Фуга. Часть 1. глава 1

ЧАСТЬ I. ЭКСПОЗИЦИЯ


Экспозиция фуги содержит первоначальное изложение темы последовательно во всех голосах. Тема в главном строе называется вождём, тема в тональности квинтой выше – спутником.

Глава 1. Тема вождя



Князь Фёдор Хомский, которого в молодые годы светские остряки за глаза называли не иначе, как «Чума», принадлежал к роду удельных князей, владевшему в стародавние времена обширными пространствами на юге России. Род был древний, истинные Рюриковичи. Когда-то Хомские так отчаянно сопротивлялись объединению Руси Иваном Грозным, что их смута переросла в открытый бунт, окончившийся, вследствие предательства, полным разгромом: главари были схвачены, подвергнуты жесточайшим пыткам и казнены четвертованием. Грозный хотел изничтожить и весь род, полагая и в их потомках угрозу государственности; однако тут начался ливонский поход, царь отвлёкся, а тем временем оставшиеся в живых успели скрыться.


За старших оставались две ятрови (жены двух братьев) – княгини Прасковья и Мамельфа с чада и домочадцы, да ещё старичьё. Бежали ночами, всё на север да на север. В глухих лесах за Волгой нашли урочище. Крутыми скатами срывалась в долину земля, ослепительными проблесками среди влажно темнеющих осок угадывалось быстрое течение извивающейся речки, и, на-сколько хватало глаз – расстилались ковры лугов, не ведавших плуга.
- Здесь нам жить, – решили княгини.
Первым делом из возков, похожих на корзины на колёсах, вы-нули румяных со сна маленьких княжон и княжичей. Затем откинули крышки больших просторных корзин, и оттуда, грациозно потягиваясь и озираясь по сторонам, повыскакивали пушистые кошки, с изящными белыми лапками, серыми спинками и хвостами, похожими на страусовые перья. Эти животные, испокон веков жившие при этой семье, считались чем-то вроде хранителей.
Засучив рукава, холопи споро застучали топорами. И всего не-много дней минуло, как вырос большой деревянный терем. По вкусно пахнувшим свежей древесиной полам бойко затопали резвые ножки маленьких сорванцов, а в углу что-то мычал единственный выживший мужчина рода - древний дед, которому всего-навсего вырвали язык.
Поздней осенью того же года, в самую распутицу, в глухой ночной час подъехала длинная вереница лошадей, впряжённых в телегу, гружённую так тяжело, что колеса увязали по самую ступицу. Разбуженные княгини вышли на крыльцо.
- Что, никак саму привезли? – спросила княгиня Прасковья, высокая дородная женщина с соболиными – вразлет – бровями. Голос ее задрожал от волнения.
- Привезли, матушка, - ответствовал стремянный Антип. – Куды нестить-то?
Княгиня быстро прошла к телеге, на которой под многочисленными рогожами угадывалось что-то огромное.
- Привезли, - растроганно произнесла она, гладя набухшие до-ждём складки рогожи. – Ну вот, всё, привезли, счастье-то какое. – И, обернувшись, крикнула – Агафьюшка! Место-то покажи!


Первые годы жили, затаив дыхание, со дня на день ожидая, что налетят опричники и всё пожгут. Но было тихо: леса кругом стояли такие дремучие, что никого, кроме диких зверей, и не видано было. Обжились, обустроились. Но время от времени посылали кого-нибудь выяснить, что же творится во внешнем мире.
И вот настал час! Однажды очередной посланный, вернувшись, сообщил, что царь Иван Васильевич отдал, наконец, душу богу, и что на престоле теперь его сын Фёдор Иоаннович.
И тогда княгини Прасковья и Мамельфа собрали подросших детей и, помолившись, решительно поехали в Москву, где с отчаянием в глазах пришли к новому государю и признались в не-законном захвате чужих земель, с трепетом ожидая решения их судьбы. Но время казней миновало; земля была так обильно по-лита кровью, что уже больше и не впитывала. Да и молодые князья понравились. Царь взял их на службу, и даже кое-что из отнятого вернул, тем более что отобранные у Хомских земли уже вновь были ничьи по причине того, что и новым владельцам тоже не удалось выжить. Что же до нового их поселения, то выяснилось, что занятые произвольно земли были черносошными, то есть отданными в своё время Грозным сыну-наследнику в подарок, а теперь фактически – ничьи. И, памятуя, сколь тяжкие потери понёс этот род, кроткий царь разрешил им остаться жить на найденном ими месте.


К началу девятнадцатого века поместье Холмы было одним из самых знатных во всей губернии.
Растили рожь, овёс, лён. Гуляющие по лугам многочисленные стада тучных коров обеспечивали работой маслобойни и сыроварни, продукцию которых развозили далеко за пределы губернии. На опушках леса стояли ульи, из которых качали густой ароматный мёд.
Большой старый господский дом, крашенный светло-желтой краской, стоял на краю обрыва, с которого были видны следы давно заброшенных попыток создания регулярного парка, не слишком-то прижившегося на заволжских землях. Впрочем, розовые боскеты заманчиво разрослись, бросая тень на искусственный прудик с потоком, а оранжереи, построенные при покойном князе Борисе Кириллыче, большом затейнике и любителе ориентального стиля, еще радовали лимонными и апельсиновыми деревцами за стеклом частых переплетов.
Сын его, князь Дмитрий Борисович, не в пример своему гостеприимному сибаритствующему отцу, характер имел хуже некуда. В молодости он служил в тяжелой кавалерии и блестяще показал себя в суворовских походах. Но тянувшийся за ним длинный шлейф бесконечных ссор и неоднократных дуэлей вынудил его выйти в отставку достаточно рано. Женившись на молоденькой графине Завадовской, он поселился в своей глуши, чтобы никогда более оттуда не выезжать.
Князь Дмитрий, по свойствам своей натуры, вобрал в себя все характерные черты рода Хомских. И, прежде всего, - абсолютное бесстрашие и непризнание каких-либо авторитетов. Из его уст никто никогда не слышал почтительного «государь император» - обращения, обычного для русского аристократа. Нет – говоря о царе, он всегда цедил только «Рома–а–анов» - с полупрезрительным снисхождением к потомку рода, когда-то неизмеримо более низкого по происхождению, чем его собственный.
Как говорил отец об императрице Екатерине, князь Фёдор не знал – он родился как раз в год её кончины.
С не меньшим пренебрежением относился Дмитрий Борисович и к православной церкви – Хомские никогда благочестием не отличались, а этот, побывав в Италии, проникся уважением к языческой религии древнего Рима и объявил себя её сторонником. Привёз откуда-то статую неведомого античного бога, поставил её посередине парка в специальной беседке, этим все и ограничилось: никаких языческих ритуалов он, разумеется, не отправлял. (Крестьяне долго бегали глазеть на каменного мужика с прикрывающим срам листиком, прыскали в кулак и крутили головами: чего только не бывает!) Что же касается православных священников, не оставлявших попыток вернуть высокородного вольно-думца в лоно православной церкви, то, поскольку для него все они были «попы-ы», он приказал всех их гнать, если кто посмеет приблизиться к его угодьям. В своей вотчине он был царь и бог; всё трепетало перед ним. При себе князь держал свору верных гайдуков, управляемую неким Тимофеем Дороховым – жилистым субъектом с бритым черепом и узкими татарскими глазами. Крепостные, коих у князя было несколько тысяч душ, ненавидели этого Дорохова или, как они его прозвали, Лютого, чрезвычайно. А барина боялись, но терпели: болярин – куды денисся.
Этот Дорохов был когда-то ординарцем князя в бесконечных суворовских походах, где Дмитрий Хомский, будучи полковником, так относился к своим воинам, что солдаты любили его беззаветно – быть может, почти так же, как самого главнокомандующего. С последним же у князя не было особого взаимопонимания – характерец-то был у каждого, что говорится, не приведи господи, но уважать друг друга уважали. Когда воцарившийся Павел вынудил Суворова уйти в отставку, то и Хомский ушёл тотчас, а вслед за ним и почти все офицеры его полка – по большей части люди вовсе не состоятельные, не имеющие за душой ничего, кроме военной доблести. И потянулись они за своим полковником в его губернию, поселившись по соседству обычными крестьянскими дворами. А поскольку труд деревенский был для них вовсе не привычен, то мало-помалу образовалось из них нечто вроде отряда опричников при своём полковнике, и творили эти опричники почти то же, что и их столь хорошо известные предшественники. Причём доставалось всем – и крепостным, и вольным поселенцам, да и мелкопоместным помещикам; расправа бывала коротка и жестока – чтоб другим неповадно было.
И никто и никогда на них не жаловался – из боязни, что будет ещё хуже.
Очень нелегко приходилось и молодой супруге. Воспитанная в традициях либерального дворянства, княгиня Лидия Григорьевна сызмальства привыкла относиться к собственной дворне, как мать к малым детям – с бесконечным снисходительным терпением и заботой, поэтому панический страх лакеев и горничных и постоянные земные поклоны с битьём лбом об пол неприятно по-разили ее с первых же дней пребывания в поместье. Природное стремление к справедливости в соединении с необычайной стой-костью в её достижении – часто встречающаяся черта русских женщин благородного происхождения – направило ее к попыткам изменить своего мужа. С таким же успехом можно было пытаться заставить ветер дуть в другую сторону. Сначала её пылкие речи и напор в горящих глазах очень понравились князю, обострив чувства к молодой жене. Потом он пожимал плечами, полагая эти попытки как своеобразное развлечение скучающей барыни, но когда, наконец, понял, что жена намерена ему решительно противостоять и попытаться ввести свои порядки, в нем взыграла бешеная ярость, заставившая бросить все силы на укрощение женщины, посмевшей выказать неповиновение собственному мужу. И вот с этого-то момента жизнь княгини сделалась не просто не-выносимой – она превратилась в кошмар.
Трудно представить жестокость, какую мужчина, имеющий силу и власть, может выказывать к непокорной, но полностью за-висящей от него женщине. И хотя в теремах уже не запирали, тем не менее, никакой защиты от самодура-мужа ни одна, даже и знатного рода, жена, получить не могла. Немало горьких слёз пролила несчастная, когда по прихоти своей супруг сажал её в нетопленый чулан, лишал пищи, а то и попросту подымал на неё руку.
В такой обстановке и родился у них сын. И вот тут-то и оказалось, что нашла коса на камень.


* * *


- Баю-баю, баю-бай!
Спи ты, княжич, засыпай!
- поёт няня Татьяна, покачивая колыбельку с младшим братом Алексеем. Голова у няни при этом клонится набок, она клюёт но-сом, закрывает глаза, но тут же встряхивается и продолжает своё монотонное пение. Княжич Фёдор лежит в своей постельке, крепко зажмурившись, и выжидает, когда, наконец, она совсем уже заснёт. У него намечено важное дело. Сегодня или никогда он должен, наконец, выяснить, выйдет из него Суворов или нет. Ведь всем хорошо известно, что Суворов ничего не боялся даже и в четыре года. А княжичу-то четыре уж когда миновало (правда, до пяти ещё далековато). А он, как выяснилось, ещё кое-чего побаивается. Сегодня он проник в кабинет отца (тот уехал с управляющим), чтобы дотронуться до чучела сыча, стоящего на книжном шкапчике. У сыча крючковатый нос, жёлтый, как клавиши стоящих в гостиной старинных клавикордов, и пёстрые перья, которые ужас как хочется потрогать. Смотрит загадочно. Он уже почти дотянулся до него, как вошёл истопник Сёмка с охапкой дров. Увидел княжича, заулыбался ехидно и сказал:
- Днём-то чё. Днём, чай, не страшно. А вот ночью попробуй. Он – Сёмка сделал страшные глаза и подмигнул в сторону сыча, - ночью-то оживает.
- Врёшь, - княжич отдёрнул руку и спрятал её за спину.
- Сам видел, - сказал истопник с уверенностью. – Я вось заходил душник-то проверить, а у него глаза светятся.
Сглотнув от страха, княжич всё же удержался и не убежал моментально только потому, как негоже перед человеком слабости демонстрировать. Поэтому он выждал немного, затем с независимым видом повернулся и вышел из кабинета с достоинством, и лишь потом кинулся опрометью в будуар, где матушка сидела за пяльцами. Вскарабкавшись к ней на колени, прижался, вдыхая родной запах.
- Где мой такой хороший мальчик? – спросила матушка, целуя ребёнка в макушку. – Ну, какие новости?
Ужасно хотелось всё ей рассказать, но он не стал. «Не буду пугать заранее», - подумал сын. – «Я должен проверить сам. Вдруг Сёмка всё придумал, и сыч вовсе не оживает». Поэтому он ободряюще улыбнулся и умчался в детскую.
План был прост: дождаться, когда няня заснёт, пробраться в кабинет и дотронуться до чучела. И тогда станет всё ясно: при-думал Сёмка или нет. И теперь он терпеливо ждал. Время тяну-лось бесконечно. Но, наконец, няня захрапела окончательно.
«Теперь пора», - княжич очень осторожно соскользнул с кроватки. Бесшумно ступая босиком, вышел в коридор и, озираясь, как солдат в дозоре, добрался до кабинета.
На полу лежал лунный квадрат окна. Сыч сидел тихо, признаков жизни не подавал, однако когда мальчик остановился перед камином, глаза его, как показалось, блеснули.
«А вдруг клюнет?» - промелькнула предательская мысль.
Больше всего захотелось убежать поскорее обратно, в спален-ку, но мысль о Суворове пересилила страх. Ребёнок вскарабкался на стул и, с отчаянием поглядев в загадочные глаза, протянул руку и коснулся чучела.
Сыч был холодный и неподвижный.
- И ничего не оживает, - пробормотал мальчик слегка разочарованно.
Теперь можно было перевести дух. Потрогав (всё же не без опаски) для верности глаза и когти, он слез со стула и, подойдя к окну, загляделся в темноту.
Окно кабинета выходило на парк. С этой стороны начинался скат до самой реки. Сейчас, когда полная луна заливала молочным светом занесённое снегом поле, скованная льдом речка казалась тёмным зигзагом на более светлом фоне. Снег, который всё валил несколько последних дней, перестал, и только посвистывающий ветер срывал верхние его слои, взвивая позёмкой. Поля тянулись далеко; справа угадывался абрис церквушки, стоящей на отдалённом холме. Мир спал.
Княжичу вдруг представилось, как из дальнего леса выскакивает шайка Емельки Пугачёва и с диким посвистом и криками несётся к дому. А все спят! И только он один, увидев это, успевает разбудить сонных дворовых и спасти всех. И потом приезжает главный генерал и награждает его орденом. Тогда-то уж больше никто на горох не поставит!
Он уже собирался так же тихо пробраться назад, как вдруг по-слышались голоса, дверь открылась, и в кабинет вошёл отец с Тимофеем Дороховым. Мальчик быстро скользнул за шкаф и притаился. Отец, с зажжённой свечой в руках, подошёл к бюро, и раскрыв его, вынул оттуда пачку денег, которую протянул Дорохову со следующими словами:
- Этого хватит. Но только смотри, всё должно выглядеть, как случайность. Главное – чтобы княгиня ничего не заподозрила.
- А вы, конечно, полагаете, что я легковерна, как все женщины, не так ли, Дмитрий Борисыч? – раздался голос. В дверях стояла матушка.
Дорохов сморщился, а отец, резко развернувшись от приоткрытой дверцы, выплеснул из себя длинную сложно повторяемую тираду:
- …! Нет, сударыня, у вас положительно чутьё какое-то! Всегда появляетесь там и тогда, когда не следует!
- Именно тогда, когда следует! Вы что, полагаете, я не пони-маю, что вы собираетесь предпринять? Имейте в виду: я не до-пущу преступления.
- Она не допустит! Она, …, не допустит! Да кто тебя, бабу, спросил? Будет ещё вылезать…
- Дмитрий Борисыч! – матушка выпрямилась, глаза её сверкнули. – Я вам не баба, запомните это! Я – человек. И вам придётся со мной считаться!
Отец, коротко ругнувшись, захлопнул дверцу бюро и, подойдя вплотную к жене, процедил сквозь зубы:
- Понавыпускали из теремов, так сразу и в человеки заделались? Запомни: здесь я – человек и хозяин! И что хочу, то и ворочу.
Отчаянно глядя ему в глаза, матушка произнесла дрожащим голосом:
- Я не допущу расправы. Я… я пожалуюсь губернатору.
Размахнувшись, отец ударил её по щеке:
- Вот тебе пожалуюсь. Вот тебе.
Он замахнулся ещё, но тут раздался пронзительный детский крик:
- Не смей! – и, вылетев из-за шкафа, княжич подпрыгнул и вцепился зубами в руку отца.
- Ах ты, пащёнок! – вскричал князь, тщетно пытаясь сбросить сына. – Тимка, что глазеешь? Оторви его от меня! Ну, сейчас он у меня получит!
- Федя! – пронзительно вскрикнула матушка и, схвативши сына, стала тянуть его к себе. – Феденька! Скорее, скорее, бежим!
Ей удалось опередить Дорохова, и, прижав сына к груди, она выбежала из кабинета и помчалась в детскую. От звука хлопнув-шей двери няня вздрогнула и открыла глаза.
- Таня! Спрячь, спрячь его поскорее! Бегите куда-нибудь! – она сунула ей ребёнка, но в этот момент дверь вновь распахнулась и в детскую ворвался князь. Матушка вскрикнула. А тот с каким-то рычанием кинулся к мальчику, вытянув руки, по которым текла кровь. Ребёнок бросился в угол – спрятаться под пеленальный столик, а за ним князь, расшвыривая мебель. По несчастью, по дороге ему попалась люлька с младенцем; не задумываясь, он от-бросил и её, и тут раздался пронзительный визг выпавшего дитяти. Матушка с няней кинулись на крик, а князь тем временем, изловчившись, схватил княжича за загривок и, сунув под мышку, быстро пошёл к двери. Когда княгиня опомнилась, он был уже далеко.
Эта расправа запомнилась надолго всем: княгиня была заперта в холодной комнате, а княжича выпороли так, что он несколько дней не мог сидеть. Но хуже всего пришлось няне, на которой князь отыгрался сполна: после того, как её долго пороли на конюшне, меняясь, несколько гайдуков, она слегла и больше уже не вставала, превратившись в калеку. Младший брат Алёшенька по-началу, казалось, не пострадал особо, но через несколько лет выяснилось, что это падение не прошло даром. Мальчик вырос странненьким, молчаливым. Ноги у него развились плохо, он чаще сидел, а со временем перестал вставать и так и ездил на кресле-каталке.
Наказания избежал только Сёмка: ребёнок так и не признался, зачем проник ночью в кабинет.


Много позже княжич узнал, что же произошло той ночью. Оказалось, что отец решил своеобразным способом поставить точку в давней тяжбе с соседом – мелкопоместным дворянином, не желавшим уступить князю крохотный надел, когда-то выделенный его деду императрицей Елизаветой Петровной за верную службу. Этот надел был расположен очень неудобно для Дмитрия Борисовича – прямо посередине его земель, и он, естественно, хотел его прибрать к рукам. А упрямый сосед мало того, что отказывался продавать: он, этакое ничтожество, посмел ещё угро-жать самому князю, утверждая, что тот самовольно захватил уча-сток леса, принадлежавший казне, что, безусловно, заинтересовало бы губернатора. Все средства были испробованы; ничто не помогло урезонить строптивца. И тогда князь, по совету хладнокровного Дорохова, решил инспирировать пожар в маленькой усадьбе, нимало не заботясь о том, что в огне могут погибнуть безвинные люди. И это бы и произошло, не вмешайся княгиня, случайно услышавшая разговор мужа с управляющим. Уже из за-точения ей всё же удалось предупредить соседа о нависшей над ним опасности. И тот, осознав, чего же ему удалось избежать, нашёл-таки выход. Он, разумеется, уехал, но предварительно продал спорный участок почтовому ведомству, и там расположилась государственная почтовая станция. Таким образом, теперь князь вместо тихого соседа поимел на всю жизнь постоянный поток пассажиров, проезжающих через его земли.
Княжич перенёс наказание с недетской стойкостью, ни разу даже не заплакав во время порки. Это вызвало в отце нечто вроде уважения, да и прокушенная рука долго ещё напоминала о том, что с сыном придётся считаться, хоть он и малец. А княжич стал навещать няню Татьяну, принося ей немудрёные гостинцы: то яблоко, то оладью. Конфет и печений в доме не водилось, так как почиталось за баловство, не подходящее для воспитания будущих солдат. Мальчик и нянька стали как бы товарищами по несчастью. Как-то княжич, будучи уже подростком, потерявшим мать, зашёл к лежащей старушке, а та, погладив его по голове, сказала:
- Как вырастешь и так-то пороть кого пошлёшь, можь, и вспомнишь про меня, да и поменьше-то розог дать велишь.
- Я пороть не буду, - сказал мальчик твёрдо.
- Будешь, куды денисся. Энто ты тольки сичас так-то думаешь. А вырастешь – станешь.
- Нет.


* * *


Княжич Фёдор, девяти лет от роду, скатился кубарем по мягкому склону, заросшему клевером и манжеткой, и опрометью по-бежал в перелесок. Здесь, под стволом упавшей ели, у него был устроен тайный шалаш, где были припрятаны мальчишечьи со-кровища: кожаные мешочки со старинными пулями, ржавый нож с наборной рукояткой и большая коробка с полустёршимися серебряными бляхами от лошадиной сбруи. Но не дойдя до места, остановился, заметив незнакомого деревенского мальчишку, критически рассматривавшего сплетённые хворостины.
- А ну, уходи отсюда. Это моё, - убедительно произнёс княжич.
Мальчишка зыркнул весёлыми глазами:
- Ежели твоё, то и сторожи тута кажный день.
- А за вихор не хошь?
- Дерись не дерись, энтот шалаш скоро секретом ни от кого не будет.
- Эт-то ещё почему?
- Как осень придёт, деревья оголятся, его издалека видать будет. Да и сейчас заметить не больно сложно. Тайное место не здесь делать надоть, - добавил он важно.
- Ещё скажи, знаешь, где.
- Знаю, - уверенно отвечал деревенский.
- Ну и где? Покажи.
- Показать-то можно, да тольки тама страшно очень.
- И чего ж там такого страшного?
Мальчонка оглянулся на всякий случай по сторонам, и произ-нёс страшным шёпотом:
- Тама из земли глаза глядят. Живые.
Княжич покосился недоверчиво:
- Ну ты и врать..
Тот посмотрел на него с сожалением:
- Коли боишься, так и сказывай.
- Я?! Боюсь?! Ща в глаз получишь…
- Ну ладно, отведу…
Мальчонка (его звали Тришка) повёл княжича на так называемый малый обрыв, основательно заросший ольхой. Место было заброшенное: туда никто не ходил. В земле на каждом шагу попадались какие-то ямы, из которых торчали палки, некоторые даже с гвоздями. Тришка уверенно вёл. Стали спускаться по склону, нырнули в бурьян.
- Гляди, княжич, - сказал Тришка, указывая вверх.
Под обнажившимися корнями огромной берёзы, росшей на самом краю обрыва, виднелось нечто. Княжич присмотрелся и понял, что это какая-то маленькая дверца, похожая на вход в по-греб. Но путь к ней преграждали страшные заросли крапивы.
У него загорелись глаза:
- Ты был там?
- Знамо дело, был.
- И через крапиву пролез?!
Заросли производили впечатление.
- А чё крапива-то? Она лутче забора охраняет. Да не боись!
- С чего ты взял, что я боюсь? – вскинул подбородок княжич. – Подумаешь, крапива!
Он решительно двинулся в сторону колышущейся стены, сжав в руках длинную хворостину, но Тришка его удержал:
- Погодь.
Он обошёл заросли немного сбоку и, подобрав толстый сук, начал аккуратно раздвигать мощные стебли.
- Здесь сподручней, - пояснил, - да и от конюшен не видно будет. А то Аким зыркать горазд.
Аким был стремянный, правая рука Лютого.
Хоронясь угрожающе качающихся слева и справа страшных зелёных гирлянд, Тришка ловко углублялся в заросли. Вскоре в них образовался узкий лаз.
- Иди сюда, княжич.
Тот решительно в несколько больших прыжков преодолел страшное пространство.
- Ну, вота, пришли.
Припрыгивая (ноги босые всё-таки обжёг!), Тришка поднырнул под корни и, наклонившись, с усилием потянул на себя глубоко просевшую заржавленную дверцу. Та поддалась не сразу, но мальчик ловко поддел её лежащим рядом толстым суком с заострённым концом – видать, давно сюда шастать наладился – и рванул на себя. Открылся тёмный провал, пахнущий грибами и под-гнившим деревом.
- Вона, глянь.
Наклонившись, княжич в нетерпении заглянул внутрь – и от-прянул от неожиданности: из темноты на него действительно глядели огромные неподвижные глаза.
- Напужалси?
- И что это такое? – спросил княжич, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.
Приблизив грязноватую мордашку прямо к его уху, Тришка шепнул:
- Энто сам хозяин здешних мест.
Тот глянул на него, перевёл взгляд на смотрящее из земли таинственное нечто… задумался. Потом сказал веско:
- Ну,… они не живые, конечно.
- Знамо дело, не живые – пока мы здесь.
Княжич посмотрел на него свысока:
- Они никогда не живые. Не видишь, что ли – это камень.
Помолчали. Потом княжич в задумчивости произнёс:
- Интересно, что же это такое может быть? А! Кажется, я дога-дался…
- Что?! – от любопытства у Тришки загорелись глаза.
- Наверное, здесь в древности была языческая кумирня. А после идол-то под землю ушёл. Вот до сих пор здесь и лежит.
- Языческая… чего?
- Кумирня. Слово-то слыхал? В старину ещё попов не было, а поклонялись идолам. Вот тебе и отгадка.
- Ох, это так было, да?! Во дела! А я и не знал.
- Любопытная находка. Так ты говоришь, сам нашёл? А кто ещё про это знает?
Мальчонка покачал головой:
- Боля никто.
- И давно нашёл-то?
- Не, тольки весной.
Княжич помолчал. Он подумал немного, что-то соображая, за-тем решительно обратился к Тришке:
- Вот что. Ты никому больше это место не показывай. Нечего никому об этом знать. Лежит – и пускай себе лежит. Давай, это будет наша с тобой тайна. А тайник свой я, пожалуй, здесь теперь сделаю. Поможешь? Я тебе настоящую пулю подарю, такой при взятии Измаила стреляли.
Тришкины глаза радостно сверкнули:
- Помогу!


* * *


Отец рассчитывал, что порка станет сыну уроком покорности, но оказалось, что не так-то всё просто – мальчик показал характер стойкий. Нет, конечно, поначалу отца позабавило (после того, как укус зажил) столь яростное проявление характера сына. Поразмыслив, он пришёл к выводу, что маленький ребёнок ещё слишком привязан к материнской юбке, а когда подрастёт, выправится. Щенок сызмальства зубы кажет, и это хорошо. Поэтому он беспечно махнул рукой и погрузился в свои любимые занятия: выращивание гончих особой породы, а также разведение лошадей на конезаводе. Нет, он был по-своему хорошим отцом, и когда время пришло, стал приучать мальчика к обычным искусствам мужчин их круга: владению холодным и огнестрельным оружием, охоте, верховой езде… У него было чему поучиться; подросток впитывал познания, как губка, и вскоре догнал во многих умениях отца, а после и перегнал.
Младший брат княжича Фёдора – молчаливый меланхоличный подросток – в это время ещё ходил сам, хотя ноги уже подчинялись ему плохо. Братья выбрали себе небольшую светёлку под крышей, притащили туда свои детские сокровища. Дворне туда заходить воспрещалось, кроме дядьки Фомича, приставленного барином к увечному сыну. Эта комната постепенно и превратилась в постоянное место пребывания княжича Алексея. По стенам её висело множество клеток с певчими птицами – единственно любимыми собеседниками, с которыми он постоянно разговаривал. Здесь целыми днями он погружался в свои любимые занятия. А таковых было два – во-первых, чтение (читал он постоянно и много, всё больше из истории) и, во-вторых, изготовление очень сложных и подробных макетов всевозможных крепостей, военных лагерей – и римских, времён Юлия Цезаря и пунических войн, и средневековых – столетней войны и походов Карла Вели-кого, и более близких по времени – Фридриха Великого и, конечно же, эпохи петровских походов.
Достаточно скоро князь рукой махнул на младшего сына: солдата из него никогда не выйдет, это ясно. Но за старшего следовало браться основательно. Поэтому на его воспитание были брошены немалые силы. Пригласили лучших учителей фехтования, выездки, владения огнестрельным оружием. Учили его так-же языкам – современным: французскому, английскому и немецкому, древним: латыни и греческому, а ещё математике, истории и прочим наукам, необходимым сыну аристократа. А когда подошёл возраст, князь Дмитрий отправил его в Пажеский Корпус. Теперь сын приезжал домой только на лето.


* * *


Тришка, сын Савелия-кузнеца, и Минька с Егоркой сбежали с косогора и, поднырнув под упавший ствол березы, по еле видной тропке вышли к маленькой заводи небольшой речки, быстрые воды которой поблёскивали в солнечных лучах. Здесь у Тришки была спрятана удочка.
- Тришк, - от нетерпения подпрыгивая на одной ноге, сказал Егорка, - а правда, здесь сом лежит?
- Сома на мою удочку не взять. Плотвы наловим.
- Тришк, - сказал медлительный Минька, - боязно-то как! А ну как кто увидит?
- Да кто сюда придет? Больно надоть, - ответил Тришка, закидывая удочку.
Несколько плотвичек поймалось очень быстро.
- Тришк, ну пойдем уж, - Егорка вдруг забоялся.
- Последний раз.
Неожиданно удочка сильно напряглась – клюнул кто-то большой. Ребятишки затаили дыхание.
- Тришка, дурак, подводи его, подводи! – с замиранием сердца зашептал азартный Егорка.
Тришка осторожно, чтобы рыба не сорвалась, повел удочкой… Р-раз! И над водой взвилось, трепеща, большое серебристое тело.
- Лещ!!! Тришка, лещ!
Мальчишки сгрудились над бившимся в траве крупным лещом. И в это мгновение на них упала чья-то тень.
- Рыбу воруете, поганцы драные?!
От ужаса они оцепенели. Над ними, уперши руки в боки, с нехорошей усмешкой стоял сам Лютый – управляющий Тимофей Дорохов.
Минька с Егоркой дернулись было врассыпную, но тут же были схвачены клещами цепких рук. Тришка стоял неподвижно, с бешено колотящимся сердцем. Губы его побелели.
- Ну что, попался?
И в этот момент позади его раздался голос:
- Отпусти их.
Лютый обернулся. Вверху на косогоре стоял юный князь Фёдор.
- А, княжич. Вот, воров поймал, – почтительно сказал Лютый. – Вишь, рыбы наловили. Эти-то – мальцы, - он кивнул на Миньку с Егоркой, - они что, а вот этот – подбородком указал на Тришку, - вот преступник, отродье Савелия-кузнеца. Ну теперь он у меня получит, тятька-то твой. – Глаза управляющего плотоядно сверкнули.
- Мне что, дважды повторять? – княжич сдвинул брови. - Я сказал: отпусти, холоп!
Тимофей от изумления ослабил хватку, и Минька с Егоркой тут же бросились наутек. Тришка по-прежнему стоял не шевелясь.
- Княжич, - сказал Лютый елейным голосом, - что вам о такой дряни-то заботиться. Этому Савелию – вот этого отцу – давно пора батогов всыпать. Сынок весь в него. Стоит и даже не срамится. Я рыбку-то возьму, а его – к батюшке вашему. Пусть сам решает. – И он нагнулся, чтобы взять рыбу.
- Рыбу оставь, - в голосе княжича зазвенел металл. – Это я разрешил.
Лютый озадаченно обернулся:
- Но лещ-то…
- Не твое дело.
- Князю доложить придется.
- Иди-иди, докладывай, - усмехнулся княжич. – А может, заодно расскажешь, как наши косцы тебе твой луг косят?
Лютый при этих словах дернулся, но поклонился, сдержавшись:
- Слушаюсь, княжич. – И, метнув прищуром недобрый взгляд на Тришку (мол, припомню), нехотя ушел.
Княжич посмотрел на Тришку. Тот стоял, облизывая пересохшие губы.
- Что ж ты так неосторожен.
Тришка молчал, глядел исподлобья.
- Хорошего леща поймал. Молодец.
Тришка, метнув насупленный взор, взял леща, протянул его своему спасителю:
- Княжич, прости меня. На, возьми.
Тот посмотрел на рыбу, покачал головой.
- Твоя добыча.
Тришка напряженно молчал.
- Ну, что стоишь? Бери свою рыбу и иди.
- А… можно?
- Можно. Матери отнеси. Пусть ухи наварит.
Тришка постоял немного, не решаясь дотронуться до улова, потом, сглотнув, трясущимися руками быстро сгрёб добычу и, сунув ее за пазуху, дунул что есть силы.


* * *


Спустя несколько дней после истории с лещом княжич на конюшне смотрел щенков, когда увидел мнущегося на пороге Тришку.
- Чего в дверях торчишь, иди сюда.
Тот подошёл, но ступал как-то странно.
- Ну что, от Лютого досталось?
- Не-а, меня батька выпорол.
- Сидеть-то можешь?
- Тольки нынче смог.
Княжич кивнул сочувственно:
- Понимаю, у самого задница порота.
Тришка изумился:
- Как?! Да неужто…
- Ещё как пороли. У меня папаша драться-то знаешь, как здоров…
Тришка вздохнул:
- Надо ж, а я думал, княжичи только сахар едят да на подушках шёлковых сиживают.
Тот фыркнул:
- Сахар, сейчас. Сахар только по утрам дают. Я как-то из буфета от головы сахарной кусок отломал и съел!
У Тришки сверкнули глаза:
- Да что ж за это было?
Княжич радостно выпалил:
- Да ясно что! Как и ты, враскоряку ходил!
Оба засмеялись, понимающе глядя друг другу в глаза. Тришка сказал:
- Вота она, жисть. Ну, ладно, я – мне-то положено. Но княжичей-то?!
- Я так думаю, все папаши драться здоровы.
В корзинке, попискивая, шебуршились щенки. Их мать Пятка, костромская гончая палевого окраса, лежала рядом, удовлетворённо прикрыв веки.
- Этого, что ли взять? – княжич раздумчиво взял на руки лобастого малыша, отчаянно завилявшего хвостом. Мать тут же сторожко раскрыла глаза.
- Хороший мордаш, - одобрительно кивнул выжлятник Фад-дей. Он только что сменил попону, на которой спали щенки, а теперь сверху накидывал душистое сено. – Берите, княжич, не пожалеете.
- Что скажешь? – обратился тот к Тришке.
- По мне, вона тот лутче будет, – и Тришка кивнул на малыша, сладко спавшего среди ползающих собратьев.
- И почему?
- Да глянь, как устроился. Сразу в ямку-то скатился, самое удобное место выбрал. Таперича как все спать пойдут, в серёдке окажется, а тама теплей всего.
- Тоже верно, - засмеялся княжич. – Хитрец, сразу видно.
Он положил щенка обратно в корзину:
- Ладно, подумаю. Завтра зайду.
Щенок пополз к своим собратьям, бодаясь крутым лобиком. Княжич и Тришка зачарованно смотрели. Фаддей с улыбкой наблюдал за мальчиками. Но весёлость мгновенно исчезла с его лица, когда он увидел заглянувшего в двери Тимофея Дорохова. А управляющий, цепким взором окинув полутёмное помещение, пристально посмотрел на двух мальчиков, голова к голове нагнувшихся над яслями.


* * *


Когда княжичу Фёдору исполнилось тринадцать, княгиня умерла.
Молодая ещё женщина, она таяла на глазах. Муж продолжал её третировать со сладострастной жестокостью, не замечая того, как его обращение медленно, но верно убивает жену. Когда-то горящий взор молодого полковника пленил душу романтической барышни, получившей утончённое воспитание при дворе самой Екатерины: отец будущей княгини Хомской одно время был фаворитом императрицы, которая благосклонно отнеслась к его последующей женитьбе и с удовольствием оделяла своим вниманием его детей. И проживши много лет с деспотом-мужем, бывшая любимица императорского двора никогда не забывала совсем иную жизнь, когда окружала её только ласка…
Смерть матушки совпала по времени с началом учёбы княжича в Пажеском корпусе. Собственно, она начала чахнуть с осени, стоило сыну уехать. До Рождества ещё состояние княгини не внушало опасения; к весне матушка слегла уже основательно, и лишь необычайная сила духа этой хрупкой женщины позволила ей додержаться до приезда сына: она дождалась его и спустя не-сколько дней скончалась.
Кончина княгини резко изменила жизнь в поместье. И самым заметным изменением было состояние его хозяина.
Смерть жены совершенно выбила Дмитрия Борисовича из седла. И всего за считанные недели этот казавшийся несгибаемым надменный человек превратился в тихого, молчаливого, задумчивого затворника. Он отвернулся от обычных своих занятий, перестал интересоваться лошадьми, ездить на охоту. А вместо этого стал носить простую одежду и погрузился в чтение. Поначалу читал французских философов – Вольтера, Руссо – но достаточно скоро разочаровался в передовой европейской мысли и обратился к трудам протопопа Аввакума, сделавшись впоследствии его адептом. С православными же попами по-прежнему отказывался иметь дело.
Князь читал, его старший сын учился в Петербурге, изредка наезжая домой, младший – затворничал. А всё управление имением полностью сосредоточилось в руках Тимофея Дорохова.


* * *


Пятнадцатилетний княжич Фёдор, приехавший домой на каникулы, с наслаждением сбросил надоевший мундир воспитанника Пажеского корпуса, и, вспрыгнув на своего жеребчика, пустил его вскачь. Натомившийся за зиму конёк, издав радостное ржание, тут же сорвался в стремительный галоп.
Он ускакал в отъезжие поля, где долго носился по свежей зелени. Солнце уже припекало вовсю, и, несмотря на то, что было только начало июня, земля уже хорошо прогрелась и так и манила мягкой травкой. Углубившись в перелесок, напоённый острым запахом молодой листвы, всадник выехал на берег небольшой речушки.
Это было любимое тайное место купания с юных лет. Княжич спешился, привязал коня к стволу ольхи. Поглядев на посверкивающие струи, сбросил одежду и, вдохнув полной грудью свежий воздух, с разбегу бросился в воду.
Ещё совершенно ледяная вода обожгла разгорячённое тело. Он проплыл по течению и за поворотом увидел небольшую песчаную отмель, наполовину заросшую мать-и-мачехой. За отмелью берег круто подымался; сверху спускались ветви ракит. Пляжик был залит солнечным светом. Подплыв к нему, быстро выскочил и, повернувшись к солнцу, замер в его лучах.
Он стоял, закрыв глаза и наслаждаясь теплом, когда вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Резко обернулся. Но никого не было.
Показалось? Наверное. Он вновь повернулся к берегу. Подошёл к кромке воды. И неожиданно увидел в ней отражение чьего-то лица.
Рывком развернулся. Никого! Только ива вдруг закачала ветвями, да почудился чей-то тихий смех.
- Кто здесь? А ну, выходи! – угрожающе крикнул он и для убедительности, схватив какую-то валяющуюся ветку, замахнулся в сторону ракитника.
Зелень раздвинулась, и на краю обрыва показалась незнакомая девушка. На ней была цветастая юбка и белая блуза с вышитым воротом, из-под которого выглядывало коралловое ожерелье. Распущенные волосы удерживались на лбу бисерной повязкой. Она лукаво посмотрела прямо в глаза Фёдору и усмехнулась, оглядев его с ног до головы.
Княжич, в ужасе сообразив, что стоит, в чём мать родила, пе-ред женщиной, смутился. Покраснев до корней волос, он судорожно попытался прикрыться и замер, глядя на незнакомку. Сердце бешено колотилось.. А та, легко спрыгнув на песок, по-дошла к нему… близко так подошла… прямо в глаза заглянула… а потом, положив руки на плечи юноши, вдруг быстро коснулась его щеки жаркими влажными губами.
Наверное, он совсем растерялся от неожиданности. А красавица, отступив на шаг, скользнула по нему взглядом и, прыснув, мгновенно запрыгнула назад на обрыв. Кинув из-за плеча манящий взгляд, скрылась в зарослях.
Тут он, конечно, отмер и припустил следом. Одним прыжком взлетев вверх, помчался сквозь кусты, ломая ветви. Выбежал на небольшую полянку. Никого. Но из-за ствола берёзы послышался смешок.
В два прыжка преодолев пространство до дерева, забежал за него, но девушка опять ускользнула. Теперь она спряталась за кустом орешника, лукаво выглядывая оттуда. Он забежал слева – она выбежала справа, он рванулся к ней – она от него, но тут он поймал её за подол и рванул к себе.
- Попалась! Ну теперь держись!
Лицо девушки было прямо перед ним, и так оно было притягательно, с ароматно пахнущей кожей и нежным румянцем щёк. Раскрытые в полуулыбке губы приоткрывали жемчужный ряд зубов.
- Ну и напугал… мальчишка… - протянула она, глядя исподлобья.
От звука этого певучего голоса он совсем распалился и с неистовостью первой страсти принялся покрывать жадными поцелуя-ми её лоб, щёки, усмехающиеся губы, одновременно клоня девушку к земле.
- Сумасшедший! – смеялась обольстительница, запрокинув на-зад голову. – да погоди ты! Сейчас в крапиву угодим!
- Ну и пусть…
- Ну уж нет! Да потерпи ты!
- Не могу…
- Да подожди, сказано же! – вырвалась, наконец, девушка. – Глянь, куда меня толкал! – и указала на торчавший из земли сучок. – Сейчас бы бок пропорола…
Не слишком соображая, что надо в таких случаях делать, он стоял и смотрел зачарованно, как она скинула юбку и постелила её на траву. Теперь на ней была только длинная рубаха, впрочем, открывавшая крепкие икры. Поглядывая искоса, села на пёструю ткань:
- Вот теперь иди сюда…
В висках застучало, кровь ударила в голову… И он стремглав кинулся к таинственно улыбавшейся лесной колдунье…
Летний воздух окутал знойным маревом два обвивших друг друга тела.


Только когда объятия разжались, княжич почуял, что ноги и спину ему сводит нестерпимый зуд от множества укусов комаров и слепней. У девушки ноги тоже основательно пострадали. Они поглядели друг на друга, рассмеялись и, кинувшись стремглав к речке, с разбегу нырнули в холодные струи.
Вдоволь накупавшись и набрызгавшись, выскочили на песок. Девушка, поднявши исподнюю рубашку, стала ею вытираться. А княжич замер, разглядывая её с совершенно новым для себя чувством удовлетворённого собственника. Его неожиданная подруга усмехнулась:
- Хочешь посмотреть? Смотри.
Он никогда ещё не видел полностью обнажённого женского тела, и оно показалось ему немыслимо прекрасным. А девушка стояла перед ним смело, не таясь.
- Тебя Фёдором звать?
Он поднял на неё мутный взгляд, не сразу понял:
- Что? Ты меня знаешь?
Она улыбнулась, повела роскошными плечами:
- Знаю. Ты князь Димитрия сын. Из Холмов.
- А ты… - и удивлённо спросил: - Ты что, наша крепостная, что ли?
Девушка засмеялась, и этот смех был очень довольным:
- Ишь чего захотел. Крепостная. Я – свободная.
- Свободная? – его глаза зажглись в ответ. – Свободная. Свободная…
И схватив её в объятия, со вновь вспыхнувшей пылкостью начал покрывать поцелуями:
- Свободная… была… теперь моя… моя…
Она дразняще глядела ему в глаза:
- Щенок дерзкий… ишь, голодный какой… мальчишка…


В этот день княжич вернулся домой не скоро. С сияющими глазами прошёл на конюшню, поставил жеребчика в стойло. Вышел на двор, потянулся довольно. Поглядел, как холоп споро колет дрова, а вокруг него, заливаясь лаем, бегает лохматая собачонка. Крикнул:
- Касьян, не забудь! Трензеля поправить, ты обещал!
Тот, не оборачиваясь, кивнул в ответ.
Мимо бежала девка, прихватив фартуком ручки котла, наполненного лепёшками. От котла подымался пар. Княжич ухватил с верху одну, подмигнул девке. Та прыснула и побежала дальше.
Перебрасывая горячую лепёшку с руки на руку, княжич Фёдор, неудержимо улыбаясь, неспешно шёл по двору, с изумлением глядя по сторонам: почему-то никогда прежде не замечал он, насколько же красиво всё вокруг. Работающие люди провожали его тёплыми взглядами: дворня искренне любила старшего хозяйского сына и верила, что когда придёт его черёд быть их барином, то жизнь станет совсем иной – счастливой.


Для княжича это был не первый опыт общения с женщиной. Он уже встречался с буфетной горничной Анютой, просвещавшей его неопытную невинность в послеобеденные часы, когда в доме все спали кто где. Конечно, мальчишке было любопытно, да и кровь уже начинала поигрывать, но, несмотря на то, что само действо понравилось о-очень, всё же, положа руку на сердце, он не мог не признать: хоть и приятно, но… скучновато. Не хватало какой-то перчинки. Девушка откровенно всё время старалась угодить своему барину, с поспешной угодливостью идя навстречу его желаниям; фактически княжич имел дело с послушной куклой. Тут же, на берегу реки, всё произошло иначе: не бессловесная рабыня, но равная ему – соперница? подруга? – столкнулась с ним. Это любовное приключение было яростной схваткой двух полноправных партнёров, и наслаждение, пришедшее в миг – победы? а, может, поражения? – было неизмеримо выше, ост-рее. Что за радость побеждать ту, которая уже заранее покорно идёт навстречу твоим прихотям? Всё равно, что вместо настоя-щей охоты палить по заготовленным в кустах зайцам.


Теперь каждый день в полдень он отправлялся на то же самое место. Ольга – так звали девушку – всегда появлялась неожиданно, хотя он её и высматривал. Во вторую встречу он попытался подарить ей колечко с бирюзой, но она решительно воспротивилась:
- Я любовь не продаю.
- Но это подарок!
- Будь со мною ласков – мне большего не надо.
Ему всё же удалось незаметно сунуть колечко в карман юбки.
Его неожиданная возлюбленная была жадна до любви и щедра в ней. Любила рассматривать его обнажённое тело, ещё по-мальчишески угловатое, исступлённо целовала его, и он отвечал ей тем же, каждый раз приходя в изумлённый восторг. День ото дня его пыл всё возрастал, и вскоре ему стало мало этих встреч.
- Почему мы не можем видеться чаще? Я хочу провести с то-бой всю ночь!
Но она, посмеиваясь, отнекивалась и, уходя, запрещала следовать за собой.
- Только раз посмеешь меня проследить – больше не увидишь никогда.
- Но я хочу знать, где ты живёшь! А если ты не придёшь, где мне тебя искать?
- Я тебя всегда найду. А меня искать не надо.
И тем не менее он продолжал к ней приставать, пока она не сказала ему в сердцах:
- Да не могу я, пойми! У меня в доме отец лежачий. Я не могу оставить его одного ночью.
- Да пусть с ним посидит кто-нибудь из дворовых ваших.
- Каких дворовых? Вот барчук наивный! Мы вдвоём – и боле никого.
- Тогда я сам к тебе приду!
- А вот этого – нет, не будет.
- Почему?
- А ты сам подумай: разве ж можно при живом человеке?
- Но он же ничего не чувствует!
- Он недвижим, это да. Но чувствовать – чувствует. Я это по его глазам вижу. И я – не могу.
- Ну хоть одну ночь! Я так больше не могу! Придумай что-нибудь. Я ночами не сплю!
Он вынудил-таки её показать своё жилище, тайно надеясь уговорить на свидания в нём. Ольга с отцом, когда-то служившим лесничим, проживали на краю леса в избушке, довольно старой, но явно недавно основательно подправленной: ярко-жёлтым цветом выделялось свежее дерево новых нижних венцов, блестели новые ступеньки старенького крылечка, да и крыша была заново покрыта. Внутри изба была довольно опрятной, и даже неизбежный запах лежачего больного смягчался ароматами душистых трав, развешанных пучками повсюду.
Посередине горницы стоял стол, заваленный кусками льняного полотна и мотками цветных ниток: Ольга вышивала на продажу полотенца. Приведя домой гостя, она стала какой-то напряжённой и быстро пресекла все поползновения было обрадовавшегося пылкого друга. Усадив княжича за стол, надела ему на руки пасму крашенных ивовой корой ниток, и стала их сматывать в клубок, бросая насторожённые взгляды на окно и ситцевую занавес-ку в углу.
За занавеской лежал её отец – это угадывалось по духу. Ольги-на же кровать находилась за дощатой перегородкой в другом углу. Но похоже было, что сегодня попасть туда не удастся: девушка была явно не расположена к любовным играм. Её напряжение передалось и княжичу. Посидев немного, он поднялся и направился к выходу, ещё слегка надеясь. Она, облегчённо вздохнув, пошла проводить. Обрадовавшись, Фёдор попытался было в сенях пристать, но Ольга отстранила его так резко, что ничего не оставалось, как уйти, хотя это было ой как непросто.
Стоя на крыльце, девушка смотрела ему вслед. Княжич исчез за деревьями. Неожиданно сбоку возникла чья-то тень. Она по-вернула голову – и вздрогнула: перед ней стоял Тимофей Дорохов и смотрел на неё тяжёлым взглядом.
- Хорошо время проводишь, вижу.
- Чего тебе? – спросила она холодно.
- Уж и неясно, чего? Или мы нынче оченно важные стали? Ну конечно, куда нам-то, недостойным, до самого княжеского сына! – сказал управляющий насмешливо.
Она, повернувшись, пошла в избу. Он – за ней. Ольга села за пяльцы, а Дорохов положил перед ней завёрнутый пакет:
- А я тебе подарок принёс.
Он развернул бумагу – в ней оказался полушалок с розанами. Подойдя к девушке сзади, набросил на плечи:
- Глянь, как красиво.
Она поглядела на него снизу вверх:
- Красиво, спасибо.
- И вот ещё, конфекты, - вытащив из кармана кулёк, швырнул на стол россыпь карамелек. – Вишь, как я тебя балую. А ты с барчуком играешься.
Обошёл стол, сел напротив:
- Ладно, - кивнул милостиво, - прощаю. Пущай побалуется щенок. Всё равно уедет скоро. – И, прищурившись: - А я-то ост-нусь.
Ольга опустила голову, щёки её зарделись.
- Спустись-ка в погреб, нацеди квасу смородинного.
Она послушно вышла. Дорохов подошёл к занавеске и отдёрнул её. Посмотрел на неподвижную фигуру под лоскутным одеялом.
- Ну чего зыришь, чурбак деревянный? – спросил с ленцой.
Лежащий человек медленно открыл глаза. Ни один мускул не шевельнулся на неподвижном лице. А взгляд, направленный на управляющего, был неотступным, ненавидящим…
- Давай, давай, злись, - хохотнул тот: - чего тебе ещё остаётся?
Вернув занавеску на место, отошёл к столу. Вошла Ольга с квасом. Дорохов взял кружку, выпил, не сводя с неё глаз. Затем по-хозяйски обхватил девушку за плечи:
- Идём, побалуемся малость.
Она сделала попытку увернуться:
- Пусти.
- Ишь, не хочет. Нехорош, видно, стал. Заважничала.
Рывком схватил её в объятия:
- Никогда не поверю, что этот самоуверенный барчук тебе по сердцу пришёлся. – И прошептал прямо в ухо: - разве ж юнец желторотый так может…?
Ольга подняла на него глаза:
- Успокойся, - сказала увещевающе, - ты же знаешь, я от тебя никуда не денусь. А княжич, - тут голос её слегка дрогнул: - он… молод ещё.
- Молод, - глаза Дорохова сверкнули недобро, - молод. Погоди чуток, вот ещё подрастёт этот зверёныш – всех тут передушит. Меня первого.
Ольга исподлобья глянула на него. «Тебя передушишь, как же», - подумала она.
Дорохов вдруг схватил её за шею:
- ****ь подзаборная, забыла, откуда я тебя вытащил? До смерти забью! – он замахнулся на неё.
- Всё помню и не забуду, - опустив глаза, чтобы не выдать сверкнувший в них огонь ненависти, произнесла девушка, - успокойся и не серчай, куда я без тебя, ты же понимаешь…
- Прощения проси! – он швырнул её на пол.
Не поднимая головы, Ольга глухо произнесла:
- Прости меня. ****овала, да. Больше не буду, коли скажешь.
- Ну, этого я не требую, - пошёл управляющий на попятную, – как ходила к нему, так и ходи. Чай, невелик труд ноги-то раздвигать.
- Как скажешь, - покорно произнесла девушка, поднявшись и отряхивая подол.
- Ты его привечай, - сказал, подумав, Дорохов. – Будет лучше, если ты мне всё говорить будешь, о чём он думает. Малец бывает неожиданным, а мне этого не надо. Нам этого не надо, - поправился он, - так что ходи к нему, сколько попросит.
- Сам посылаешь, - Ольгин взгляд был странен.
- Что делать, мы с тобой – люди маленькие, нам в этой жизни только и вертеться, а зазеваешься – сожрут. – Он задумался, глядя куда-то вдаль. Потом вновь перевёл взгляд на девушку, нахмурился: - Но ты ещё не заслужила прощения. Давай, пошли к тебе.
Девушка отпрянула, глаза её расширились:
- Тимофей! Да пожалей же ты меня! Неужто не понимаешь – не могу я так. Потерпи, я ж от тебя никуда не денусь.
- Чего ты там не можешь, а? Тоже мне, прынцесса нашлась. Давай-давай, шевелись! И чтобы я довольным остался!
Вжав голову в плечи, Ольга пошла за перегородку, на ходу развязывая тесёмки фартука. Губы её тряслись.


А встречи продолжались. И была ночь на Ивана Купала: таинственная языческая ночь, когда они развели костёр на поляне и прыгали через огонь, и Ольга сплела венки из одуряющее пахнущих цветов, и они надели их друг на друга. И потом яростно, до полной обессиленности любили друг друга на речной отмели, под низко склонившимися ветвями ивы, бросавшей причудливые тени на белый песок, а из лесу доносилось уханье не то совы, не то собравшихся на праздник леших…


Близился отъезд. Мысль о скором расставании с пылкой любовницей была невыносима. Коротких свиданий было мало. Правда, они, конечно, давно перебрались в сарай с душистым сеном, приготовленным Ольгой для козы Дудки.
Но от ночных свиданий, даже после Ивана Купала, она по-прежнему отказывалась.
- Пойми, - умолял её княжич, - я хочу, чтобы ты спала в моих объятиях. Просто спала – ты не представляешь, как я об этом мечтаю! И чтобы когда я проснусь, ты была рядом – сонная такая… Неужели ты откажешь мне в такой малости?!
Накануне его отъезда ему всё же удалось её уговорить:
- Хорошо. Последнюю ночь мы проведём вместе.


Он вылез из окна своей комнаты, когда стемнело и все в доме улеглись спать. Прокрался на конюшню, вывел жеребчика. Не надевая седла, легко вскочил и рысью помчался по залитым лун-ным светом полям.
При полной луне дерево сруба отчётливо демонстрировало каждый сучок. Открытая дверь сарая зияла чёрным провалом. Кня-жич спешился, привязал коня под навесом. Направился ко входу. Из темноты неслышно выступила Ольга. На ней была длинная красная юбка и белая рубашка с затейливой вышивкой. Волосы распущены, а на них – венок из душистых цветов. Никогда ещё она не казалась Фёдору столь прекрасной. Она протянула к нему руки.


Лучи восходящего солнца осветили утомлённые лица любовников, спящих в объятиях друг друга. Первой проснулась женщина. Она выскользнула из-под лежащей на ней руки и быстро оделась. Затем с грустной улыбкой посмотрела на спящего юношу и коснулась его плеча. Открыв глаза, он радостно потянулся к ней, но она остановила его:
- Тебе пора. Ступай.
- Ещё нет, - он потянул её к себе, - ведь только рассвело…
- Ты мне обещал. Хватит, набаловались. Одевайся.
Он нащупал свою одежду, не спуская с неё глаз. Она деловито заплетала косу:
- Мне доить пора. Да и надо посмотреть, как там отец.
Очень нехотя и медленно он оделся. Она почти подтолкнула его к двери:
- Иди же.
- А попрощаться?
Они остановились на пороге. Княжич схватил Ольгу в объятия:
- Обещай, что будешь ждать меня. Я постараюсь приехать зимой на каникулы.
- Не давай напрасных обещаний. Поди хорошо, коли через год встретимся.
- Да, но я не вытерплю так долго без тебя!
- Придётся, куда деться. – Она прервала поток неистовых поцелуев: - Ну хватит, хватит. Остановись же, малый!
- Ты дождёшься меня? Скажи, дождёшься?
- Дождусь, дождусь. А теперь ступай.
Он подошёл к коню, стал отвязывать поводья.
- Фёдор, - послышался сзади искажённый голос.
Резко обернувшись, он кинулся к девушке, и они обхватили друг друга с такой силой, что долго потом не могли оба забыть.
- Ступай же, ступай, - глухо шептала она.
- Я не хочу, не хочу уезжать…
- Да ступай же, наконец! – с силой оттолкнув от себя, почти с ненавистью крикнула Ольга.
Резко мотнув головой, юноша бегом бросился к коню. Вскочил в седло. Застоявшийся жеребчик радостно пустился вскачь так быстро, что Фёдор лишь успел бросить прощальный взгляд на неподвижно стоящую фигуру, и тут же скрылся за деревьями.
- Прощай, мой ласковый, - глядя ему вслед, прошептала Ольга. – Прощай. Будь счастлив когда-нибудь с другой так, как со мной.


* * *


Несмотря на то, что разлука была невыносима, княжич с какой-то необычайной радостью окунулся в учебную рутину. Он и раньше не был среди отстающих, а теперь увлёкся так, что всё хватал на лету.
С особой радостью отдавался он военным искусствам. В выездке не было ему равных, как, впрочем, и во владении оружием. Здесь, конечно, княжич Фёдор во многом был обязан тому, что усвоил ещё дома – отец, который уделял этому особое внимание, настоял, чтобы бывший ординарец - нынешний управляющий - преподал его сыну уроки своего мастерства. Особое умение Дорохова заключалось в том, что, помимо обычных для русского солдата навыков, он позаимствовал многое и у турков – когда побывал в плену. И теперь талантливо усвоивший все уроки воспитанник легко побеждал в любом учебном бою, и никто не сомневался, что он сумеет отличиться и в бою настоящем.
Но в тот год блестящая учёба, как оказалось, сыграла против его планов. Дело было в том, что зимой воспитанников отпускали на каникулы очень неохотно, а уж первого ученика, даже и не обратив внимания ни на какие просьбы, отправили во дворец на Рождество и Святочную неделю – в качестве поощрения. Пажи обязаны были нести службу в течение всего года; им полагалось прислуживать во время застолий членов императорской семьи, стоять на карауле в покоях, всегда будучи готовым к исполнению любого поручения. Многие ученики следили, если кто получал дополнительные вызовы во дворец, вели какие-то списки, ревни-во отмечая, кому сколько выпало чести. Княжичу это было решительно всё равно, но именно его вызывали чаще всех, что возбуждало зависть со стороны некоторых соучеников. А уж когда стало известным, что его отправляют на Рождественские празд-ники, это возбудило немалые толки.
Он, конечно, предпочёл бы поменяться и уехать домой, куда его нынче особенно тянуло, но это было совершенно невозможным. И пришлось ему с тоской наблюдать за тем, о чём так мечтали многие обойдённые им соученики – за повседневной жизнью сильных мира сего, кои вблизи оказывались самыми обыкновенными людьми.
Но всё когда-нибудь проходит, и, наконец, прошло казавшееся столь бесконечным время и этого курса, и наступили долгожданные каникулы. Чем ближе подъезжал княжич к родным местам, тем сильнее играла в нём кровь, а нетерпение подгоняло лучше любых поводьев.
На ступенях дома стоял Дорохов, и было в его взгляде что-то странное, что цепляло глаз. Он почтительно приветствовал хозяйского сына. Фёдор пошёл на половину родителя.
Отец, увидев сына, рассеянно поднял глаза от старинной книги, написанной старославянским шрифтом, потрепал его по щеке и вновь опустил взгляд. Брат, конечно, обрадовался, но тоже приветствовал довольно невнимательно: он как раз сейчас задумался над созданием картины морского боя при Фермопилах, и это полностью поглощало все его думы. Наскоро перекусив и переодевшись с дороги, княжич приказал взнуздать своего конька и, вскочив в седло, направился в ту сторону, куда так часто уносился мыслями весь этот невыносимо долгий год.
На пути к дому Ольги находилась маленькая речушка, через которую был перекинут довольно-таки хлипкий мосток. Именно туда и подъехал его конь, уже хорошо изучивший дорогу и не забывший её за год; но когда княжич увидел, что мост разрушен, причём давно, ему показалось, будто его кто ударил в грудь – так зловеще предстала картина. Однако перепрыгнув препятствие, он продолжил свой путь, хотя мрачное предчувствие уже пустило свои корни. Двигаясь по тропе, он не мог не замечать, что она не была похожа на дорожку, которой часто пользуются: трава на ней стояла нетронутой, и даже вечная топкая лужа у раздвоенной берёзы не замощена гатью, как прошлый год.
Последний поворот он преодолел, уже не думая ни о чём, но когда выехал на лужайку перед домом, то остановился, как вкопанный: среди заросшего бурьяном пространства возвышался сгоревший остов так желанной ему избушки.
Он слез с коня, с колотящимся сердцем подошёл к руинам, вошёл внутрь. Конечно же, там никого не было. И видно было, что давно – эти руины явно простояли так зиму.
Он вышел, совершенно ошеломлённый, не зная, что делать. Сел на какую-то корягу, не отрывая глаз от развернувшейся перед ним картины.
Сзади неслышно подошёл Тришка, , произнёс:
- Шёл бы ты, княжич, отсюдова.
Тот стремительно обернулся:
- Что здесь произошло?
- Пожар был, вот что.
- Когда?
- На Покров ещё. Зарево большое было, далеко видать.
- А… что с…?
- Жива, жива, да только далёко – не достать.
- Где?!
Тришка пытливо посмотрел на княжича, затем отвёл глаза:
- Да уж не сыскать.
- Она, что, уехала, да? Скажи, уехала?!
- Уехала, уехала, - как-то неохотно отвечал мальчишка, - забудь ты о ней, княжич.
- Да как же… э-э, постой, да ты откуда что знаешь?
- Знаю, - отвечал тот, прямо глянув в лицо стоявшему перед ним господину. – Так уж вышло.
- И… много кто ещё знает?
Тот пожал плечами:
- Кто ж то ведает. Кто и прознал, у того рот на замке: народ не болтлив.
Княжич помолчал, обдумывая узнанное, затем сказал твёрдо:
- Ты знаешь, где она. Скажи мне. Что хочешь, получишь.
Тришка посмотрел на него с сожалением:
- Бросьте вы, барин, энту затею. Уж лутче об ей забыть. А коли захочется баловства – девку сыскать нетрудно будет. Какую ни выберешь, тебе любая даст. Хочь девка, хочь баба мужняя. Могу сичас отвесть…
- Молчи, холоп! – ярость выплеснулась неистово, захотелось что-то сломать, разрушить… в ослеплении он замахнулся на стоявшего перед ним мальчишку, и лишь в последний момент кулак пронёсся мимо, слегка задев скулу.
- Ещё разок, - хладнокровно сказал Тришка, даже не сделавший попытки увернуться. – Могёшь сразу в морду.
Княжич поглядел на него пристально… потом отвернулся.
- Отчего пожар был, - сказал, глядя на обгорелые брёвна.
- Дак… говорят, сажа загорелась. Труба давно не чищена была.
- А… спастись всем удалось?
- Нет, - коротко отвечал мальчик, - занялось-то быстро, старика вынесть не удалось. – Помолчав, он добавил: - самой-то дома не было, так что… спаслась.
- Отведи меня к ней, - княжич умоляюще взглянул на Тришку, - ты ведь знаешь, где она.
Тот внимательно посмотрел в глаза княжичу:
- Барин. Не тревожь ты себя. Кажный себе сам жизнь строит.
- Она, что, - встрепенулся тот, - теперь с кем-то живёт?
- Знамо дело, - уклончиво отвечал тот, - не бередь ты душу. Оставь девку в покое.
- Но я должен её видеть! Я не могу так! Отвечай: с кем она живёт?! Я же не собираюсь… Если нашла себе кого хорошего, так пусть себе живёт. Но нельзя же так, не свидевшись… Да и, может, ей какая помощь нужна!
Тришка смотрел с сожалением:
- Ступайте домой, княжич. С дороги-то бы отдохнули…
- А потом? – живо спросил он, - потом отведёшь? Обещаешь?
Тот молчал.
- Слушай, ты! – взорвался княжич, - Холоп! Да я прикажу – тебя на конюшне запорют! Ты что себе позволяешь? Веди меня сейчас же, слышишь? Я приказываю!
- Уж лутче меня запорют, чем ты девку покалечишь.
- Я?! Да никогда! Слово даю!
- Слово даёшь? – мальчишка зорко взглянул на собеседника. – Ну тогда идём. Тольки посля не жалься…
Княжич сел на коня, а Тришка взял его под уздцы и повёл, но не обратно, а какой-то неведомой дорогой. Шли долго. Вышли на широкую просеку, приведшую к оврагу, разветвлявшемуся на несколько балок. И просеку, и овраг княжич видел впервые, хотя эти места он объездил и изучил очень хорошо.
Прошли по дну левой балки, поднялись у ручья. И неожиданно перед ними открылся вид на какую-то небольшую деревушку, вернее, хутор. На пригорке стоял добротный дом, а на низменном лугу паслось стадо коров.
- Не может быть, - пробормотал княжич. Вид это дома был ему знаком, но он отказывался в это поверить…
- Может, может, - повернувшись к нему, сказал Тришка. – Но теперя уж воротать поздно…
Он привязал жеребчика князя к старому вязу, возвышавшемуся на краю хутора, и жестом пригласил следовать за собой. Не чуя под собой ног, княжич шёл, всё ещё пытаясь себя убедить, что это неправда…
Они встали за густо разросшимся кустом боярышника. За ним был хозяйственный двор. Княжич увидел, как открылась задняя дверь дома и вышла женщина с корзиной, полной выстиранного белья. Она поставила её на землю и стала развешивать бельё на верёвке.
Княжич узнал её. Это была Ольга. А хутор – владением управляющего его отца Тимофея Дорохова.
- Ну что? – спросил провожатый, - убедилси?
- Жди здесь, - произнёс княжич каким-то чужим голосом.
Он обогнул куст, и оказался позади женщины. Ольга ловко брала бельё из корзины и привставала на цыпочки, чтобы его повесить. И при этом княжич видел, как мелькают её дивные икры…
- Ольга, - голос сорвался в хрип. Она обернулась:
- Фёдор, - глаза её расширились: - как ты прознал?
Он шагнул к ней:
- Ты… - схватил её в объятия. Между ними была какая-то мокрая тряпка.
- Пусти. – Она покраснела, попыталась его отстранить. – Не вишь – у меня руки заняты. Пусти.
Голос был совершенно чужой, и смотрела она странно.
- Почему ты здесь?
- Теперь здесь живу. Меня Тимофей Лукич к себе взял.
- Так вот на кого ты меня променяла. Променяла? Да как ты могла?!
- А ты не гоношись, - голос женщины был холоден.
- Ты ж меня любила!
- Любила, да. Вышла та любовь. Пусти и ступай себе.
- Ольга, - взгляд был полон мольбы, - я… я так ждал… Неужели мы больше с тобой…
- Нет, - ответ был жёсток. – Мы – больше – нет. И ступайте себе восвояси, барин, некогда мне, ещё масло сбивать…
Княжич отступил от неё, смерил взглядом:
- Изменила мне. Ты… ты… - от ярости в глазах всё плыло.
- Значит, вот кто тебе по нраву! Холопка! Я думал, ты – вольная душа, а ты – настоящая холопка! Иди-иди, ухаживай за своим господином, маслице ему сбивай, ротик оботри!
Ольга молча глядела на него. Размотавшийся жгут мокрой тряпки одним концом валялся на покрытой куриным помётом пыльной земле, но она даже не замечала.
- О, женщины… - он замотал головой от нестерпимой боли. Зажмурился, собираясь с силами. Потом вскинул подбородок, посмотрел бешено: - Вот, значит, как. Ну, что ж. Тогда прощай. Больше не увидимся. Никогда. Будешь обратно проситься – не пущу ни за что. Желаю счастья.
Выпрямившись, с глазами, совершенно белыми, пошёл обратно, но затем вернулся, схватил корзину и вывернул её на землю. Посмотрел на ком сырых тряпок и пнул его ногой. Резко развернувшись, кинулся к своему жеребчику, прыгнул в седло, сразу дал шенкеля, и обиженный конь, встав на дыбы, бросился вскачь. А у всадника неудержимо брызнули злые слёзы.
Ольга стала поднимать вывалившиеся тряпки, она плакала. В это время из дома послышался детский крик. Она кинулась в дом, на ходу утирая глаза. Вбежав, немедленно бросилась к раскачи-вающейся люльке. Быстро вынула оттуда крошечный свёрток:
- Не плачь, детонька моя. Твоя мама с тобой… - сунула ребёнку грудь, слёзы высохли. Лицо её засветилось, глядя на маленькое создание, которое начало с аппетитом чмокать.
Это была её дочь. Её и того мальчишки, которого она только что прогнала.


Самое ужасное было – встретиться с Дороховым. Этого хотелось удавить сразу. Теперь стало понятным, почему холоп смот-рел так нагло. Он, поди, всем хвастает, как у сына хозяина женщину отбил!
Но Дорохов оказался более изворотливым, нежели полагал княжич. В последующие дни он умудрялся не попадаться на глаза, а когда всё же им случалось оказаться в одном помещении, казалось, вжимался в стену, и ни разу они не встретились глазами. Если бы не ненависть к управляющему, от которой юношу просто трясло, он бы не смог не оценить определённую деликатность отцовского любимца.
А тот, исподволь наблюдая за княжичем, не мог не чувствовать внутреннего успокоения. Всю свою долгую службу Тимофей Дорохов постоянно думал о том, что если с его барином что-нибудь случится, то неизвестно, что тогда ждёт его. Новая метла всегда метёт по-новому, и он прекрасно видел, как возле княжича трётся этот сообразительный мальчишка, который очень даже не прочь занять впоследствии тёпленькое местечко. И что тогда? Этим холопам только свистни: врагов у него предостаточно, счёты сведут в один момент.
У него из головы не выходила история об одном управляющем. После смерти хозяина крестьяне отловили верного служаку и привязали к согнутым верхушкам двух деревьев, которые потом отпустили.
Дорохов не хотел себе подобной участи.
А его ненавидели не меньше.
И за что?! Ведь всё, что он делал – только ради барина своего! Пойди поищи слугу преданней!
Но сейчас у него появился весомый аргумент. Для этого аргумента ему пришлось отступить, когда его зазноба связалась с желторотым юнцом и явно им увлеклась. Он вытерпел. Она забе-ременела – он и это вытерпел, хотя ох, как было мучительно это видеть!
От него-то ещё ни разу не беременела ни одна женщина…
Конечно, иногда хотелось потешить себя и подумать, что ведь ребёнок мог быть и его… Но когда девочка только родилась, он сразу увидел в ней так хорошо знакомые ему фамильные черты…
И вот теперь в его доме подрастает дочь княжича, и когда-нибудь это может сыграть решающую роль…
Пусть мальчишка пока об этом не знает. Пусть думает, что хочет… Даже если узнает, может подумать, что это – ребёнок его, Дорохова. Вот пусть так и думает до поры до времени…
Хорошо он подстраховался.


А Ольга, уложив дочь спать, долго всматривалась в сторону помещичьей усадьбы. Послала же ей судьба такую радость – эту вольную, дикую любовь, этого бешеного юнца, очертя голову ки-нувшегося вместе с ней в бесшабашные языческие любовные игры…
Конечно, это не могло продолжаться долго.
Человека, в доме которого теперь жила, она ненавидела – до дрожи, до темноты в глазах – за постоянные унижения и издевательства, которые ей приходилось от него терпеть. Для вольнолюбивой дочери лесничего, выросшей среди дикой природы, это был источник невыносимых душевных мук, но судьба взяла её в такие клещи, что выхода не было. Пока отец был здоров, он близко не подпускал к своему дому настырного управляющего, давно положившего глаз на строптивую красавицу. Но после того, как отца парализовало – а это случилось во время неудачной охоты – ей волей-неволей пришлось позволять Дорохову приходить к ней – иначе было не выжить.
А потом судьба послала ей эту нечаянную любовь…
Дорохов прознал очень быстро, но, соблюдая своё холопское место, не высовывался, время от времени, впрочем, вымещая свою тщательно скрываемую жгучую ревность на беззащитной женщине, зная, что жаловаться та не будет никому. Осенью, ко-гда княжич уехал, а живот стал расти, предложил перебраться к нему. Ей этого вовсе не хотелось, но впереди маячила долгая зима, колоть дрова становилось всё трудней, да и отца с брюхом ворочать было ох, совсем непросто… И тогда Дорохов предложил план: тайно вывезти её отца к нему в дом, а потом устроить пожар – пусть все думают, будто калека там сгорел, а Ольга уехала. Ему это было удобно – тогда мальчишка, когда вернётся, не бросится на поиски.
За это он требовал только одного: сидеть дома и не высовываться.
И ей пришлось согласиться. И жизнь её стала намного легче. К отцу был приставлен глухой инвалид, вовремя менявший из-под него тряпки и кормивший его пшённой кашей, самой жилось теп-ло и сыто, ну а к обычной работе по дому было не привыкать.

И ещё она была защищена от других претендентов – вьющихся вокруг настырных озорников хватало всегда.
Но за это – он помыкал ею как хотел.
А весной она родила. И окончательно смирилась со своей участью: куда с младенцем-то денешься?
Но сейчас глаза её туманились, задумчивая улыбка блуждала на лице, а устремлённый куда-то вдаль взгляд видел нечто, доступное ей одной… так сидела она, но потом спохватилась и при-вычным жестом повязала фартук – пелёнки-то надо было пере-стирывать.


Это было начало лета 1812 года.


* * *


Самым примечательным свойством князя Фёдора Хомского было чувство удивительной интуиции, не раз спасавшее ему жизнь. По совершенно непонятным для него самого причинам он, например, в десятилетнем возрасте выбежал из-под дерева, под которым прятался во время грозы, буквально за мгновение до того, как в него попала молния; выскочил из-за бруствера в сражении при Кульме – как раз перед тем, когда его вдребезги разнесло угодившим ядром. Почему он делал это – не мог бы никогда объяснить, но если бы этого дара у него не было – не дожить бы ему с его любовью к риску до зрелых лет.
Трифон, знавший своего барина, как никто другой, был абсолютно уверен в том, что он носом чуял. Действительно, нюх у князя был совершенно феноменальный. Он не то, чтобы просто обычные запахи различал – он улавливал, причём именно носом, такие свойства, как трусость, предательство, коварство, обман, да даже просто неправду. Улавливал, когда женщина, причём любая – хоть аристократка, хоть крестьянка, готова начать любовную игру, или, наоборот, притворяется, что готова, а на самом деле обманывает. Когда подрядчик приходил с липовыми бумагами, когда заводчик торговал лошадь со скрытым изъяном. Впрочем, последнее мог выявить и без заводчика: лошадей, равно как и собак, он тоже чуял.
Только несколько раз в жизни он ошибался, причём по-крупному. Но все эти случаи происходили не тогда, когда подводила интуиция – просто по разным обстоятельствам отворачивался от того, о чём громко кричал его внутренний голос.
Трифон был ещё зелёным мальцом, когда обнаружил это свойство в своём барине, и так и остался на всю жизнь в восхищении.
В ратном деле взрослеют быстро. Несколько месяцев кампании – и из самоуверенного недоросля княжич превратился в обстрелянного воина, решительного и хладнокровного. Судя по всему, он многое унаследовал от своего отца, и, прежде всего, это было бережное отношение к собственным солдатам, которые хоть и были значительно его старше, но, тем не менее, чувствовали искреннюю – а вовсе не показную! – заботу своего командира. Благодаря быстрому и острому уму он умудрялся проводить необыкновенно дерзкие операции, но, прежде, рассчитывал всё столь точно и предусмотрительно, что почти не нёс никаких потерь, но достигал ошеломительного результата.
Победительно прогарцевав до Парижа, русская армия, искупав лошадей в Сене, вернулась домой, в Россию. Но отныне для всех тех, кто прошёл этот путь, жизнь разделилась надвое.
Вернувшись с войны, князь оказался в Петербурге в самом вихре светской жизни, куда поспешил окунуться, как и многие уставшие от боёв офицеры.
Его как сорвало. Ограничения, которые терпел всю жизнь – дома, в обучении в Пажеском корпусе, на войне – надоели безумно. И ещё. За годы войны на его глазах столько прекрасных юношей навечно закрыли глаза, столько крови увидал он, что теперь, когда эта бойня закончилась, наконец, захотелось просто порадоваться тому, что остался жив, и навеселиться не только за себя – и за тех, кому уж не придётся. И настала пора буйной молодости, бравшей своё под звон бокалов и треск распечатываемых колод карт, мешавшихся с рвущими душу аккордами цыганской гитары.
Не следует забывать, что к концу войны Хомскому минуло всего восемнадцать лет. И неуёмная энергия так и распирала его.
Он не знал удержу ни в чём. Не было ни одного мало-мальски стоящего кутежа, ни одного приключения, которое обошлось бы без его участия. Дерзкий, уверенный в себе и абсолютно не при-знающий никаких авторитетов, князь Фёдор стал неоспоримым заводилой в компании блестящей высокопоставленной молодёжи, которая дозволяла себе всё, кроме скуки.
И им всё сходило с рук, хотя другие могли поплатиться за гораздо меньшие «шалости».
А всё потому, что в эту компанию входил великий князь Ми-хаил Павлович – брат царствующего императора Александра Благословенного.
Великий князь был моложе Хомского на два года. Он в своей семье был самым весёлым и остроумным. И во время пребывания русского войска в Париже не мог не обратить внимания на смелого и независимого юношу. В короткий срок они сблизились, и на эту дружбу, как на огонь, потянулись и другие юноши.
Этой компании в столице боялись пуще огня. Они могли нагрянуть в любой дом, где испуганные хозяева наперебой старались им угодить, спрятав при этом как можно дальше имеющихся дочек и молодых жён. Да только это было бесполезно – репутаций погубили они не меряно.
Хомский дневал и ночевал во дворце, потому как стоило ему хоть ненадолго уехать, как великий князь требовал тут же его к себе: без него Михал Палычу было решительно скучно, а молодость нуждалась во всё новых и новых забавах.
Тогда-то он и получил это прозвище – Чума.
Долго потом поминали в изумлённом Петербурге, как, например, во время ночного развода караула, на спор Хомский проскакал стоя в седле нагишом, прямо перед дворцом, из окна которого остолбеневший император успел увидеть только развевающуюся конскую гриву и услышать лихие выкрики всадника.
Или как прошёл по обледенелым перилам моста с одного бере-га Фонтанки на другой.
Или как белой ночью спрыгнул с моста в Неву, нырнул и так долго не появлялся на поверхности, что его дружки, основательно напугавшись, решили, что он погиб. А он, как ни в чём не бывало, выплыл, да ещё хохотал.
А уж сколько было скачек на взмыленных лошадях по ночному Петербургу, стрельбы по невиданным мишеням на спор, соревнований, кто кого перепьёт…
Князь Фёдор мог веселиться с друзьями несколько ночей подряд, а когда все они, упившись, падали и тут же засыпали, садился на коня и скакал куда глаза глядят, вселяя панику в сердцах попадавшихся навстречу прохожих.
И никакое сидение на гауптвахте не остужало дерзкого повесу!
Недоброжелатели князя (а их было ой как много!) не раз пытались настроить против него самого государя, надеясь, что тот сможет хоть как-то обуздать чумового нахала. Но Александр лишь довольно улыбался, и говорил, что такие молодцы – это гордость его, и хорошо бы, если бы их было как можно больше.
Конечно же, были и дуэли. Казалось, мальчишки не могла остановиться – привыкли к смерти. И продолжали бравировать своей смелостью, бессмысленно рискуя жизнью. Хомский не был исключением; но всё же с ним боялись ссориться – меткость его руки была хорошо известна. Хотя следует заметить, что дуэлей всё же он старался избегать. Как ни был он задирист, в последний момент в его груди вспыхивало какое-то самому непонятное чувство: ему казалось, что застрелить противника – всё равно, что раздавить щенка, очень нахального, но маленького. Сам же поводов не искал.
Истинной причиной его отношения к дуэлям был один тщательно скрываемый им случай: уже в самом конце войны он крупно поссорился с одним штабс-капитаном – после того, как тот долго и целенаправленно изводил его своими методичными издевательствами (возмущало того, что некоторые от рождения всё имеют, а за что?!) – и убил его на поединке. То, что произошло позднее, осталось в памяти Хомского на всю жизнь. Командир полка вызвал его к себе и имел с ним долгую беседу с глазу на глаз. После этого, отбыв положенное наказание, он проникся глубоким отвращением к узаконенному убийству.
Если б не это происшествие, быть бы ему в конце войны полковником.
Однако был случай, когда один адъютантик, ершистый, как молодой петушок, вызвал его, обвинив в трусости. Хомский явился к барьеру и метким выстрелом отстрелил сопернику мочку уха, пообещав, что следующего своего соперника сделает евнухом. В это поверили, и уже никто не испытывал судьбу.
Ну и конечно, любовные приключения. Прыткости было не занимать, а уж умению обольщать могли бы поучиться многие. Он не был записным красавцем – отнюдь, но сверкающие необыкновенным блеском глаза вкупе с невероятно обаятельной улыбкой не давали устоять перед этим юным военным героем ни одной – девушке ли, женщине ли, хоть знатной, хоть простого происхождения.
Встретив неприступную особу, он загорался тем сильней, чем недоступней она казалась. И, как опытный завоеватель тщательно продумывает осаду крепости, переходя от напряжённого выжидания к стремительной атаке, так и этот покоритель сердец, виртуозно проведя осаду, вдруг срывался в натиск, всегда увенчивающийся успехом.
Эта бесшабашная гульба продолжалась бы ещё долго, как вдруг неожиданно для всех князь перевёлся в полк, квартировавший в то время на Кавказе, и исчез из столицы.
История была непонятной, даже загадочной. По времени это совпало с отъездом за границу в длительное путешествие великого князя Константина Павловича. По гостиным пролетел какой-то не слишком лестный для членов императорской фамилии слушок, однако поскольку он затрагивал слишком высокие имена, то быстро заглох.
А те, кто повидался с Хомским до отъезда, заметили, что его отношение к царствующему семейству претерпело странную метаморфозу: при упоминании кого бы то ни было из братьев Павловичей, он как-то цепенел и переводил разговор на другую тему.


* * *


В таком гневе императора ещё не приходилось видеть. Лицо его побелело, глаза выкатились из орбит, а вместо слов вылетали какие-то ошмётки. Младший брат и наследник престола Констан-тин стоял перед ним, втянув голову в плечи. В углу замерли два других брата – Николай и Михаил. Лица у обоих были зелёные от страха.
- Ты… ты вообще хоть понимаешь, что сотворил?! Ты… - тут понеслись такие крепкие выражения, каких и у солдат не часто услышишь, – ты что, сдержаться не мог со своими собутыльниками? Ты, может, забыл, что мой дворец – это ещё не твой сераль, что не всякая здесь – твоя крепостная, с которой можно творить всё, чего хочется? А эти твои… - тут опять вылетела неповторимая тирада, - они что, остановиться не могли?
Он схватил со стола драгоценную китайскую вазу и со всей силой грохнул её об пол. Взлетевшие осколки брызнули прямо в лицо Константину, но тот даже не шевельнулся.
- И что теперь мне прикажешь делать? Теперь-то уж не скроешь, у… - Александр в ярости ударил кулаком по столу. – Я, что, тать, чтобы в ночи закапывать? Как, как людям объяснить? Что это их высочество так развлекается?!
Он прошёлся по кабинету. Стояла напряжённейшая тишина, нарушаемая лишь сопением простуженного Николая.
– Ты хоть понимаешь, что теперь подымется? Какие слухи поползут? Я же не могу просто так всё оставить! Придётся расследование назначить! И что, что оно найдёт? Какого виновного? Твой… трудолюбивый до самозабвения?!
Щёки Константина пылали так, что, казалось, вот-вот вспыхнут рыжеватые волосы, ореолом обрамлявшие продолговатый череп. Да, крепко умел выражаться царственный братец, недаром император народа именно русского.
Опять походил взад-вперёд.
- Своим-то ещё как-нибудь рты позатыкаем. Да говорить-то всё равно будут! Разве нет? А иностранцы?! Что уж пронюхают, сомневаться не приходится. И что в Европе скажут? Что наследник российского престола со своими собутыльниками даму из общества до смерти за…?
Он в ярости схватил со стола какие-то бумаги и разорвал их в клочки.
- А-а! – швырнул на пол чернильницу. Она покатилась, оставляя тёмную струйку на драгоценном текинском ковре.
У Константина явно заклацали зубы.
- Что там со свидетелями? Есть? Нет?
- Есть свидетель, - решился подать голос из угла Михаил, но от страха сорвался в фальцет.
- Кто? – дёрнулся император.
- Хомский князь. С него-то всё и открылось. Он увидел, как её по коридору несут, и прибежал ко мне.
- Ах, да. Действительно. Вот, пожалуйста тебе, - император издевательски поклонился в сторону Константина. – Этому просто так рот-то не заткнёшь. И что теперь мне прикажешь делать?
Подошёл к окну, стал в него глядеть. Постоял так, затем решительно повернулся.
- В общем, так, - Александр посмотрел на Константина с отвращением. – В ближайшие дни уедешь за границу. Чем дольше там пробудешь, тем лучше. Что касаемо твоих собутыльников… Где список? А, вот. И кто тут? Ну, конечно! Этого и этого – в отставку, немедленно. Остальных – на Кавказ, срочно. А ты, – кивок Михаилу, - пришли мне Хомского, только как можно быстрее. Я сам с ним поговорю.


Часа два великий князь Михаил Павлович беспокойно ходил по своему кабинету, в нетерпении поглядывая на дверь. Возле камина любимый гитарист Тошка задумчиво перебирал струны, извлекая выворачивающие душу звуки из семиструнной своей подруги.
Но даже пьянящий цыганский перебор не отвлекал его импера-орское высочество от тяжких дум. Наконец, дверь открылась, и вошёл Хомский.
- Ну, наконец-то, а то я уж и не знаю, что думать. Что скажешь, князь Фёдор? Тошка, ты иди пока, погуляй.
Гитарист, резко оборвав рыдающий аккорд, вышел. Князь молча прошёл к низкому дивану, сел. Он был погружён в глубокое молчание.
Михаил сел перед ним.
- Как поговорили? – сказал он как можно более бодро. – Может, коньяку выпьешь?
Хомский поднял на него взгляд, потом осмотрелся вокруг, как будто не вполне понимая, где находится. Поглядев на собеседника, произнёс раздумчиво:
- Отпусти-ка ты меня, Михал Палыч, из Петербурга.
Тот от изумления откинулся в креслах:
- Да с чего?! Вы с братцем разве не договорились? Неужто он тебе ничего дельного не предложил?
- Предложил, и не мало. Много чего предлагал. Только мне это всё не нравится.
- Тебе не нравится! А кому нравится? Мне, что ли? А расхлёбывать-то надо!
- Да я не о том, что произошло. Просто мне не нравится, как поворачивает.
- А что такое?
Хомский встал, прошёлся по кабинету. В задумчивости покачал головой.
- Понимаешь, в чём дело. Нельзя же с больной головы на здоровую, даже если эта больная голова – царствующего рода.
- Да о чём ты?!
Хомский остановился перед Михаилом, и сказал внятно:
- Государь император – твой брат хочет, чтобы я подтвердил, что с дамой случился обморок на лестнице, будто бы она неудачно упала и сломала себе шею, оттого и скончалась.
- Вот оно что. Я так и думал, что он что-нибудь придумает.
Он вскочил, прошёлся несколько раз туда-сюда.
- А что, хорошо! И ведь если ты это подтвердишь, то тебе-то уж точно поверят!
- Ты находишь это удачным?! – Хомский был потрясён.
- Почему нет? Её-то ведь уж не вернёшь. А так, по крайней мере, будет спасена честь брата.
- Честь?! Какая честь? У него, что, разве какая-то честь осталась?
Михаил остановился и веско произнёс:
- Его честь – это не только честь всей нашей семьи. Не забывай: он наследник престола. Вот о чём надо сейчас думать.
- Значит, тебя устроило бы, если бы я лжесвидетельствовал? Как будто сам человек без чести?
- Конечно, я понимаю, каково тебе, но это, действительно, бы-ло бы самое удобное. Чего было, уже не вернёшь. Просто надо найти выход, вот и всё.
- Только уж без меня, пожалуйста. Меня увольте.
Великий князь подошёл к Хомскому, и, глядя проникновенно в его глаза, сказал:
- Я полагал, что ты мой друг. А друзьям надо помогать, когда у них несчастье.
- Разве у вас несчастье? Я так считаю, что в той семье. Там, между прочим, остались дети сиротами.
Михаил взмахнул рукой в нетерпении:
- Это-то ясно. Да ты не беспокойся, там уже деньги заплатили, и о-очень немалые. Им таких никогда и не видать бы. И детей всех хорошо пристроят, можешь не волноваться.
Князь Фёдор посмотрел на своего собеседника очень внимательно, затем отошёл к окну и задумался. Постояв так, повернулся и, подойдя к великому князю, щёлкнул каблуками и произнёс официальным тоном:
- Ваше высочество, прошу принять мою отставку.
Тот изумлённо поглядел на него:
- Ещё чего. Даже и не надейся. Никто тебя не отпустит.
- Я настаиваю.
- Нет-нет. Да брось ты. Я понимаю, тебе всё это мало приятно. Но ты подожди. Хочешь, возьми отпуск. Поезжай куда-нибудь, отвлекись. Потом воротишься, и всё вернётся на круги своя. Хочешь, за границу поезжай. Но для отставки – это не повод.
- Хорошо. – Тон по-прежнему был отстранённым. – Не даёте отставки – тогда я прошу перевести меня в действующую армию на Кавказ.
Великий князь вскинул брови:
- Под пули захотел, добровольно? – голос стал холодным, жёстким. – Не понимаю я тебя. Чем тебе сейчас-то плохо?
- Я здесь боле не останусь. Не хочу.
Лицо Михаила стало отчуждённым:
- Что ж, в таком случае я не возражаю. Вы можете быть свободны, князь. Прямо сейчас удаляйтесь – я в ваших услугах отныне не нуждаюсь. Дальнейшие распоряжения получите через курьера. Прощайте.


Перевод был получен в ближайшие дни. Жизнь перевернула страницу.