Ты вела себя так, как ведут женщины не нашего круга. Пойми, ведь фактически супружеская любовь – в общем-то, ужасная непристойность. Конечно, это доставляет немало приятных минут. Для мужчин. Но не для женщин. Женщина, притом женщина благородная, умная, ироничная, не может не видеть её животной, оскорбительной стороны. А получать удовольствие от этого может лишь существо более низкого уровня, какая-нибудь крестьянка, не обладающая тонкими чувствами. Но не ты же!
Елена закрыла лицо руками. Он продолжал:
- Давай договоримся так. Я говорю тебе об этом в первый и последний раз. Ты ведь у меня умница. Не скрою, мне сегодня было приятно. Но это удовольствие имеет дурной привкус. Как если бы ты съела вкусное пирожное, а потом почувствовала бы, что крем на прогорклом масле. Порядочная женщина не должна вести себя так. У меня сегодня такое чувство, будто я женился на даме полусвета.
Он взглянул на неё сурово:
- Поэтому, прошу тебя, запомни хорошо. Никогда не должно женщине опережать в ласках. Всё, что она может себе позволить – это подчиняться желаниям супруга. Быть послушной глиной в его руках. Только это позволяет сохранить чистоту натуры истинно благородной дамы. Всё остальное – от лукавого. – Помолчав, он добавил: - И постарайся унять в себе дурные чувства ко мне, если они сейчас у тебя есть. Возможно, я был чересчур суров. Но лучше сказать всё сразу. Я не сомневаюсь, что из тебя выйдет хорошая жена своему мужу.
Он встал, прикоснулся губами к её волосам, и вышел.
Она долго оставалась недвижимой после его ухода, затем вскочила и бросилась на колени перед киотом. Истово осеняя себя крестным знамением, глядя со страхом на лик Богоматери, шептала исступлённо:
- Пресвятая Богородица, царица небесная, прости меня, грешную, прости. Что же я наделала! Что наделала! Господи, прости! Прости мне этот грех! Я отмолю, пошли мне послушание, всё смиренно выполню. Только прости!
Несколько ночей после этого разговора они провели врозь. А когда времени было выдержано достаточно, муж вновь пришёл в супружескую опочивальню.
Только вот с женой его что-то произошло. Она покорно принимала все его ласки, старалась, чтобы он больше не имел поводов для недовольства, но как только он готовился исполнить свой супружеский долг, всю её начинала сводить неудержимая судорога. Тело напрягалось неимоверно, а мышцы буквально скручивало, и близость становилась невозможной.
И её не было уже больше никогда, потому что от этого он, решивший, что во всём виноват недостаток его мужской силы, сбежал на манёвры, бешено отдаваясь выездке, потом Елена попросилась навестить бабушку, а пока она там гостила, на учениях Павла сбросила лошадь, и он, ударившись головой о камни, мгновенно погиб.
Всё, чего она хотела в этой жизни – любить своего мужа. Но хотела она неправильно. И вот именно поэтому осталась одна – искупать свой грех.
«Значит, Павел был прав. Да, он был прав! Как я могла так обмануться?! Ведь всё было ясно с самого начала! Фёдор ведь действительно меня купил – и что это может означать ещё, кроме того, что я – продажная женщина?! Да ничего, и теперь ты сама в этом убедилась собственными ушами. Вот и знай своё место, дурочка наивная». И она вцепилась зубами в подушку, чтобы приглушить рвущийся из неё отчаянный вой.
Ужас развернулся перед ней такой бездной, а боль от нанесённого удара была столь непомерна, что будь рядом с ней яд – выпила бы не раздумывая, лишь бы избавиться от невыносимой пытки. Но яда не было. Шатаясь, она встала с кровати, подошла к трельяжу. На неё глянуло распухшее, всё в красных пятнах, отвратительное лицо.
- Зачем жить? Как жить теперь? Я больше не хочу, - сказала она этой жалкой личности. – В воду, скорее. – И тут слёзы хлынули так, что схватившись за раму зеркала, она сползла по ней на пол и упала на колени, уткнувшись носом в подол сорочки. Но вдруг рыдания прекратились: ей ослепительно ярко припомнился тот момент, когда вот так же, глядя в зеркало, осознала свою беременность. И тогда она встала и, глядя прямо на своё отражение, сказала:
- Да жить-то надо! Чем же дитя виновато? Я же не могу его убить вместе с собой! Не имею права! Я должна жить.
Да, как-то надо было продолжать существовать, потому что в ней, глубоко внутри, находился кто-то совсем ещё крохотный, ещё совсем беспомощный, полностью зависящий от вынашивающего чрева. Дрожащими руками Елена вытерла лицо, выпила воды. Вернулась в постель, потому что ноги уже замёрзли, и стала думать, глядя на огонёк свечи.
Во-первых, можно было всё оставить по-прежнему. То, что князь обеспечит и её, и ребёнка, не подлежало никакому сомнению. Но если раньше это казалось естественным, то теперь, в новом свете, предстало омерзительной фальшью, потому что обернулось платой за услуги в постели. А этого перенести было невозможно. Нет, нет, ни за что!!!
«А если сказать, что я слышала? И чего ты этим добьёшься? Одно из двух: либо он сделает удивлённый вид и скажет, что я всё не так поняла, либо придумает какую-нибудь хитрую ложь, может быть, столь замысловатую, что даже после того, что я слышала, я в неё поверю, потому что он умеет быть убедительным! О Господи! Каким же убедительным он может быть, если до сих пор ничего – абсолютно ничего! – ни разу не возбудило во мне даже тени подозрения об его подлинном ко мне отношении!»
«Конечно же, Павел сказал мне тогда истинную правду – у меня действительно испорченная натура, а я, встретив Фёдора, как-то про это забыла. Да и как иначе! Ведь как он меня любил!»
И в памяти у неё быстрыми картинками побежали эпизоды последних месяцев её жизни. Она закрыла глаза, вновь услышав говор театральной публики, звуки настраиваемого оркестра…
- О, нет!
Чтобы избавиться от нового спазма боли, сжавшего её грудь, она вцепилась зубами себе в руку и вскрикнула, прокусив её до крови. С минуту смотрела на набухающий укус, затем перевела взгляд на статуэтку, стоящую между двух окон, и сказала мраморной Психее:
- Я ведь, правда, люблю его. Я просто безумно его люблю. Но если я останусь, то мне придётся жить во лжи, а разве так можно? Я - не могу. Я уже один раз пыталась, да ничего не вышло. Да и как можно?! Смотреть в глаза любимому человеку и знать, что все его ласки – лишь умелое прикрытие чудовищного цинизма?
Оставалось только одно – уходить. И уходить навсегда.
Но когда уходить? На дворе уже наступал промозглый вечер. Переждать до завтрашнего дня и придумать какую-нибудь ложь о необходимости срочно уехать из-за болезни мифической родственницы или что ещё?
Но тогда становился неизбежным какой-то разговор, даже и самый короткий.
«Но если он посмотрит на меня, только посмотрит, то сразу увидит, что я что-то от него скрываю, он поймёт – я это знаю. И никуда не отпустит, да ещё, пожалуй, велит, чтобы за мной присматривали. И мне тогда не вырваться. Значит, надо уходить сейчас. Как же не хочется!»
Она обвела глазами свою спальню – такую роскошную, такую тёплую и уютную! И захотелось плюнуть на всё и оставить всё, как есть – ну, врёт, так и пусть врёт! Зато ведь хорошо? Да ой, как хорошо! и лучше-то уж никогда не будет!
Она закрыла глаза, вспоминая, как хорошо… и услышала голос Фёдора, не тот, полный любви и нежности, каким он говорил с ней, но холодный, насмешливый и жёсткий, произносящий чудовищные в своей беспощадности слова… И снова боль острым шилом проткнула насквозь.
- Уходить! И немедленно! – Она решительно поднялась, оделась потеплее. Подумав, сняла с себя кольца, серьги, золотой медальон – все его подарки. Затем положила их в стоявшую на туалетном столике шкатулку, где лежали другие драгоценности, которыми он зачем-то забрасывал её. Закрыла её, открыла другую, где на тёмном бархате лежал гигантский кристалл, погладила его, прощаясь…
Обе шкатулки поставила на каминную полку, так, чтобы их было видно сразу, с порога. Взяла с прикроватной тумбочки несколько печений, положила в карман.
- Ну, вот и всё. Прощай, Фёдор. Я никогда не перестану любить тебя.
Двери за собой закрыла бесшумно.
В осеннем лесу всегда сыро, даже если нет дождя. Елена пробиралась среди влажных стволов, подол уже вымок, через рощицу вышла на склон пригорка, и спустившись с него, перешла через ручей. Течение было быстрым, осенний паводок, подняв воды, совершенно скрыл под собою брод, которым летом пользовались вовсю. Ей бы никогда не перейти, да тут принесло какую-то корягу, которая, застряв поперёк течения, помогла Елене перебраться на другой берег.
Там неуютно шумел наполовину осыпавшийся лес. Его перерезало несколько тропинок, одна из которых была довольно широкой. Но лучше идти по маленьким – тогда будет труднее её найти.
Главное – только не думать, а всё время идти вперёд. Потому что стоит на минутку задуматься, как в голове тут же начинает звучать голос Фёдора, и в груди вновь вспыхивает чудовищная боль.
Да, теперь окончательно стало ясно, что ни одному мужчине верить нельзя. Собственно говоря, она предполагала это и раньше, но за последние несколько месяцев как-то изменила мнение. И действительно, счастье, которое она испытала с князем, было столь велико, что она и помыслить себе не могла, что на самом деле всё это не более, чем искусная игра.
«А если так, то и рвать немедленно. Ничего, я сильная, я выживу. Главное, я теперь не одна». Это хорошо, что она оказалась беременной. Если бы не это обстоятельство, то вполне возможно, что путь её сейчас был бы короток: до ближайшего моста над более-менее глубоким местом…
Но теперь надо жить. И она шла и шла вперёд, сворачивая с одной тропки на другую, и бог знает, сколько бы ещё прошла, как вдруг за чёрными стволами мелькнул огонёк, и потянуло тёплым дымком.
Она вышла к гумну небольшой деревеньки. Изб было немного, а одна, имевшая чуть большие размеры и стоявшая на более высоком месте, выдавала в себе господский дом: фронтон её украшали две колонны.
Выйдя на открытое место, Елена поняла, почему ей было так сыро: оказывается, уже давно моросил мелкий, но очень промозглый дождь, и только теперь она почувствовала, как вымокла. Решительным шагом пошла к господскому дому, откуда доносились звуки какой-то музыки, и лишь почти у самого крыльца увидела, как из стоявшей рядом конуры вылез преогромнейший пёс чрезвычайно свирепого вида и, хорошенько отряхнувшись, неторопливо направился к ней, гремя цепью.
Она попыталась увернуться от встречи, попятилась и натолкнулась на врытый у крыльца большой столб. Но цепь была длинной, и пёс, шедший прямо к ней, прыгнул. От ужаса она закрыла глаза, а тот, положив ей лапы на плечи, принялся вылизывать её лицо, виляя хвостом и радостно повизгивая.
Музыка стихла; распахнулась створка окна, и чей-то голос крикнул:
- Дезидерий! Это что там за возня? Опять ежа поймал?
Тут к ней вернулась способность говорить, и она произнесла довольно-таки дрожащим голосом:
- Простите, пожалуйста, я случайно к вам сюда вышла…
В окне кто-то показался, тихо ахнул, тут же исчез, а затем в доме послышался шум. Спустя несколько мгновений дверь в доме распахнулась, и на пороге показалась щуплая фигурка в колпаке и шлафроке, с фонарём в руке:
- Ради бога, извините! Ах, боже мой, ко мне дама пожаловала, а я и не увидел! Ипатий! Забери немедленно пса, а то он гостью перепачкает! Да вы не бойтесь, мальчик смирный, мухи не обидит! Ипатий! Да что ты там возишься!
Следом за хозяином на крыльцо вышел степенного вида старик с длинной седой бородой, который, кряхтя, слез по ступенькам на землю и приблизился к Елене. Пёс (смирный мальчик размером со среднего медведя) радостно облизал и его.
- Идите, дамочка, в дом, а ты, Дюшка, ступай-ка в коронушку. Неча тут шуму-то устраивать.
Елена взошла на крыльцо, причём пока она шла, фигурка бросилась к ней навстречу, но по причине того, что на ногах имела огромнейшие пантуфли, которые сразу увязли в раскисшей от дождя глине, дальше крыльца двинуться не могла. Она не могла не улыбнуться.
- Ой, простите, я, кажется, туфлю потерял. Да заходите скорее в дом, а то и так уж вымокли!
Из дверей выглядывала какая-то старуха в повойнике, со свечой в руках. Вокруг Елены тут же вскипела суета: человечек с фонарём всплескивал руками, что-то восклицал, старуха отряхивала ей подол, ещё кто-то вышел из боковой двери, в вязаном колпаке и закивал улыбчиво, а лохматый огромный пёс заливался радостным лаем. Наконец, все взошли в тёплые чистенькие сени, устланные домотканой дорожкой.
- Ах, сударыня, как же вас этот злодей испачкал!
Перед Еленой стоял невысокого росточка человечек, в отчаянии заламывая руки и качая головой. На неё глядели огромные голубые чистейшие глаза.
- Простите великодушно моего пса! Его зовут Дезидерий, это в честь полководца древних франков, вы, конечно, помните, но его можно звать просто Дюшкой, он отзывается. Он вас очень напугал? Да вы успокойтесь, у него от природы душа ну чистое серебро, вся пронизана любовью к ближнему! Ваш бурнус-то вам Авдотья отчистит, не извольте беспокоиться. Да где ж она? Авдотья! А, вот. Ну чего стоишь, принимай скорее верхнее платье, да пойди, принеси тот шлафрок на вате, что с синими ласточками, а то гостья-то, поди, у нас замёрзла, согреться ей надо. Да вели самовар погреть, поди, не остыл ещё особо-то!
При этом он не выпускал из рук какой-то музыкальный инструмент, указывая им нужные направления.
- Проходите в залу, прошу вас! Вот сюда, извольте на лежаночку присесть, здесь вам будет тепло. А вот и Авдотья. Принесла? Ну, давай, давай же переодевай гостью!
В мгновение ока Елену усадили на тёплую лежанку возле жарко натопленной голландской печи, укрыли халатом, а на ноги баба, сняв вымокшую обувь, надела толстенные шерстяные носки. Рядом тут же пристроился громадный пушистый котище и стал ласкаться, оглушительно мурлыкая. Человечек всплеснул руками:
- Да что ж это я! Простите великодушно, я даже не назвался! Что вы обо мне подумали!
Он выпрямился, одёрнул халат, снял с головы колпак и, проведя рукой по волосам, наклонил голову:
- Позвольте представиться: Сергей Юльевич Ласкарев, коллежский секретарь в отставке, потомственный дворянин, к вашим услугам.
Елена наклонила голову:
- Очень приятно. Меня зовут Елена Николаевна Барятинская, я тут оказалась случайно, но вот только причины этого… - тут она замялась, - позвольте пока не объяснять.
Человечек замахал руками:
- Ни слова больше! Ваше посещение моей, так сказать, уединенной обители, - несказанная честь для меня! Я не спрашиваю вас ни о чём! Сударыня! Вы находитесь в доме благородного человека, и моя честь служит вам защитой!
Тем временем Авдотья уже придвинула к Елене стол, который начала уставлять всевозможными яствами.
- Извольте откушать, - поклонилась она, - чай, замёрзли вконец. Поросёночек с гречневой кашей нынче удался. Не изволите ли чаю али, можь, наливочки?
Елена кивнула головой:
- Горячего чаю, пожалуйста.
- Так вот он, чай! Я его с липовым цветом заварила. Так согреетесь лучше.
- Авдотья! А где пирожки с вязигой? Что о нас подумает наша гостья!
- Да вот они, барин. Вечно вы так: сами не посмотрите, а потом Авдотья виновата. Извольте откушать, всё горячее, в этакой промозглости.
Оттаивающая Елена пила горячий душистый чай с мягчайшими пирожками, ела какие-то снетки в сметане, булочки с шафраном… Тепло, идущее от печки, пронизало её, только теперь она чувствовала, насколько продрогла. Она спросила:
- Это у вас мандолина?
Человечек радостно ахнул:
- Совсем забыл! Нет! Это вовсе не мандолина! Вы не представляете! Это такой инструмент! Его никто не знает! Вы только послушайте! – и он легко и очень искусно пробежался по струнам. Раздался мелодичный звон нежного, необычного тембра.
- Это, извольте видеть, старинный русский музыкальный инструмент, ныне незаслуженно забытый. Называется домра. Когда-то на нём играли скоморохи, а при царе Алексее Михайловиче, извольте видеть, скоморошество-то запретили и все такие инструменты разбили. А этот-то – он любовно погладил гриф, - вот уцелел случайно. Его нашёл на чердаке этого дома – а дом старинный! – мой покойный дядька, которому я унаследовал. Вот так ко мне и попала красота сия. Да вы сами извольте послушать!
Он взял несколько аккордов, и инструмент зазвучал, запел удивительной чистоты голосом.
- Видите, какой прелести нас столько лет лишали? Ведь это чудо, что такое!
Он заиграл что-то мелодичное, протяжное. Оживающая в тепле Елена вдруг почувствовала, что против её воли на глазах у неё выступили слёзы, а потом и полились. Музыкант, в какой-то момент взглянув на слушательницу, всполошился:
- Простите великодушно! Что я натворил! Вы же устали, а я надоедать! Я вас расстроил?!
Он смотрел на неё сам чуть не плача. Елена улыбнулась через силу и сказала:
- Простите меня, Сергей Юльевич, просто ваша игра растрогала меня. Вы чудесный музыкант. Но я очень устала, и, если можно, хотела бы отдохнуть. Вы уж простите, что я свалилась к вам, как снег на голову.
- О чём вы говорите! Будьте как дома, прошу вас. Вам уже и светёлка приготовлена гостевая! И всё, что понадобится, там есть, но если чего не хватает, вы только скажите, вам принесут. И я прошу вас, располагайте мной и всеми моими домочадцами, как вам только будет угодно, вы меня этим очень обяжете.
Елена поколебалась немного, потом решительно произнесла:
- У меня до вас ещё одна просьба. Пожалуйста, никому не говорите, что я у вас. Может статься, что меня будут разыскивать. Но есть причины…
- Ни слова больше! Ваша тайна – и этого достаточно. Мой долг – её сохранить. Вы можете быть абсолютно уверены: никто ничего не узнает.
Он встал и почтительно наклонил голову:
- Вы находитесь под защитой моего имени, а достоинства его ещё никто не ронял. Мой род, конечно, давно обмелел, но когда-то моими предками были императоры Византии! Да-да, это так: мой предок приехал в Россию в свите самой государыни Софии Палеолог! И пусть я совсем не богат – но честью своей не поступлюсь ни за что. Вы будете здесь в полной безопасности, Елена Николаевна, знайте это, и столько, сколько понадобится вам. А теперь Авдотья вас проводит, надеюсь, вы будете покойно почивать.
- Неужто и собаки следа не берут? – в отчаянии вопрошал Хомский псаря Никитку.
- Дак как же-с можно, ваше сиятельство, - вскричал тот дрожащим от крайнего волнения голосом. – Ведь к утру-то дождь совсем разыгрался. Какие и если были следочки-то – уж ничего не осталось.
Поиски начинались – едва брезжил рассвет, и лишь наступившая ночь их прерывала. Что он ел, во что был одет – этого он вообще не ощущал. И даже короткий тревожный сон не давал забыться…
- … и сразу беленькую даёт. Ну что ж не взять, коли сам. Ты, говорит, только вспомни. Светленькая такая, глаза голубые, ротик маленький. И капор с голубыми лентами. Я тебе ещё дам. Ну, не было такой - точно помню. Ну, а деньги… я ж не просил, он сам, вот они. Давай ещё водки. Вот чудак, может ему их девать некуда. Не туда пришёл, не туда.
Так пили ещё часа два. И вдруг:
- Вспомнил! Ведь точно, была! Как же я мог забыть! Всё, как он описал. И лента голубая… Я его найду, непременно, всё скажу…
Выскочил из трактира на улицу. А где искать? Уже стемнело, моросит дождь, всё блестит от потоков воды. Да и где искать незнакомца в этих улочках?
Вот так она и пропала навсегда.
* * *
Перенесённое потрясение и последующий побег даром не прошли: к утру у Елены сделался сильный жар. Пришлось пролежать несколько дней в этом гостеприимном доме. Да и когда она оправилась, хозяин долго не хотел её отпускать, беспокоясь об её здоровье. С утра до ночи Елену закармливали бесконечными домашними соленьями, вареньями, без конца потчевали вкуснейшими пирожками и прочей снедью, потому как в понятиях Авдотьи для гостей поток подаваемой пищи должен был быть непрерывным. Сам Сергей Юльевич с утра до ночи сиживал в зале, где вместе с пожилым нахлебником Платошей беспрерывно играл дуэтом (Платоша был балалаечником-самоучкой, очень искусным). Все её попытки покинуть этот дом наталкивались на такой отчаянный протест, что слова застревали в горле. К тому же началась осенняя распутица, практически отрезавшая деревеньку от внешнего мира. Хозяин радовался этому обстоятельству, как ребёнок, получивший вожделенную игрушку. Но когда встал санный путь, Елена послала записку Стеше, которая, немедленно приехав, помогла всё же своей барыне выбраться домой.
* * *
Баронесса никогда не видела, чтобы у Хомского было такое лицо – абсолютно безжалостное.
- Я с вами говорю об этом в последний раз. Она меня бросила так жестоко, как я и представить не мог. Что я сделал?! Любил ли когда-нибудь хоть один мужчина так, как я? Сомневаюсь. И она это знала.
- Но ведь вы сами говорили, что она вас тоже любит.
- Да, и мне действительно это казалось. Я и сейчас продолжаю в это верить, несмотря ни на что. Мне казалось: вот она, истинная любовь. Тем ужаснее всё обернулось.
- Но вы же всё же не знаете причину, отчего она ушла. А до тех пор, пока не узнаете, вы всё же не можете её судить.
- А я не хочу знать! Я больше не хочу её никогда видеть! Впрочем, нет, хотел бы. Я хотел бы её увидеть только для того, чтобы сказать, что моё сердце отныне для неё закрыто навсегда! И что я не верю больше ни одной, вы слышите ли, ни одной женщине, что бы она ни говорила! И оскорбления этого никогда не прощу! И если вы когда-нибудь встретите её, то так ей и скажите: назад дороги нет. И более никогда – вы слышите, никогда! – не произносите мне этого имени. А впредь я намерен иметь дело только с теми женщинами, которые заранее выставляют твёрдую таксу за свои услуги. Так дешевле обойдётся.
- Ну зачем же вы так, Теодор, - рука баронессы мягко коснулась его плеча, - вы же сами понимаете, что неправы.
- Надежда Осиповна, - в устремленном на неё взгляде была такая боль, что у неё самой заныло в груди, - можете ли вы представить, как я раскрыл ей свою душу. Я поверил – вот она, та женщина, о которой я мечтал всю жизнь. А вот нельзя было так! Чем глубже поверишь, тем больнее потом будет. Нету такой, которая не обманет! Все настоящие женщины – в каком-нибудь далёком прошлом, средневековье там или в античности! А мне теперь остаётся только мстить.
* * *
Как и год назад, князь Фёдор стоял, прижавшись лбом к морозному стеклу. И, как и тогда, понимал: всё кончено в его жизни. Но на этот раз уже окончательно.
Единственная в мире женщина, которая дала ему такое счастье, что до сих пор в глазах темнело при одном лишь воспоминании, эта женщина бессердечно ушла, бросила его, потому что он – плох, как мужчина. И все – все! – его подарки швырнула ему обратно в лицо – мол, очень ты мне нужен! Конечно, разве ж мог он ждать чего другого, он же не может быть хорошим любовником – он, который даже не смог пробудить свою жену. Чтобы там ни говорили его бесчисленные случайные любовницы, которые только лгали. Ясно же, что они ему это говорили только лишь потому, что им нужны были его деньги. Вот она, горькая правда.
Никому он больше в жизни не нужен.
Кто-то въехал во двор, незнакомый возок.
Из возка вышла какая-то женщина и направилась к парадному крыльцу.
- Нелли! – радость рванула, и, сорвавшись с места, он ринулся вниз по лестнице.
Стоявшая посреди вестибюля посетительница подняла голову. Это была его хорошо забытая жена – Павла – собственной персоной.
- Ты что тут делаешь? Тебя кто звал?
- Фёдор Дмитрич! – Павла мяла в руках перчатки. – Я к вам сразу с похорон. Скончалась моя тётушка.
- Ну что ж, мир праху её. Погоди, да ведь она же в Петербурге проживала, не в Москве!
- Разве вы не знаете? Она давно уже переехала в первопрестольную. А-ах! Бедная, бедная моя, дорогая Марго! Отвернувшись от меня, вы напрочь забыли и её, и она умирала в горьком одиночестве! – Лина прижала к заплаканным глазам скомканный кружевной платочек. – Наверное, это было последнее существо в этом мире, которое меня любило!
Князь мрачно ожидал продолжения, которое не заставило себя ждать.
- Фёдор Дмитрич! – утирая продолжающие литься слёзы, дрожащим голосом проговорила бывшая супруга. – Я нахожусь в смятении и полном расстройстве чувств. Я не в состоянии разобраться в бумагах покойной – вы же знаете, эта низменная проза жизни так далека от меня… С меня все что-то требуют, какие-то там стряпчие, кредиторы… Мне не к кому больше обратиться. Помогите мне, умоляю. За эти несколько дней я настолько погрязла в этих делах, что уже перестаю что-либо понимать. Я привезла сюда всё это, - и она продемонстрировала довольно объёмистый портфель потёртого сафьяна. – Можете ли вы попросить кого-нибудь, кто бы мог в этом разобраться?
Князь равнодушно пожал плечами:
- Конечно, могу, отчего бы и нет. Оставь бумаги у меня, а когда мой стряпчий их разберёт, он тебе всё передаст.
Хомский развернулся и стал было подыматься, но позади послышался прерывающийся от волнения голос:
- Князь! Ещё одну минуту, умоляю вас.
- Что ещё? – спросил он холодно.
- Я… видите ли, мне негде ночевать.
Хомский вскинул брови:
- А в доме Марго почему не можешь? Ты ведь, наверное, там жила все эти дни? Мы с тобой чужие, Лина, не забывай это.
- Да, это так, - замялась она, - но только сегодня мне пришлось его покинуть. Дело в том, что пришёл какой-то ужасный человек, который сказал, что имущество будет описано за долги, а он-то и есть тот основной кредитор, которому теперь всё принадлежит. И попросил – нет, он потребовал! – от меня! - удалиться.
Она вновь залилась слезами:
- Какими же чёрствыми бывают люди! Я совсем, совсем одна в этом совершенно чуждом для меня городе! И ночь уже на дворе…
Князь, вздохнув, обернулся к Трифону, который давным-давно стоял сзади и слушал эту тираду.
- Позови кого-нибудь из горничных, пусть устроят её где-нибудь. Только смотри, подальше! Там в левом крыле голубая комната, пусть там пока побудет, до моего особого распоряжении.
Трифон, в глазах которого в течение разговора зрело, зрело и, наконец, вызрело похоронное выражение – уж никак не из-за известия о покойной! – мрачно кивнул и нехотя отправился исполнять поручение хозяина.
Павла уже не раз и не два горько пожалела о том, что поддалась испугу и согласилась уехать за границу. Всему виной, конечно, её природная кротость и мягкость – другая бы на её месте ни за что не уехала. Конечно, её муженёк, оставшись на свободе, не медля, кинулся в пучину греха и стал вести ещё более разнузданный образ жизни. Решил, что теперь всё можно. Но не на ту напал! Павла была прекрасно осведомлена обо всей его жизни – и с подробностями! И здесь очень пригодилась оставшаяся на родине тётушка. Скучающая старуха нашла себе дело на всю оставшуюся жизнь. Не успел Хомский переехать в Москву, как следом за ним туда тихо переехала и Маргарита. Она вовсе не одобряла племянницу, у которой просто сдали нервы, из-за чего та согласилась покинуть дом мужа. Да, девочка продемонстрировала явный недостаток стойкости – уж Маргарита-то не ушла бы ни за что. Впрочем, рано или поздно, но всё на круги своя вернётся. И во многом это будет зависеть от неё самой. Поэтому с того момента жизнь старой девы оказалась полностью подчинённой жёсткой цели: тем или иным способом, но быть полностью осведомлённой о каждом шаге князя. И отчёты о его поведении будут по мере накопления поступать, конечно, её дорогой девочке.
С отчётами, правда, вышла незадача. Она-то думала, что сможет найти пару-тройку слуг, которые за небольшую мзду с радостью станут передавать все сведения о хозяине, да не тут-то было. Не учла того дама, что княгиня – её драгоценная племянница – успела так достать в доме практически всех – и до последней поломойки! – что никто – никто! – даже и на деньги не польстится, но ничего о хозяине не скажет. Предприняв несколько попыток, она вынуждена была их оставить. Пришлось довольствоваться сплетнями.
Но калейдоскоп любовных похождений бывшего мужа не слишком волновал Павлу Валерьяновну. И так было долго – до того, как до неё всё же дошла весть о том, что супруг князь Фёдор выиграл в карты у какого-то незадачливого жениха красавицу-невесту…
Никогда до сих пор не знала Лина мук ревности: она хоть и устраивала сцены, но лишь для вида, а самой вообще-то было всё равно. Но здесь почуяла нечто такое, что выходило вон за всякие рамки. И с этого самого момента – и на всю оставшуюся жизнь! – поклялась отомстить той, что отняла у неё мужа – забыв о том, что сама потеряла его значительно раньше. Она готова была простить супругу любую измену. Но никогда не простит особе, из-за которой он посмел забыть, что она, Лина, - главная женщина его жизни.
Свою жизнь за границей Павла Валерьяновна строила исходя из одной главной задачи: рано или поздно, но вернуть утраченные позиции. Она абсолютно точно знала: наступит день, и раскаявшийся грешник приползёт к ней на коленях и будет в ногах валяться, умоляя кроткую страдалицу простить его. И эта постоянно согревавшая её мысль вселяла её уверенность в будущем, накладывая одновременно требования на её существование. Самым главным же его условием была, разумеется, абсолютная святость её чистейшей жизни. Но как раз это было самым простым: ведь постыдные и низкие человеческие страсти были ей глубоко чужды.
Когда Павла впервые оказалась в прихожей доныне неизвестного ей московского особняка её бывшего мужа, она, конечно, стояла, обречённо понурив голову – для наблюдателей со стороны, но глаза её быстро бегали, зачарованно рассматривая открывшуюся перед ней картину. До неё доходили слухи об этом богатом особняке, но она и помыслить себе не могла тот фонтан изощрённой фантазии, ту уютную роскошь, какая обволакивала уже здесь, в гардеробной. Она, за годы своего заграничного житья, ведь где только ни побывала, чего только ни видывала. Имя русской княгини открывало перед ней множество дверей, но сейчас она не могла себе не признаться: такого не видела нигде.
Вообще, прожив за границей достаточно долго, она почувствовала, как постепенно в ней исчез тот пиетет, который она питала ко всему заграничному, европейскому, - пиетет, наполнявший её душу с раннего детства. Кое-что даже стало раздражать, например, отсутствие бань как таковых, и это отсутствие никак не компенсировалось редким мытьём в ушатах и неудобных лоханях, именуемых ваннами.
Конечно, что говорить, обслуживание в отелях, в которых она останавливалась, было хорошим, и прислуга предупредительная, но как же иначе? уж она-то выбирала только очень дорогие. Но даже и здесь – чего уж никогда и не могло прийти ей в голову – камин начинали топить только тогда, когда уже зуб на зуб не попадал, но и даже после этого утром в спальне вылезти из-под одеяла было невозможно, так остывало за ночь. Ну а добиться утром горячей воды для умывания превращалось в целую проблему – вместо этого полагалось использовать ту, что простояла всю ночь.
«Дров, что ли, не могут нарубить побольше?» - недоумевала Лина.
Оказалось, что это-то как раз и является проблемой. Дрова были ужасно дороги, а вместо них использовали торф и уголь, не дававшие того тепла, к какому привыкла она на родине.
Конечно, зимы не были столь холодными, как в России, но когда в промозглые вечера и ночи стены домов содрогались от пронзительного ветра, эта мысль не успокаивала совсем.
Первое время она долго сопротивлялась и требовала, чтобы всё было, как у неё дома. Но спустя какое-то время поняла: кем бы она ни была, хоть королевой французской, а тепла утром в спальне ей не будет, хоть лбом об стенку.
Да и европейские аристократы не оказались сплошь записными красавцами, как ей это мерещилось.
И однажды она, с затаённым чувством сладостного ужаса, вдруг уразумела: а ведь её муж-то… лучше всех…
Поэтому кончина Маргариты оказалась весьма кстати: это был удачный повод, чтобы срочно вернуть утраченные позиции.
* * *
Однажды Елена всё же решилась. Срок был ещё невелик, и живота не было видно. Вскочила вдруг и, накинув шляпку и салоп, взяла извозчика и подъехала к столь знакомой чугунной решётке. Поколебавшись немного, извозчика отпустила и, с отчаянно бьющимся сердцем, направилась к дверям.
Швейцару было строго-настрого наказано самим князем: если когда вдруг придёт барыня Елена Николаевна, в любое время дня и ночи, то тут же его известить, где бы он ни был, её в комнаты провести и боле из дому не выпускать ни под каким видом. Это распоряжение было известно и всем слугам. Но в тот день у Петрушки чрезвычайно разболелся живот (переел кислой капусты), и нужное место посещалось чаще обычного. Поэтому в тот момент, когда вошла Елена, в сенях сидела случайная девка. Остальная же дворня обедала в людской. Увидев вошедшую, девка обалдело захлопала глазами.
- Что князь, дома? – спросила Елена, развязывая ленты капора.
- Н-нет, - испуганно ответила та, тщетно пытаясь сообразить, что надо сделать. – Давеча ушли-с, не сказывали, когда будут-с.
- Что вам угодно? – послышался голос.
На лестнице стояла незнакомая ей особа.
- Простите, вы кто будете? – спросила Елена, полагая новую экономку.
- Это я у вас должна спросить, кто вы такая. Я – княгиня Хомская, нахожусь у себя дома и желаю знать, кто интересуется моим мужем.
Елена оцепенела. А та, спустившись на несколько ступеней вниз, но не до конца – так, чтобы всё же возвышаться над более рослой гостьей, воззрилась на неё, надменно искривив рот.
- Я… я хотела видеть Фёдор Дмитрича, - Елена растерялась.
- Мы, - подчёркнуто выделяя местоимение, сказала Лина, смерив Елену с ног до головы, - сегодня с визитами не принимаем. Потрудитесь оставить свою карточку.
Растерявшись, Елена покраснела, как-то неопределённо кивнула, повернулась, чтобы уйти, потом обернулась, видимо желая что-то сказать, махнула рукой и пошла к выходу. Лина, замерев, смотрела ей вслед. Она, конечно, догадалась, кто перед ней. Несмотря на то, что ей удалось принять надменный вид, она ощущала себя служанкой, застигнутой хозяйкой на месте преступления. В этот момент именно Лина, и никто другой, находилась здесь незаконно, тем более, что ей вообще воспрещалось покидать отведённое ей крыло, а она, воспользовавшись отсутствием Хомского, тихо бродила по дому. Вернись сейчас князь, увидь он Елену – всё решилось бы в одно мгновение. И не оставаться уже более тогда Лине в доме, потому как сейчас сюда пришла хозяйка, настоящая, она это поняла с первого взгляда. Но князя не было.
В дверях Елена остановилась и, обернувшись, бросила искоса взгляд. Стоявшая на ступеньках дама смотрела на неё, поджав губы, всем видом давая понять, как невыносимо порядочной женщине находиться рядом с падшей тварью. Елена хотела что-то сказать, но раздумала и закрыла за собой дверь.
Глядя ей вслед, Лина спросила:
- Тебя как зовут?
Девка, в голове у которой не было ни одной связной мысли, похлопала глазами, затем неуверенно произнесла:
- Фи… Фимка.
- Ты знаешь, кто это был?
- Как не знать! Это барыня Елена Николавна. Надо бы её возвернуть, а то их сиятельство гневаться будут.
- Хочешь коралловые серёжки? – не спуская глаз с закрывшейся двери, спросила Лина.
- Хочу.
- Придёшь ко мне – дам. Если не скажешь, что она приходила. А если скажешь – не только серёг не получишь, но и выпорют тебя по моему приказу, как барина дома не будет. Что выбираешь?
Девка растерялась. Её недавно привезли отсюда из деревни – полы на кухне мыть – и она всё никак не могла понять, что здесь и к чему. Но одно она слышала точно – что стоящая сейчас перед ней дама – жена хозяина. Мысли её взметнулись, и она выдавила из себя:
- Коралловые серёжки.
Не прошло и пяти минут, как князь возвратился.