Простить Римму...
А, собственно, что мне ей прощать?..
- А что мне ей прощать, Вадим? – спокойно спрашиваю я. – Твоя Римма меня прилюдно не оскорбляла, кислотой не обливала, порчу не наводила. Хотя… как сказать... в больницу я всё-таки в итоге загремела... Кто знает, может, и была порча, - почти веселюсь я. - Правда, порча какая-то непрофессиональная у неё получилась, только через полгода меня свалила. А может, это я такая непробиваемая?
ВАдим хмурится. Он не любит, когда возвышенное превращают в фарс. Возвышенное – это его проникновенное и торжественное извинение за жену, которое он запланировал. За то, что она нарушила этические правила, пришла к сопернице и дерзко бросила ей в глаза железный стих, облитый горечью и злостью. Конечно, это нехорошо. Надо было гордо вынести. А она пришла на унизительные женские разборки и вот, затмила его светлый образ мученика.
Когда-то я так и думала о нём - что он всегда прав в своём светлом образе. Ну, дура была - и всё.
- Хорошо, - говорю я, - давай разбираться. Ты ведь меня для этого позвал? Сейчас я тебе расскажу с самого начала то, о чём молчала целый год. Что-то ты знаешь, а о чём-то предпочёл не догадываться.
- Я тебя внимательно слушаю, - говорит Вадим.
У него действительно, очень внимательный и сосредоточенный вид. Мученик на плахе. Ну, и отлично. Он хотел разобраться, значит, я всё скажу. Я всё скажу – не задумываясь и без запинки – потому что сто раз проговаривала это про себя в ту прошлую горькую зиму и в ту прошлую горькую весну. Сначала говорила про себя сто раз, как ненормальная, а потом забыла. Заставила себя забыть. Ничего, я сейчас вспомню.
- Очень хорошо, - киваю я, - послушай, пожалуйста. Может быть, ты что-то поймёшь. А, может быть, что-то и я пойму. Итак, прошлым летом я закончила институт и двадцать второго августа пришла на свою первую работу, - начинаю я. - А ты, если ты помнишь, двадцатого августа улетел на два месяца в Анапу на раскопки. Тебя не было, а у меня в этот момент был рубеж – начало новой, самостоятельной жизни. Конечно, я не в тундру приехала, а вернулась в родной город, мне тут всё знакомо, музей этот я с детства знаю, тут две девчонки из моей школы работают, но всё-таки, это новая жизнь, и мне надо было её налаживать, входить в неё, приспосабливаться к коллективу, зарабатывать свою репутацию профессиональную... Плюс впереди у нашего учреждения было несколько значительных дат: День знаний, День учителя, Октябрьские, какие-то там ещё городские юбилеи - в общем, нужно было работать по полной программе. Вкладываться. И это нормально. Ты же сам мне про это всегда говорил, как это важно: быть на своём месте, чувствовать, что ты уверен в своей профессии и вообще не щадить сил. Вот я и не щадила. На меня сразу навалилась куча дел, всякая непривычная ответственность, я в архивах просиживала, экскурсии сочиняла, сидела дома до ночи с документами. Нашла в архивах много интересного для своих личных замыслов. Мне вообще было интересно. Но одновременно мне было очень сложно, я нервничала, волновалась. В сентябре стало холодно, здание не топили, я простудилась. Но всё переносила на ногах, потому что считала, что это неправильно для молодого специалиста: выйти на новую работу и свалить на больничный. Мужественно ходила с температурой, мёрзла вместе со всеми - дурочка, конечно, но вот так у меня было. Ты был занят там, я была занята тут. И вот, когда я, наконец, кое-как пришла в себя, и нам включили отопление, и я обрадовалась, что со всем справилась, со всеми подружилась, и всё теперь будет хорошо – появляется твоя жена. За несколько дней до твоего возвращения. Да, она ничего особенного не сказала. Но всё, что я накопила в борьбе за новую жизнь, всё это она у меня отняла. Просто одним махом выбила меня из колеи. Однако, когда ты вернулся, я тебе про неё не сказала. Во-первых, потому что нечего было говорить, во-вторых, я всегда жила с чувством, что надо быть выше этого. Этот приход, эта выходка – она в моём понимании была мелкой и невеликодушной. А когда женщина поступает невеликодушно, я не вижу причин вообще об этом говорить. А в-третьих, я не хотела портить тебе настроение. Понимаешь?
Вадим кивает. Он полностью согласен со мной. Только я не знаю, что он думает на самом деле. А раньше считала, что знала…
Конечно, каких-то подробностей он не знал. Он тогда вернулся с раскопок весёлый, загорелый, с кучей впечатлений и рассказов, со всякими черепками, камнями, обломками… Показывал, рассказывал увлекательно - и дама в шляпе тогда отлетела от меня, как нечто незначительное.
- В общем, я от неё тогда отмахнулась, - продолжаю я. - Но тем не менее, она какой-то кусочек моей жизни оттяпала. Да, наверное, это выглядит несерьёзно. Подумаешь, кто-то сказал мне три слова. Плюнь и дальше живи. Но у меня вот так странно получилось, что после этого всё куда поползло вниз. Если ты помнишь, я очень быстро заболела опять, и вот тут уже пришлось уходить на больничный, сидеть дома и лечиться капитально. Для меня это было катастрофой, потому что из-за этого спутался весь разработанный график, сбился план экскурсий, который я сама и составляла, было очень много накладок тогда из-за меня. Мои экскурсии отдали другим, они, конечно, провели по-своему, все мероприятия получились не такими, как я видела, и я страшно переживала из-за этого, плакала и плохо поправлялась. Это я сейчас понимаю, что всё всегда штатно и всё всегда поправимо, и нет незаменимых людей. Но тогда я воспринимала всё очень обострённо и изводилась каждый день. Потому что получилось, что всё, что я делала, во что я вкладывала себя – всё это вылетело в трубу. И именно в это время я от тебя никакой поддержки не видела.
- Ты же знаешь, - извиняющимся тоном говорит Вадим, - мне пришлось засесть за обработку материалов экспедиции, меня торопили… И я понимаю тебя, но я ведь звонил… я просто не хотел появляться у тебя, твоя мама…
- Моя мама немедленно стала бы копать и докопалась бы до Риммы, - сказала я. – Ты всё правильно сделал. Но я рассказываю про себя. Как было мне. Я была одна и жутко расстроенная и подавленная. И именно ты мне мог бы помочь и утешить. Потому что все, кто меня тогда утешал, они все жили другим, своим. У Милки была своя работа, родители меня просто жалели. Один ты был моим человеком, жившим той же атмосферой. Один ты мог бы меня как-то поддержать.
- Да, я тебя понимаю, - кивает Вадим. – Я это всё помню… я пытался тебя утешать по телефону.
У него в глазах – сочувствие. Он не врёт, он помнит это. Более того – он всё это сейчас сам переживает. Это у него не отнять: он умеет сочувствовать.
- Понимаю тебя, - повторяет он. - Тебе трудно пришлось.
- Да, - говорю я. – Было немножко трудно. Я тогда не умела не расстраиваться. Но всё это в конце концов прошло. Мы тогда встретили с тобой Новый год, всё было очень мило, и я уже стала забывают свою феерически неудачную осень, а в феврале вдруг оказалось, что ты всё знал. Оказывается, что Лена сказала тебе всё почти сразу. Оказалось, что вы прекрасно общаетесь, и в курсе жизни друг друга.
Олег делает протестующий жест, но я отмахиваюсь:
- Ты всё знал, но промолчал. Как и я. Но я тебя щадила. А у тебя были какие причины?
- Ника, всё не так, - глаза у ВАдима становятся широкими, убеждающими. Он всегда очень убедительно выглядит, когда берёт слово. Когда-то я была покорена этим… Когда-то, когда я была не я…
продолжение http://www.proza.ru/2018/05/14/690