Тупик

 

        В сентябре на внеочередном совещании нескольких лабораторий я сидел у окна и смотрел на верхушки желтеющих деревьев. Ветер слегка покачивал их. Начинающие оголяться, веточки хорошо просматривались на голубом, полном солнца небе.
        Тема, обсуждаемая тремя лабораториями, была далека от моих интересов, и я бы лучше сидел у себя за рабочим столом, но наши сотрудники почти все пошли на совещание. Некоторые, проходя мимо моей двери, приоткрывали её и, заметив меня, спрашивали: «А ты что не идёшь?» Не дожидаясь ответа, они уходили, оставляя дверь приоткрытой. Вначале я кричал в сторону двери «Не пойду, дел по горло»,    потом просто махал в сторону двери  рукой, или, не поворачиваясь, мотал головой. Наконец, выключил прибор и тоже пошёл, подумав в оправдание:- "Что я белая ворона, что ли?". Было и простое человеческое любопытство ; а чем всё это кончиться?
        Дней 10 тому назад в соседней лаборатории, которую возглавляла профессор Елена Владимировна (её называли или  «Ева», или, за  маленький рост,  «микробабка»), получили данные, которые  не согласовывались с гипотезой, выдвинутой  сотрудниками другой лаборатории. И получил эти результаты не убелённый сединами академик, а Женька, аспирант первогодок, у которого ещё пиво на губах не обсохло. Из-за этого и разгорелся «сыр-бор».
         Тлеть началось в курилке. Женька, закончивший серию измерений,  вышел покурить в коридор, где постоянно кучковался народ  из разных лабораторий.

        - Алексей, я закончил опыты, но данные не такие, как у тебя.

        - Какие данные? Ты о чём?

        - Параметры, которые получил ты, совершенно не сходятся с моими.

        - Ну и что, я получал по одной методике, ты по другой. В чём проблема?

        - Не в этом дело. Мои  результаты не укладываются в гипотезу вашей лаборатории, да и в нашу не очень-то влезают.

        - Да, брось ты. Не я же один создавал эти гипотезы. Читал последнюю статью американцев? Они опять своими данными подтвердили нашу гипотезу. Ты перепроверь замеры.

        - Да я уже который  раз перепроверяю, всё одно и то же.

        - Пойдём посмотрим, что ты там нахимичил.

        Сунув недокуренные сигареты в жестяную банку, они ушли.

        - Гении, - сказал им в след кто-то. - Не сидится спокойно.

        С этой встречи двух «гениев» спокойная атмосфера межлабораторных отношений  начала колебаться и угрожающе напрягаться.
        Вначале появилась небольшая зыбь. В коридоре, в столовой, в буфете, по дороге домой, особенно в курилке возникали споры. Одни доказывали объективность  данных своей лаборатории, другие ставили их под сомнение и приводили свои доводы. Такие ситуации в работе  лабораторий возникали не раз, и они особо никого не волновали.
         В научных исследованиях часто случается, что ты не получаешь в опытах то, что планировал получить или, наоборот, неожиданно, выскакивают, как чёрт из табакерки, результаты, которые ни ты, ни твой шеф никак не ожидали получить.  В последнем случае проводилось тщательное обсуждение ситуации; вначале с шефом, потом с сотрудниками своей лаборатории, потом с соседями. Сотрудники приходили друг к другу в лаборатории и на  приборах своими руками проверяли полученные данные. Ошибка, иногда не сразу, но всегда находилась.  Её  исправляли, учитывали на будущее,  выпивали пиво, и всё возвращалось «на круги своя».
         Сейчас всё было по-другому. Ошибка не находилась. Пошли на крайность.  Получили разрешение  у начальства проверить вне плана настройку приборов. Пришли специалисты-калибровщики из Центра с чемоданчиками,  выгнали всех из комнаты, осмотрели и разобрали приборы, потом куда-то звонили, куда-то ходили, что-то доставали сверхдефицитное, вновь всё свинтили, замерили фоновые помехи и выдали заключение:

        - Это не приборы барахлят, это у вас в башке барахлит.

        В башке могли барахлить только тараканы. Нормальные мысли ведут себя спокойно.  Сотрудники обиделись и юстировщикам  спирт не налили. Но и после такого диагноза новые измерения показали: получаемые  данные двух лабораторий  различались.   Причём эти различия были подтверждены  статистически. А это уже не шутка.  Значимые, но противоположные характеристики одного и того же параметра  часто  означали, что какой;то из них не верен. А это  грозило пересмотром изначальных подходов к базовым, давно ставшим классикой исследованиям. А это..... не буду договаривать, т. к. о последствиях даже страшно подумать. Все наработанные к настоящему времени  данные, все прогнозируемые модели поведения изучаемой системы, весь год кропотливой работы можно было выбрасывать коту под хвост. Почему не в мусорную корзину? Потому что они таких мест уже не заслуживали.

        Постепенно у всех сотрудников стало  формироваться мнение, что случайная ошибка в измерениях скорее всего, исключалась. И действительно! Сами подумайте! Могли ли данные постоянно воспроизводиться с ошибкой?  Ведь в лаборатории работали не дураки, а профессионалы высокого класса. Люди пришли сюда не за деньгами, а по складу своего ума. Дураки у нас встречаются редко —  в среднем, один дурак на 2–3 лаборатории.  Остальные - нормальные  люди. И кто из них согласится, что его результаты не верны?   Если бы это были выводы одного человека, например, Наташки, это ещё туда-сюда. Выводы её об окружающем мире менялись быстро и безболезненно.  Но если в создании гипотезы принимали участие сотрудники всей лаборатории, то ошибка — это недосмотр, это уже вина всего коллектива.

        Как всегда в затяжном конфликте, причину стала объяснять не объективными фактами, а субъективными, личностными. В спорах уже не оперировали конкретными данными исследований, марками приборов, на которых получали эти данные, условиями опыта и другими категориями. Всё это куда-то исчезало, а в разговорах всё чаще стали говорить о сотрудниках, участвующих в исследованиях:  «не честно полученные», «кому-то удобно получить именно это», «в прошлом году они тоже смухлевали», « понабрали шалопаев, вот и результат» и т. д.
          Понятно, что в такой обстановке стали возникать вопросы о чести лаборатории и её заведующего. В орбиту спора вот-вот должны были втянуться высшие эшелоны генералитета института.  Из курилки расходились с чувством неудовлетворённости и недовольства друг другом. Все ''размежевались'' по своим лабораториям. И только препараторам - девчонкам, которые, закончив 10 классов, провалили в ВУЗы и осели пережидать время в наших лабораториях, на всё было наплевать. Они бегали через незримые границы в комнаты друг к другу, и от них мы получали известия о стратегических планах всё больше и больше отдалявшихся от нас соседей.
          Наша лаборатория была случайно втянута в эти разборки.  В кабинете шефа после работы неожиданно встретились руководители двух конкурирующих лабораторий и, конечно, заспорили. Спор опять ни к чему не привёл. Договорились взять тайм-аут на неделю, спокойно разобраться и на совещании трёх лабораторий  обсудить детально и не спеша все спорные вопрос. Наша лаборатория в лице шефа выступала в качестве посредника. Собрание решили провести в конференц-зале главного корпуса, который стоял неподалёку от нашего здания. Туда я и направился.         

        В дверях, выходя из лаборатории, я столкнулся с Ёсей. Поздоровавшись мы пошли рядом по неширокой асфальтированной дорожке через двор. Обогнули клумбу, вышли к главному входу, по лестнице вошли в главное здание, поднялись в конференц-зал и сели у окна, подальше от предполагаемого центра циклона.

        - Передай программу, - показал Ёся на листки бумаги, оставленные кем-то с утреннего заседания. Это были его первые слова за всё время пока мы  шли из одного здания в другое.  Весь путь мы прошли  молча.  Вначале мне  было неловко, и я мучительно подыскивал тему для разговора. Пока перебирал варианты, о чём заговорить, прошли полпути. Молчание затянулось и дошло до такой точки, что  начинать разговор уже не имело смысла. Я искоса посмотрел на него: он шёл спокойно, совершенно не чувствуя моего присутствия, иногда посматривал по сторонам и, казалось, был целиком погружён в решение какой-то важной проблемы. Я также стал сосредоточенно смотреть под ноги, что бы и он подумал, что я весь поглощён научными заботами и окружающий мир, в том числе и он, для меня не существуют. Я даже начал обдумывать  свои оставленные в лаборатории вычисления, но цифры были голы, сухи и настолько скучны,  что возникшая о них мысль тут же обречённо, со вздохом упала на паучью сеть из дендридов и аксонов, а оттуда, немного  покопошившись, быстро улепетнула через дырки в черепной коробке наружу, на воздух. Других, достойных аспиранта научных мыслей, не находилось. Вернее  находить их было не нужно, они уже обитали  в обоих полушариях моего развивающегося мозга, но как только они выходили из своих убежищ на работу, так сразу же встречались с нарядной, шумной и сексуально привлекательно толпой, состоящей из множества мыслей о Наташке. Преимущество почему-то всегда оказывалось на стороне весёлой компании. Её участники бесцеремонно заталкивали назад в тёмные кладовки все мысли, чей IQ был выше их, а сами, удобно расположившись по всем этажам головного мозга начинали приятные, будоражащие все мои чувства разговоры между собой. Слушать их было одно удовольствие, но оно слишком отражалось на лице, поэтому мысли о Наташке пришлось прогнать, и  я просто шёл, насвистывая какую-то мелодию, искоса посматривая на Ёсю.
          Неожиданно неловкость прошла. Мне вдруг стало спокойно идти рядом с этим молчаливым человеком, для которого молчание было не позой, а его естественным состоянием в каждом моменте его жизни. Он вообще не замечал, что его молчание может доставить кому-то неудобство.

        Он на многое  не обращал внимание.  Он мог не заметить вас, если вы проходили мимо него. Ваш кивок в его сторону мог остаться без ответа. Но если вы окликали его, он останавливался, здоровался и внимательно смотрел на вас, ожидая вопроса. Он никогда не начинал  разговор первым, не спрашивал как идут дела, как здоровье, а молча стоял перед вами, думая о чём-то своём, изредка поглядывая на вас. Его нисколько не смущало, что вы находитесь рядом с ним и  ни о чём не говорите. Он мог долго тихо стоять со своими мыслями, не ощущая потребности, в начале разговора. Но при этом вы всегда чётко сознавали, что он стоит рядом, стоит ради Вас и готов  внимательно  выслушать всё, что вы скажете. Такая внимательность к Вам,  сразу же располагала. 
          Он без всякого труда со своей стороны и всякого сопротивления с вашей оказывался в вашем личном пространстве и вас быстро оплетали нити психологической совместимости, при которой настороженное ощущение «чужой» быстро трансформировалось в безопасное чувство «свой». Параллельно у вас настойчиво пробивались, развивались и укреплялись другие мысли, вы начинали думать, что остановился он не потому что вы ему нравитесь, наоборот вы ему безразличны и только в общении, которое вот-вот начнётся, он может понять, что вы интересный и умный собеседник. Но для этого вам нужно начать умный разговор. Вы начинаете лихорадочно искать тему разговора.
          Вот такие противоположные мысли и чувства, идущие то параллельно, то перпендикулярно друг другу охватывают вас. Странно, но через некоторое время у вас наступает спокойствие, стеснительность пропадает. Молчать, находясь рядом с ним становится легко, и вы  уже не подыскиваете тему для разговора. Она появляется как необходимость без всяких усилий. И эта тема не надумана для показа вашего ума, а действительно интересна в данный момент для вас и для него.

        Разговор с Ёсей, если он начинался,   никогда не был пустой болтовнёй. Это был не трёп двух бездельников и не никчёмное словоблудие, это была  работа двух людей, делающих в тандеме одно и то же дело, где инструментами были осязаемые, как реальность, слова. И каждое слово имело значение, вес, смысл и должно было быть вбито в предложение точно на своё место, придавая сказанному простоту,  ясность и убедительность. Разговор напоминал дорогу с рытвинами, ухабами, падениями, поворотами, прыжками через препятствие. По ней шли то рядом, то обгоняя друг друга, но всегда в обоюдном поле зрения ваших и его мыслей. Самым пьянящим в разговоре были моменты, когда вы или он загоняли партнёра в логический тупик. Наступало недолгое молчание.  Гордость не позволяла сразу признать поражение. И в этот момент вы, смотря ему в глаза, предлагали  такой вариант решения, который объединял его и  ваши  варианты в нечто третье, неожиданное, ещё хорошо не продуманное, но интуитивно определяемое как единственное верное.  Интеллектуальный альтруизм — это высшее блаженство в разговоре двух людей. В нечастых общениях с Ёсей мы целиком, без остатка, растворялись в разговоре, время и пространство исчезали и это приносило удовольствие.

        В то время мы оба работали в лаборатории, здание которой стояло особняком во дворе института. В коричневой, обитой железом  двери был домофон. Нажимаете кнопку и кто-то из лаборатории спрашивал «кто вы и к кому». Что бы вы не отвечали, вас всё равно пропускали в здание. От дверей по лестнице поднимались на второй этаж. Там в закутке была дверь в кабинет Ёси. Он числился в нашей лаборатории, но я видел его то в  одной, то в другой комнате. То он сидел, склонившись с кем-то над  прибором, то что-то писал, притулившись к чужому столу. Он всегда был чем-то занят.
          Он не курил и не пил. На междусобойчиках перед ним всегда стояла недопитая рюмка. Он внимательно всех слушал и крутил рюмку за тонкую ножку, посматривая то на неё, то на выступающего. Когда я первый раз приехал по договорённости в институт из своего города, шеф лаборатории вызвал Наташу, и она стала моим “поводырём”, водила  по всему корпусу, лабораториям и знакомила преимущественно с девчонками, потому что я только что закончил институт, был аспирантом, да к тому же холостым. Последнее девчонок интересовало прежде всего. В длинном коридоре мы заходили в разные комнаты с номерами, где первая цифра означала этаж, а вторая номер лаборатории. 
          Наташа выводила меня на середину комнаты или сразу у двери  представляла. Те, кто сидел у приборов, поворачивались, оглядывали меня и кивали головой. Иногда те, кто был свободен, сажали нас за стол, расспрашивали откуда,  чем занимаюсь и угощали.  В одной  лаборатории все сотрудники, включая шефа, пили только кофе, молотый из зёрен. Кофемолка, судя по её размерам, блестящим бокам, величественному урчанию, наверное, стоила очень дорого. В другой — вся лаборатория пила только  кофе растворимый, причём не какой придётся, а только гранулированный. Они могли долго рассказывать, почему гранулированный кофе — лучший напиток. В третьей:

        - Вас, наверное, у соседей поили растворимым кофе? Помои!  Они все там со своего кофе свихнулись. Самый лучший напиток — байховый чёрный чай. Попробуйте, и Вы никогда не притронетесь ни к какому другому напитку.

        Я пробовал чай, и мы шли в другую лабораторию, где самым лучшим считался зелёный чай. А как же  иначе, ведь только он обладал ярко выраженными противоопухолевыми, антиоксидантными и ещё какими-то трудновыговариваемыми, а потому убедительными свойствами. Кто-нибудь из сотрудников, наливая такой чай, говорил.

        - Мой знакомый аспирант из НИИ патофизиологии проверил его на крысах с перевиваемыми опухолями. Веришь, не веришь, срок развития  опухолей сокращался в 3–4 раза.

        Я верил и пил зелёное лекарство.  Наконец, мы пришли в конец коридора, осталось зайти в последнюю лабораторию.

        - Подожди -  сказала Наташка, постучав. Дожидаясь приглашения, она добавила.

        - Здесь сидит Тупик.

        - Кто?

        - Тупик?

        - Почему тупик?

        - Так его называют. А вообще-то он Ёся, а «Тупиком» назвали потому, что выводит лабораторию из тупика.

        Наташка рассказала, что в институте бывают такие времена (дай бог, чтобы их не было), что все данные, полученные сотрудниками за какое-то время, не укладываются в гипотезу шефа.  Тогда он вызывает к себе по очереди сотрудников и жёстко проверяет и перепроверяет  полученные ими данными, цепляясь, как репей, к каждой шероховатости. Все замеры проверяются по 5–6 раз. И если опять полученные данные не соответствуют ожидаемым, то, как говорит шеф, «Капец, мы в тупике. Поздравляю всех». После поздравлений шеф требует идей.  Идей нет. Вернее, они есть, но их нельзя  озвучить шефу т. к. они решают другие проблем: квартирные, денежные, любовные, медицинские и т.д. В тупиковых ситуациях научные идеи, постоянно проживающие в головах сотрудников, вдруг все  берут отгул и улетают на Мальдивы отдыхать. В лаборатории остаются  пустые головы, содержание которых можно легко определить лёгким постукиванием.  В таком застывшем, коматозном состоянии коллектив не двигается никуда — ни вперёд, ни назад, ни вбок. Это и есть тупик, застой.  Совещания и «мозговые штурмы» ничего не дают.  Пустота даже у шефа на столе. Но на каком нибудь очередном бессмысленном совещании вдруг встаёт Ёся и, шевеля пальцами в воздухе, говорит такое, что всем сразу ясно — наконец выход найден.

        - Ты не представляешь, какая это радость! Я однажды готова была расцеловать Ёсю.
 
        - Понятно!

        - Что понятно? У нас с ним ничего нет.

        - А почему его звать Ёся?

        - От Иосифа. Заходи. - Мы зашли, и я подумал: «Интересно, чем будет  угощать нас этот Ёся-тупик. Я уже кажется всё перепробовал в других лабораториях — кофе в зёрнах, быстро-растворимый порошок и гранулированный, разные сорта и марки чая — зелёный, чёрный, жёлтый, синий, пардон, последний ещё не давали.  Может, молока или кефиру нальёт». Он взял три гранёных стакана, оставшиеся, наверное, ещё от дипломной работы знаменитого скульптура Веры Мухиной, промыл под краном и, не протирая, насыпал в каждый по чайной ложке какого-то белого подозрительного порошка, залил кипятком, дал чайные ложки:

        - Мешайте, сахар возьмите из банки.
 
        Я мешал и не понимал, что я мешаю. И только после того, как жидкость стала густеть, я понял — в стакане кисель. Взял из поллитровой банки, на которой было написано «Говядина», сахар размешал и с удовольствием выпил. Это был клюквенный кисель, слегка красноватый, который я пил и любил в детстве. Ёся пил молча, говорила в основном Наташа. Еся только изредка поглядывал на меня.
 
        - Это Ваша статья недавно напечатана в журнале?

        - Какая, в каком? - спросил я. Помедлив, он точно назвал заголовок моей статьи.

        - Да, моя.

        - Не плохо.

        Странно, лицо Ёси я где-то видел. Но где и когда? Из памяти ничего не появлялось. И только тогда, когда мы с Наташей возвращались в свою лабораторию, я вспомнил.
             Когда я приехал в этот московский институт  я первым делом,  пришёл  к руководителю лаборатории НИИ. Он расспросил меня о здоровье моего шефа, о задачах, поставленных передо мной и, не теряя времени,  сказал:  «Устраивайтесь».  От него с Наташкой я побежал по разным этажам, конторам и чиновникам оформлять себя стажёром на  новом месте работы на целый год. Оформился за час. Наташка ушла, а я сел в холле на диван, ещё раз просмотрел все документы и почувствовал, что голоден. Нашёл столовую, где, как потом оказалось, обедали практически все знакомые мне по публикациям, но не известные в лицо, учёные. Народу было немного, я занял очередь и стал читать меню на стене. Прочитал быстро. Обычно в очередях я что-нибудь  читаю или учу. Но сейчас ничего типографского не было, и я просто смотрел на народ.  Подошёл какой-то парень и, не спрашивая «кто последний», встал за мной, вытащил книгу и «ушёл» в неё.

        Его отрешённость  сразу выделила его среди других. Он не следил за передвижением очереди и иногда между мной и им образовывался промежуток. Его подталкивали, он рывком подавался вперёд, и его книга тыкалась мне в спину. Он  не замечал этого.

        - Странный какой-то, - подумал я. С полным подносом я сел за пустой столик. Через некоторое время подошёл «странный парень»  и тоже выгрузил на стол  содержимое подноса. Кушал он не как все. Вначале потянулся за компотом и, взяв не свой, а мой стакан, выпил. Я не успел ничего сказать, как он уже поставил стакан оставив на дне коричневые, сваренные нарезки  яблок и какие-то ягоды. Потом съел второе в прикуску с винегретом и под конец съел суп. Остатки супа он вычерпал ложкой, наклоняя тарелку не к себе, как обычно делают многие, а наружу. Такое я видел впервые.

        - Наверное, боится на себя пролить. Чистюля, хотя по виду не скажешь:-подумал я. А сосед по столу, не отрывая глаз от книги, закончил еду,  собрал всё на поднос и ушёл. На меня он даже не взглянул. Свой компот он оставил, видимо, так и не заметив, что выпил мой. Это был Ёся. Уже потом, когда мы с ним познакомились поближе, я рассказал про первую нашу встречу в столовой и спросил, почему он так ест.

        - А не всё ли равно. Ведь в желудке  всё перемешается. Какой смысл придерживаться последовательности, что попадается под руку, то и ем, - ответил он. Он был прав. Ничего не скажешь. Потом я видел его выступающим на конференциях, в разговорах с нашими и иностранными учёными. Во внешности ничего особого за ним я не замечал. Разве, что не носил галстуки. Обычный сотрудник  НИИ Российской академии наук. Единственное, что я отметил, — это поведение на конференциях. Во время перерыва между докладами все выходят в фойе покушать, попить кофе, поболтать, покурить. И если смотришь сверху на движущийся народ, то видишь не равномерное поле подчиняющихся броуновскому движению людей, а потоки, ручейки и завихрения имеющие всегда одинаковые направления на всех конференциях — на выход, в строну туалета, к буфетам или шведским столам. Через некоторое время из этих потоков постепенно, как на центрифуге, начинают отмежёвываться люди, к которым, как магнитики, притягиваются другие, создавая колышущиеся сгустки, островки с неподвижным центром. Центром всегда является какой нибудь учёный, не обязательно с мировым именем, но всегда умный. Его интересно послушать, с ним интересно поговорить о своих исследованиях и получить ценный, всегда деловой и не трафаретный совет. Я замечал, что часто  таким центром притяжения для людей на конференциях  был Ёся.

        Нас, молодых, весёлых и вечно голодных аспирантов, было много в НИИ. Разные по возрасту, по темпераменту, полу, семейному положению мы собирались здесь с единственной целью понять мир, в котором мы живём. Не весь, а его маленький кусочек. Одни  сидели в библиотеках, другие чаще всего бывали в загранкомандировках и о них с уважением говорили, что они работают в какой-то американской или другой лаборатории. Американские лаборатории и институты считались для нас самыми престижными. Ещё бы! Одно оборудование чего стоило! В институте оборудование тоже неплохое, но его было мало,  поэтому аспиранты работали на износ, стремясь сделать максимум за минимально отпущенное время. Вон за столом около шкафа сидит за недавно приобретённым прибором аспирант Саша. Снимает какие-то данные, двигая без остановки руками. Правая передвигает рычажки, выдвигает кюветы, левая нажимает на кнопки. Последним движением правая рука берёт ручку и заносит полученные данные в журнал,  а затем опять начинается движение рычажков, нажатие кнопок, запись данных.  Движения рук, поворот туловища, наклон головы, запись делается последовательно и равномерно. Один цикл по времени если и отличается от другого, то на миллисекунды. За 3 месяца работы с этим прибором у Саши в нервной системе сформировались новые рефлекторные дуги, через них работа выполняется автоматически по оптимальному алгоритму без участия коры больших полушарий. Был Саша — теперь это деталь прибора, часть рефлекторной нервной дуги, которая работает без перерыва несколько часов. Потом приходит другая рефлекторная дуга с другим именем и тоже начинает двигать рычажки. Каждая дуга занята своей проблемой.

        Среди этих людей незримо существует пласт людей, которые являются двигателями науки в институте. Их не так много. По какой-то странной причине Бог распределил талантливость неравномерно. Одним дал много другим ничего. Природа так сконструировала мозг таланта, что он получил способность видеть связь между явлениями. Они могут найти закономерность среди множества фактов, которые получают сейчас вон те аспиранты на приборах. Этих людей знает весь институт. Завидуют им и гордятся ими.  Иосиф наверняка среди них.  Если бы была создана гипотетическая шкала талантливости  сотрудников  института, то  на её вершине или близко к ней располагалась бы кучка из 10–15 человек. Это научная элита института, его мотор.  Интересно, а на каком  месте в этой шкале люди поставили бы меня? А куда бы поставил себя Ёся? Ведь он знает, что он талантлив. Только дурак никогда не знает, что он дурак. Дурость для дурака —  повседневное нормальное состояние, к которому он привык и считает нормой жизни. Бессмысленно доказывать дураку, что он дурак. Обидится, не поймёт. Поймёт тогда, когда умом  приблизиться к умному. Но это будет уже не дурак.  Ёся, скорее всего, о себе не думал: быть талантливым для него так же естественно, как для меня быть середнячком.
 
        Однажды я здорово на него обиделся. Выступая на одной конференции, он коснулся моей работы, указав совершенно новую связь некоторых моих положений с теорией Гилерса. Открывался неожиданный, интересный и перспективный путь исследований. Сначала я обрадовался, а потом разозлился. Вернее, обиделся,  подумав, что все сидящие в зале подумали, что я дурак и сам не нашёл этот путь. Я тайком оглядел зал. Никто на меня не смотрел и не улыбался. После конференции я не подошёл к нему и  несколько дней  дулся на него не разговаривая и не заходя к нему. На заседаниях я искоса наблюдал за ним, но он  не обращал на меня никакого  внимания. Я как был безразличен для него так и оставался таким. Это меня ещё больше обижало. И я ходил как набитый индюк, переполненный своей униженной значимостью. Но потом подошёл к нему, что-то спросил, он ответил. И в разговоре чувствовалось, что он абсолютно не представляет, что обидел меня, он был начисто лишён чувства ощущения причинённой обиды. И я опять почувствовал к нему симпатию. У меня была собака Чонка, рыжее, весёлое, хитрое создание. Наказывал её не раз. Другая бы обиделась. Но не Чонка. Когда я приходил после работы домой, никто так безудержно и беззаветно не радовался моему приходу. Она всё забывала.  Разве можно было на неё обижаться?

        Официально Ёся числился МНС. Он не руководил  никаким творческим коллективом, и формально не курировал ни каких исследований. В роли руководителя я его не мог представить, руководить людьми и заниматься административной работой он бы вряд ли смог. Он бы просто устранился от неё, и это было бы для него естественно. Он был вне системы, вне организации, которая создаётся администрацией  любого НИИ. Вся его ценность сводилась к тому, что он мимоходом, лениво, небрежно  давал совет любому коллективу или отдельному сотруднику, которые «грызли» гранит науки. Совет всегда был краткий и всегда неожиданной, т. к. заставлял взглянуть на приведённые факты с совершенно другой позиции, о  существование которой сотрудник даже не подозревал. Новый взгляд давал совершенно иное представление о месте твоей работе в системе научных координат и  открывал новые пути исследования.  Мы как-то шли с ним после  лекции, в которой нам рассказывали о Лысенко, о том вреде, который он внёс в науку.  Выступающие на все корки ругали псевдоучёного. Ёся встал и выступил в его защиту. Это было  неожиданно —  все знали его резко отрицательное отношение к трудам этого человека. В коридоре я его спросил.

        - Ёся, ты чего взбеленился, чего полез защищать Трофима Денисовича, он же столько вреда наделал в науке. Как ты мог?

        - Ты меня спрашиваешь так, как я когда-то спросил своего дядю Арона, зачем он взялся защищать  убийцу нашего соседа. Знаешь, что он мне ответил?  Он мне ответил « Я защищаю не факт убийства, я защищаю права убийцы как человека. Нельзя допустить, чтобы права человека были нарушены его деяниями, какие бы они ни были. Я слежу чтобы процесс судопроизводства шёл без нарушений прав убийцы, чтобы не было подтасовки фактов ни со стороны защиты, ни со стороны обвинения. И если я всё сделаю правильно, тогда я с чистой совестью скажу: «Вынесенный приговор правилен». Я так же защищал не теоретические и практические откровения Лысенко, а его право, как человека, выдвигать любые идеи, мысли, осуществлять их, бороться за них.  Это его право.  Вот так сказал Ёся.  Но  я мало, что понял из его объяснения. И только через несколько лет, побывав в различных жизненных ситуациях, которые иногда загоняли меня в угол, выход из которого мог быть только в другой мир, я понял, что он был прав.
        В лаборатории  часто возникали споры. Это понятно, споры - двигатель идей. Возникали они часто. Почти всегда  неожиданно. Например, в столовой, в коридоре или курилки, сидят, идут или стоят двое. Мирно разговаривают, посмеиваясь хлопают дружески друг друга, посматривая на проходящих девчонок. Пока они проходят - наступает молчание. Не потому, что нечего сказать, а потому что колыхающиеся бёдра, как ластик, напрочь стирают нить разговора. Прошли. Молчание заканчивается, трёп двух вышедших передохнуть ловцов истины продолжается.   Через некоторое время смотрю на них — оба махают руками, громко говорят, а на девушек, даже если они пробегут в купальниках, ноль внимания. Это уж  серьёзно. Такое состояние, граничащее с патологией, развивается во время научного спора. В это время с ними  можно делать что угодно — вытащить папиросу изо рта, снять штаны, переставить головы — не заметят. Самозабвенно спорить - это от Бога! 
          В спорах я часто был на стороне Ёси. Даже когда чувствовал, что он не прав. Прежде всего потому, что верил ему. Он чаще и быстрее других добирался до решения и оказывался прав. Во-вторых, несмотря на его дурацкий характер он мне нравился. Конкретно чем? Не знаю. Просто нравился.
 
        А пока мы сидели с ним на совещании. Он читал, оставленную кем-то,   старую программу. Входили люди, переговаривались, хлопали сиденьями, кто-то кого-то звал, заняв для него место. В первых рядах места оставались полупустыми их не занимали. Там сидела наша научная элита. Разные завы, академики, чекисты (член-коры) и другие чины из учёного и руководящего мира. Наконец собрались все заинтересованные. Наш шеф, как нейтральная сторона, встал и обращаясь к собравшимся сказал.

        - Сегодняшнее совещание у нас не официальное, поэтому протокол вести не будем. Вопрос, который стоит на повестке дня, вы все знаете. Надо как-то разобраться с теми данными, которые получила лаборатория Елены Владимировны и понять с какой стороны их рассматривать и вообще, что они из себя представляют. Нужно выбрать ведущего. Есть какие-либо мнения.

        - Вы и ведите, раз уже начали — сказала «микробабка». Никто не против.

        - Хорошо, - сказал шеф.- Тогда попросим аспиранта вкратце рассказать о полученных данных. Евгений Александрович расскажите, только коротко, т. к. все о них уже знают.Женька встал и за 5 минут рассказал о полученных фактах.

        - Садитесь. Кто-нибудь хочет прокомментировать? Вы, Алексей Алексеевич? Пожалуйста.

        - Я уже знаком с этими данными и не раз разговаривал с Евгением Александровичем и Еленой Владимировной. Ни к каким выводам мы не пришли. В своей лаборатории мы так же не раз обсуждали эту тему. И так же ни к чему не пришли. Единственное, что я могу сказать — эти данные не вписываются в предложенную нашей лабораторией гипотезу. Но это не означает, что она не верна. Наша гипотеза подтверждена многочисленными независимыми исследованиями... и т. д., и  т.д.

        Алексей Алексеевич долго и монотонно излагал факты, подтверждающие гипотезу его лаборатории, и так же монотонно приводил все недостатки гипотезы лаборатории  Елены Владимировны.
 
        - Хорошо, Алексей Алексеевич. Мы поняли Вашу точку зрения. Правда я не совсем разобрался: ваша гипотеза или гипотеза Елены Владимировны объясняют полученные аспирантом данные?
        - Наша нет, - ответил Алексей Алексеевич, — а про свою гипотезу пусть объяснит Елена Владимировна.
        - Понятно, - сказал наш шеф. - Елена Владимировна, теперь Ваша очередь.
        Но с переднего ряда протянул руку Владимир Владимирович и, не дожидаясь разрешения ведущего, поднялся.
        - Разрешите мне.
        - Конечно, пожалуйста.
        - Я знаком с проблемой и мне кажется данные Евгения не совсем верны. Прежде чем выносить их на обсуждение необходимо было сделать замеры при  различных условиях опыта.  Я говорил об этом Евгению. Это во-первых. Во-вторых, необходимо разработать вначале простейшую модель опыта, протестировать её и только затем браться за основной эксперимент. Об этом я тоже Евгению говорил. В третьих…

        Но наш шеф его прервал.

        - Владимир Владимирович, всё-таки давайте  по существу. Всё, что вы предлагаете, — это программа новых разработок, а мы обсуждаем уже полученные данные. Давайте вернёмся к нашим баранам.

        Шеф нашей лаборатории научился вести совещания, он быстро понял, что ВВ может увести совещание не в ту сторону и быстро осадил его.
 
        - Садитесь, садитесь Владимир Владимирович, мы Вам потом предоставим возможность выступить.
              Однако вставшего ВВ не легко было вновь усадить. Он  продолжал что-то доказывать повернувшись всем телом не к председателю собрания и не к Еве, а к сотруднику другого отдела — Борису Борисовичу (ББ), который сидел в другом конце зала с блокнотом на коленях и иногда что-то односложно вставлял в речь выступающего.   Рядом сидящая с ВВ Неля, дёргала его за полу пиджака, но он, не обращая на неё внимание, продолжает говорить.

        - Опять сошлись ВВ и ББ, -  сказал кто-то сзади.

        -  Теперь их не уймёшь.

        ББ не имел к теме совещания никакого отношения, он работал в главном корпусе и пришёл только из любопытства послушать, чем закончиться неординарная ситуация возникшая между двумя лабораториями, одну из которых возглавлял его «злейший друг» ВВ. На всех совещаниях, где встречались эти две рядом стоящие в алфавите буквы происходило одно и то же. Если  выступил ВВ, то обязательно с противоположного конца зала с  противоположным мнением или идеей выступит ББ. И наоборот. В коридорах института новичку всегда задавали вопрос:

        - «Б» и «В» сидели на трубе, «Б» упало «В» пропало, что осталось на трубе? И когда вы догадливо отвечали, что на трубе осталось буква «И», вас поправляли:

        - Не «И» а «ИДЕЯ».  И действительно между ВВ и ББ  когда они сближались до критического расстояния всегда проскальзывал мощный научный разряд в виде ИДЕИ, которую они, вцепившись друг в друга, долго и тщательно обгладывали каждый со своего конца — противоположного.

        За время моего пребывания в институте у меня быстро сложилось  мнение о всех сотрудниках, с кем  мне приходилось общаться. Мнения менялось, но всё-таки у каждого человека была какая-то отправная точка, стержневая черта характера, которая всегда оставалась неизменной в сложившемся у меня образе этого человека. Эта черта была основным лейтмотивом, которым я руководствовался в отношениях с людьми, создавая удобный микроклимат для своего существования. 
              ВВ, с самого начала был для меня размытым бесформенным пятном, с нечёткой, часто меняющейся позицией ко мне и к окружающим. Он был не понятен, да и,  откровенно говоря, не интересен. Когда я впервые спросил о нём, мне сказали, что он создатель новой гипотезы и, похихикав, добавили:

        - Он на Нельку глаз положил, смотри не влюбись в неё.

        Потом я по необходимости  прочитал его статьи. Выдвинутая им гипотеза была сложной, но все приводимые факты логически были увязаны в единую систему, доказательства были безупречны, прогнозы захватывающие, статистическая обработка материала выше всех похвал.   Чувствовалось, что ВВ был умным человеком с широким кругозором.  Но его гипотеза была не интересной, она не воспринималась как  предтеча теории, а стояла где-то рядом с теорией, которая только что создавалась. Так часто бывает, когда вокруг формирующейся, но ещё не стоящей на ножках  теории по бокам, как земляной вал, нарастает с годами множество гипотез — интересных, смелых, увлекательный, умных и дурацких, ещё живущих и давно уже умерших. Все они построены на фактах полученных  в своё время, все они  изящно  объединили накопленные факты в единую системы, которая и стала гипотезой. И это создание как любой организм заглядывала в будущее, но каждая из них видела это будущее по-своему. У каждой гипотезы был собственный мир, но это был ещё не реальный мир, а искажённый, неправдоподобный, ложный мир. Он был скорее всего  миром учёного, создавшего гипотезу.
              ВВ относился к тем, кто из множества фактов не спеша лепил муравейник и по нему потихоньку добирались вместе с учениками до вершины. Иногда и не добирался, особенно когда приходил медведь и одним фактом как лапой сметал к чёртовой матери тщательно  вылепленный бессонными ночами  научный холм. Учёные такого типа  не любят и не переносят критики в адрес своей любимой, тщательно созданной и отполированной гипотезы. Критик их теории - их личный враг. Таким врагом для ВВ был ББ, который сидел сейчас в боковом ряду, внимательно слушал  ВВ, изредка улыбался и поглядывал по сторонам. Несколько раз он прерывал выступление ВВ коротким возгласом:

        - ”Ерунда”!,- это слово, как бензин,  воспламеняло речь ВВ и он говорил обращаясь уже только к ББ.
 
        - Борис Борисович, прежде чем создавать гипотезу, я уж не говорю о теории, нужно иметь прочное, незыблемое основание. Вначале фактами, как молотом, прочно  вбивается первый гвоздь. Вбил, не спеши, посмотри, проверь, крепко ли он вбит, выдержит ли нагрузку, потом собирай факты и ими вбивай второй гвоздь и так постепенно, шаг за шагом, поднимайся к открытию. А Вы Борис Борисович вбили кое-как один гвоздь и не имея других опор сразу же создаёте теорию. Извините меня, в таких случаях теория построена не на фактах, а на песке, лучше сказать «висит в воздухе».
              Борис Борисович,  хмыкнул, потом поднялся и щёлкнул пальцами в сторону ВВ.

        - ВВ как всегда сидит на своих остро отточенных гвоздях. Сидеть больно, поэтому ему не терпеться привстать и сделать мне замечание. Вы ВВ, как всегда,  не правы с вашим подходом к поиску истины. Постепенный и монотонный труд по накоплению критической массы фактов для вбивания гвоздей необходим. Я не отрицаю. Но и вы согласитесь с тем, что большинство крупных научных  открытий - результат  интеллектуального прорыва, когда интуиция, игнорируя массу промежуточных деталей,  сразу же фиксирует конечную цель, результат и создаёт теорию. Пока слабую, требующую массу дополнений, но тем не менее уже теорию. Это сберегает массу времени. Таким качеством обладают не все, а единицы. Что же прикажете им не пользоваться своим даром предвидения, а сидеть в лаборатории и вбивать гвозди в соседнюю стенку, за которой сидит уважаемая Неля Васильевна?

        Это он зря сказал. ВВ и Неля были разведены и по достоверным сведениям наших девчонок у них отношения из параллельных постепенно превращались в  сходящие. ВВ в конце работы  иногда стучал  по стенке и они вместе с Нелей уходили с работы.  Борис Борисович этот стук не мог слышать, ему кто-то сказал и он брякнул. Не хорошо. Это почувствовали все. 
              ББ был высокий и худой, «не телосложение а теловычитание», как говорил он про себя. На работе надевал чёрный халат и всегда пригибался, когда выходил из своей лаборатории. На его груди часто болтался  секундомер на красной нитке. С ним он ходил и в курилку, и в туалет. Посмотрит на стрелку, бросит сигарету и бежит в лабораторию, что-то доделывать.  «Труба зовёт в бой»: - говорил он. Поражало в нём то, что он  на основании небольшого количества фактов мгновенно создавал множество гипотез, как он говорил «на выбор». С ним было интересно поговорить, его заключения по любым вопросам были неожиданны, умны и интересны. Говорили, что  однажды он в пух и прах разнёс  гипотезу ВВ и тут же на совещании  построил из её остатков 3–4 новые модели. С тех пор где бы ни выступал ББ, ВВ сразу же высказывал противоположную точку зрения. Не потому, что действительно ББ был не прав, а потому, что эти два человека постоянно находились в глухой, притягивающей друг к другу вражде. Оба были умны — это притягивало их, оба были страшные эгоцентристы — это отталкивало их.  Неприязнь со стороны ББ носила язвительно-насмешливый характер. Он остроумно играл с железобетонными доводами  ВВ, ставил ему неожиданные логические ловушки из которых не так легко было выбраться, шутя разбивал аргументы или переворачивал их так, что все невольно удивлялись и думали: «Как это мы раньше не догадывались! Так всё просто и понятно». Его слушали всегда с улыбкой и его остроты, доказательства и пассажи без труда запоминались (или тайком записывались) и использовались другими сотрудниками в спорах. Он был не только умным, но и блистательно умным.   
              Со стороны ВВ неприязнь носила оборонительный характер, его хорошо отлаженная крупнокалиберная  артиллерия била из засады прицельно одиночными выстрелами  по многим уязвимым позициям ББ. Его трудно было поймать на каком-то несоответствии,  незнании или, не дай бог, фальши. Нередко бывало, что ББ в щепки разносил все доказательства ВВ и молча ждал ответа. Ждали все, с интересом наблюдая за  ВВ.  А он медленно щупал свой подбородок, шевелил плечами, глядя куда-то вбок, поднимался, опять щупал свой подбородок, затем потирал руки и делал массу ненужных и неловких движений. Мы все физически  ощущали как тяжело шевелятся мысли в его голове, когда он не находил нужного ответа. Хотелось помочь ему, и в первые минуты  его было жалко. Хоть отворачивайся. Отвечал он негромко, слова выкатывались медленно,  построенные предложения были просты, он часто запинался, сглатывал слюну, перескакивал с одного на другое и вначале казалось: «Конец ему, не хочет признаться что не прав, говорит какую;то ерунду». Но через некоторое время замечаешь, что его доводы обоснованы и они действительно подтверждают высказанную им мысль, но с другой, неожиданной стороны. Смотришь на него в это время и видится, как  он, с трудом обдирая одежду и тело, цепляясь руками и ногами, выворачивается из липкого тупика, в который  легко и просто загнал его  ББ. Иногда выходил, иногда нет. Победу в спорах одерживал то один, то другой. И сейчас на совещании ББ продолжал доказывать ВВ ошибочность методологии научного поиска используемого ВВ. Слушать было интересно, но всё это не имело отношения к теме совещания.

        - Борис Борисович, - не выдержал наш шеф, -  Вы по существу можете что-то сказать?

        - Да, могу. Я познакомился с данными, которые были получены  в той и другой лаборатории, и мне кажется, что  они действительно не сопоставимы. Причём данные, полученные аспирантом Елены Владимировны, использованы не совсем корректно. Я не говорю, что это чья-то вина, но Елена Владимировна, пытаясь объяснить полученные данные,  ставит телегу впереди лошади. Неужели не понятно, что «усовершенствованная» такими данными гипотеза, как и  система, ”лошадь-телега”, теряет самое главное качество - свою функциональную значимость. Если коротко — результаты работы аспиранта Елены Владимировны сомнительны и ни о какой поправке к гипотезе речи идти не может. Наш шеф хмыкнул:

        - Слишком безапеляционно, Борис Борисович, - и повернул голову к заведующей лаборатории.

        - А Вы что скажете, Елена Владимировна.

        - Борис Борисович, Вы как всегда сплошная любезность. Да, вы правы, корректируя нашу гипотезу новыми данными, я ставлю телегу впереди лошади.  Делаю я это сознательно. Вам, должно быть известно, что в науке есть специальный приём, когда телегу ставят впереди лошади. Приём называется «от обратного». Такой взгляд на проблему помогает заметить то, что при обычном классическом подходе мы не замечаем.  Мы с вами вчера говорили о нашей гипотезе, на все Ваши возражения я дала исчерпывающие ответы. Вы ведь были согласны с ними. Поэтому я не совсем понимаю Ваше сегодняшнее выступление.

        - И понимать не надо. Обычная диалектика: я был согласен с Вами во время нашего разговора. Но потом, обдумав  его заново, пришёл к другим выводам. Разве это преступление? Нет? А раз нет, то послушайте, что я думаю сейчас. И Борис Борисович  камня на камне не оставил  ни от выступления ВВ, ни от гипотезы Елены Владимировны, ни от результатов опыта аспиранта. В заключение он предложил своё объяснение полученным фактам. Но все чувствовали, что это не выход. Да, его предложение было интересно, неожиданно, оригинально, но это не то, что нужно сейчас. Все сидящие в зале пока не могли обосновать бесполезность предложения ББ, но их громадный опыт научного поиска говорил: «Это не то». Все сидели молча. Агрессивное выступление ББ против Женьки и Евы произвело на всех тяжёлое впечатление. Оно как будто бросило нас с головой в болото безнадёжности и мы, недотёпы и неудачники, бестолково барахтались в липкой жиже,  выпучив глаза и ожидая помощи. Было стыдно за свою слабость, но никто не видел выхода. Даже девчонки притихли.  Наш шеф опять попытался  разрядить обстановку.

        - Да ситуация сложная. У нас сформировалось две группы, сейчас с подачи ББ формируется ещё одна. Можно сформировать ещё десять. Но что толку? Мы так и не поймём, что делать с полученными данными. Думайте, думайте. Что-то здесь прячется недалеко. Но что? Как его зацепить? Думайте, думайте.

        Но и этот призыв ни к чему не привёл. Выступило ещё несколько сотрудников. Их тоже внимательно выслушали. Чересчур внимательно смотрели, как они, стараясь не шуметь, усаживались после выступления. Периоды молчания становились всё длиннее. Ёся слушал молча и сделал всего два замечания. Первое, когда неожиданно встал  вечный М.Н.С. Жилкин и заявил, что наше заседание напоминает ему еврейский кагал, такой же бестолковый, неуправляемый и главное бессмысленный как чириканье воробьёв. К чему он это сказал, никто не понял, да и не старались понять. От Жилкина уже давно не ожидали чего-нибудь путного. Только Ёся, не смотря на Жилкина, вполголоса сказал:

        - Глупость - дар божий, но нельзя же ей злоупотреблять.

        Несмотря на внешнее спокойствие, Ёся на гадость  реагировал мгновенно, зло, обидно и всегда попадал точно в цель. Ёсино высказывание услышали все. Стало тихо и неприятно. Никто не понял, почему с таким ожесточением хлестнул Ёся Жилкина. Ну ладно, Жилкин дрянноватый человек, наушник  и сплетник, но Ёське-то зачем об него мараться. Всё это было не понятно, и, судя по оживлённым переговорам женской половины, эта ситуация сегодня же будет рассмотрена со всех сторон, с анализом всех отношений между сотрудниками, всех взглядов, брошенных друг на друга, всех симпатий и антипатий и многих составляющих, которые позволяют сконструировать женщинам правильную, хорошо предсказуемую модель поведения противоположного пола.
              Второе Ёсино замечание касалось выступления Иван Николаевича из главного корпуса, который подчеркнул, что данные полученные Женькой « объективны», но «не совсем верны» и что в любом случае необходимо придерживаться правила, что чем проще предлагаемый вариант решения, тем с большей вероятностью он является верным и значит у него больше шансов для внедрения в практику.  Что он этим хотел сказать, я не понял, но Ёська понял, поэтому поднял руку, пощёлкал пальцами и когда Иван Николаевич повернулся к нему, Еся сказал:

        - Извините, Иван Николаевич, я не согласен с вашим последним утверждением о том, что простой вариант наиболее предпочтителен для реализации на практике. Вы согласны с тем, что самый простой способ получения электричества — это погладить кошку по шерсти? Но мы сейчас не сидим в этом зале и не гладим 35 кошек, чтобы в конференц-зале горели лампочки.  За кошек это делают сложнейшие гидро-, атомные и электростанции. Верно?

        Ёся был прав, и я с ним согласился. Не всякая модель одного уровня может иметь эффективную реализацию на другом уровне. Иван Николаевич тоже согласился. Он был добрейший человек, не любящий ни каких экстремальных ситуаций ни у себя дома, ни в своей лаборатории.  Он просто сказал: «Да, Вы правы» - и сел. Ёся продолжал молча стоять, ни на кого не обращая внимания. Его молчание затянулось, и все с недоумением посматривали на него. Он стоял спокойно и, почти не моргая, глядя в угол зала,  постукивая пальцами по спинке впереди стоящего стула. Молчание становилось неловким, и тут все услышали громкий и напряжённый шёпот нашего шефа:

        - Давай Ёся, давай, думай, думай. Наш шеф никогда не называл его «Ёся», тем более на совещаниях, когда принято было обращаться друг к другу по имени и отчеству, но никто не обратил на это внимание. Все чего-то ждали. Возникло ощущение, что сейчас что-то произойдёт.

        - Ну! - снова вполголоса сказал шеф, - говори, ты ведь что-то хотел сказать?

        - Да, у меня возникли некоторые мысли,

        - Пожалуйста. Слушаем, - у шефа чуть охрип от волнения голос. Стало очень тихо.
        Вначале Ёся заговорил не по теме. Он вспомнил неудачную гипотезу давно забытого голландского учёного и «сшил» её с гипотезой Евы. Он так и сказал: «Давайте попробуем сшить гипотезу голландца с гипотезой Елены Владимировна. Что мы получим? Да, ничего. Хотя их совместимость по базовым доказательствам должна быть не менее 80%...»

        Не буду пересказывать выступление Ёси. Он начал медленно, как будто разбегаясь, и в самом начале его  трудно было  понять. Казалось, он брал первое пришедшее ему на ум исследование, рассматривал его со всех сторон, ощупывал, встряхивал и всё время пытался втиснуть в какую-то свою непонятную нам форму. Было видно, что у него ничего не получается, но  он не расстраивался,  а с видимым удовольствием обращался к нам: «Видите, видите, ничего не получается?» Как будто мы должны испытывать бешеную радость и сразу же пуститься в пляс из-за того, что у него что-то там не срослось и не подошло к друг другу. Никто не плясал, мы сидели тихо, ничего не понимая в его интеллектуальных играх с самим собой. Затем он стал говорить громче, и на нас  сразу же обрушилось громадное количество фактов, имён, названий лабораторий. Невозможно было представить, что это знал один человек. Но он знал. Этот небольшого роста парень, который только мне разрешил звать его на «ты», человек с чуть смуглым и ничем не примечательным лицом, в джинсах и сером свитере, оказывается обладал исключительной профессиональной памятью. Все данные, которые он воспроизводил, не нуждались в проверке. В них не было даже малейшей неточности. Некоторые цифры, которые он приводил, были связаны с моей работой — клянусь, они были точны до невероятности. Ошибок не было и в других приводимых им данных. Я это улавливал по согласным кивкам головы, которые делали сидящие сотрудники, работающие в различных направлениях. Я, да и другие, сразу же  стихийно поверили в него.  А он то постукивал пальцами по спинке сиденья, то взмахивал одной рукой или обоими,  соединял совершенно несовместимые факты и отбрасывал, казалось бы, неопровержимые доказательства. Для того чтобы понять эти мгновенно возводимые им мысленные конструкции, уследить и, главное, понять закономерности, быстро строящихся и  так же быстро распадающихся сложнейших систем требовался зрелый, опытный, чрезвычайно мобильный  ум с колоссальной памятью. Но мы все устали и поначалу просто впитывали в себя его тихий голос, не стараясь анализировать предлагаемые им факты. Все были уверены — он говорит по делу, правильно и обоснованно. Постепенно  то один, то другой слушатель вдруг цеплялись в его речи за знакомую ему формулу, факт, фразу, какое-то слово мелькнувшее в быстро несущемся потоке мыслей, и вот уже один, второй, третий мозг оказывается вовлечён в этот поток, где  отдельные творческие импульсы синхронизируются до абсолютного понимания друг друга. Начинается объединённая работа коллектива нейронов,  органа которого нет в природе и который работал вне времени и пространства.  Конференц-зал исчез, остались мысли и  режиссёр, который  словами, как дирижёрской палочкой, руководил ритмом и динамикой мыслительных процессов сидящих рядом сотрудников. Это был единый мозг, и этот мозг ощупью пробирался в темноте через хаотично разбросанные и непонятные факты, среди которых вдруг неожиданно появлялись светлые островки, в котором факты гармонично сочетались друг с другом. Ёся соединял эти островки по какому-то одному известному ему принципу. Иногда это получалось, иногда нет. Тогда всем становилось  больно за неудачную попытку. Мы ощущали эту боль. Иногда поддакивая, иногда перебивая Ёсю и  вставляя что-то своё, иногда восклицая (я запомнил крик шефа  "Куда пошли? Не туда нужно!"),  искали новые связывающие звенья, находили и вновь соединяли факты в логически стройный конгломерат, который ещё нельзя назвать системой. Но это была уже какая-то структура, совершенно новая, только что рождённая, ещё не распрямившая лёгкие от первого глотка кислорода и не крикнувшая миру о своём рождении. Да! Это был прорыв. Этот парень, которого сейчас любили все,  действительно нашёл выход из тупика. И это выход был до слёз  простым: Женькины данные действительно не подходили ни к той, ни к другой гипотезы. Они лежали в основе другой, третьей гипотезы, которая объединяла первые две в единую пока ещё не теорию, но близкую к ней гипотезу.  Еся был единственный среди нас, кто первый понял и показал это. Когда он кончил говорить, все сидели молча без всяких мыслей. Было ощущение безмыслия, опустошённости и физической слабости, которая возникает в момент падения тела на финише после разрыва ленты. Все были участниками только что свершённого прорыва на линии научного фронта, который мы долго и кропотливо разрабатывали, отламывая от неизвестности по крохотному кусочку фактов. Фактов накопилось много, но количество их никак не переходило в качество. И наконец линия фронта изогнулась,  мы отвоевали часть территории у хаоса, у   непонятного и тёмного для нас мира. Мы видели как Ёся формировал этот выступ. Это было долгожданная победа всех наших лабораторий. Это был успех.  Ради таких мгновений стоило жить.

        С совещания мы с Ёсей возвращались той же аллеей. По бокам торчала жёлтая трава. Она загибалась внутрь аллеи, уменьшая дорожку для ходьбы, поэтому я шёл чуть впереди.

        - Ёся как это ты догадался, что Женькины данные могут соединить две гипотезы.

        - Не знаю.

        - Когда мы с тобой шли на совещание, ты уже догадывался об этом.

        - Нет.

        - А когда начал выступать, знал?

        - Нет, было какое-то ощущение, какое-то неосознанное состояние мозга, что я сейчас что-то найду и это что-то будет верным решением. Когда я встал и начал говорить, я ещё ничего не знал, а потом, не знаю в какой-то момент, может быть, тогда, когда я стал приводить доводы за и против результатов Евгения, я как-то неожиданно даже для себя, замкнул в единую цепочку три факта — 2 гипотезы и вновь полученные факты. Потом я только стоял и говорил, как новые факты объединяют две гипотезы.

        - Здорово, конечно. Ведь ты фактически создал новую теорию.

        - Трудно сказать. Нужно ещё серьёзно всё обдумать.

        - Слушай, а откуда ты столько знаешь?

        - Что знаешь?

        - Когда ты выступал, ты называл столько фамилий по теме, цитировал столько статей, что мы все просто обалдели. Ты что всё это специально учил или у тебя это от бога?

        - Ни то, ни другое. Помнишь на банкете по случаю защиты моего ученика Шаипова, ты спрашивал, «как я успеваю сделать так много». Тогда нам не дали поговорить. У меня 2 простых правила. Первое, в своей области я должен знать больше всех. Для этого нужно постоянно работать. Второе, для эффективной работы нужно совершать медленные движения без промежутка между ними. Отдых от работы больше 1 дня смертелен для учёного. Интеллект   никогда не стоит на месте, он или снижается, или повышается. Как только прекратишь подбрасывать в мозг топливо,  интеллект на следующий же день начнёт снижаться. Я как-то долго отдыхал, пришёл в лабораторию, взял со стола свою статью, которую написал до ухода в отпуск, стал читать и не пойму, что там написано. Настолько всё умно написал, что после отпуска не мог понять самого себя. Пришлось сидеть и вникать.   В отпуск, почти ничем не занимался и стал дурак дураком.

        Мимо пробежал Женька, обогнал, повернулся  и протянул  Ёсе руку:

        - Спасибо Вам, Иосиф Давыдович, выручили.

        - Ну-ну, дерзайте.

        - Побегу. Нас Елена Владимировна всех собирает.

        - Удачи.

        - Иосиф Давыдович, я к Вам вечером зайду. Можно?

        - Да ради бога. Заходите. Только вначале позвоните.

        Женька теперь будет  знаменитостью. Его данные стали причиной создания новой теории. Поэтому можно предвидеть, что свою кандидатскую диссертацию он защитит легко. Выведенный им коэффициент назовут его именем. Будет он и доктором наук. А Ёся, действительно, был молодец. Теперь я понял, почему его называли «Тупик». Он  вывел нас всех из тупика. Я понимал его состояние в этот момент.  Со мной такое так же бывало. И не раз.
              Ещё студентом, занимаясь в научном кружке, я никак не мог понять один полученный в эксперименте результат. Я  никак не мог уложить его ни в одну известную гипотезу. Он был непонятен для меня. Я кушал, смотрел кино, ходил по улицам, спал, работал, и всё время в мозгу шёл неутомимый процесс осмысливания полученного факта. Но путного мозг ничего не выдавал.  Примерно через месяц я вышел покурить на площадку лестницы и вдруг неожиданно сообразил, какое значение имеют эти факты. В тот момент я не думал о них, решение пришло само собой, ниоткуда. Таких неожиданных озарений у меня было  несколько десятков. Часть из них оказалась действительно стоящей, часть я забыл и сейчас не могу вспомнить, о чём они. Недавно я, разбирая свои архивы, подумал: «Интересно, а сколько я жизнеспособных открытий сделал в науке?»

        Сел, подсчитал и удивился. От всех моих мыслей, от каждодневного труда, который, не скрываю, люблю и живу им, в мир вошли и реализовались всего 4 идеи. Представляете. Всего 4 за всю мою жизнь. Боже мой, как мало!

        Недавно ко мне приехал друг из Израиля.

        - Ты знаешь, я встретил Ёську, у него началась болезнь Альцгеймера. Он стал терять память, его поместили в специальную клинику. Он о тебе спрашивал, просил передать привет и вот этот оттиск статьи. На оттиске было написано «Беспокойному таланту» и его подпись.
   
        Ёся был вторым человек в этом мире, после мамы, который  считал, что я талантливый.  Спасибо обоим.