Поговори с Ларисой

      

                1

          Зимой вечера длятся нескончаемо долго, так долго, что подчас переходят не только в ночь, но и в вечность. Улица наша хоть и недалеко от центра города, но всё-таки какая-то захолустная. Раз в полчаса, может быть, проедет по ней машина, а вот общественного транспорта на ней отродясь не бывало. По обе стороны улицы располагаются двухэтажные дома - дворянские и купеческие особняки, с обвалившейся штукатуркой, некоторые - с причудливыми рельефными гербами на фасаде.
           В принципе, мы и не дружили с Ларисой. Дружили наши бабушки. В годы войны работали они медсестрами в эвакогоспитале, размещавшемся в здании средней школы - той самой школы, в которой мне суждено было потом десять лет учиться.
           Сохранилась  пожелтевшая черно-белая потрескавшаяся любительская фотография с оборванными краями середины шестидесятых - Лариса со своей бабушкой. Трехлетний ребенок в белой вязаной шапочке, длинной шубе, обвязанной, как поясом, старомодной бабьей шалью. А бабушка какая-то странная, этакая синкретическая бабушка - одета не то чтобы бедно, но прямо-таки по-нищенски, и платок завязан по-деревенски, и пальтецо фасона конца сороковых, а черты лица совсем не народные. Как будто какая-то актриса знаменитая,  Фаина Раневская, например, бабушку   на сцене изображает.
 Эта бабушка в дальнейшем мне часто вспоминалась - как некая загадка, психологический феномен, как нечто такое, к чему нужно обязательно вернуться, к чьей природе надо подобрать нестандартный ключик.
А сама Лариса была обыкновенным ребенком с маленькой фанерной прямоугольной лопаткой, обитой   жестяным ободком внизу - дабы лопатка не ломалась, не трескалась о мартовские сугробы, покрытые грязной ледяной коркой. Ведь у нас в России всегда только так и бывает - то жуткий мороз, то оттепель, то снег, то пурга, то вообще смерч какой-нибудь. То лужи по колено, то сугробы выше крыши. Мы сами должны быть как этот жестяной ободок, прибитый к фанерке кривыми неказистыми гвоздиками, настойчивый и упорный ободок, который постоянно бьет и бьет в одно место. Главное, чтобы фанерка не сломалась, не треснула. Не нужны нам треснутые фанерки.
  - Ты почему с Ларисой дружить не хочешь? - поучала меня бабушка. - Такая славная, добрая, интеллигентная девочка! Мне кажется, ты просто лентяй. Обыкновенный лентяй. Никак не хочешь сделать шаг ей навстречу. Прошу тебя, поговори с Ларисой!
            А  я хотел с ней говорить, и дружить с ней хотел, просто  не понимал  исключительности этой дружбы  - для меня Лариса была такая же девочка, как  и все. А вот бабушка что-то про нее знала, видела каким-то тайным, присущим только ей внутренним зрением то, что я не видел и, возможно, была права. Во всяком случае, мне всегда хотелось верить в ее правоту.
            Бабушка была для меня самым большим авторитетом. Наверное, потому, что я никогда не видел ее в состоянии замешательства, испуга, потрясения, неуверенности в себе. Она всегда была исключительно спокойна и выдержана. Казалось, бабушка знала ответы на все вопросы жизни и по поводу любого явления имела свое, незаемное, не вычитанное в книжке, мнение. И никогда она своего мнения не меняла - во всяком случае, все последние семнадцать лет своей жизни, которые совпали с моим существованием. Ну, если быть совсем уж честным, то первые пять полудремотных молочных детских лет вполне можно вынести за аккуратные круглые скобки, поскольку младенческая память оставила от них только исключительно чувственные впечатления.
             Жизненная позиция у бабушки была более чем активная. Она настойчиво вмешивалась в отношения людей, причем делала это  исключительно из-за присущего ей человеколюбия. С торжественным и гордым величием справедливой и разумной, благодетельной и милостивой самодержицы она разрешала семейные споры и неурядицы.
           - Это какой-то кошмар, как вы с Ларисой общаетесь, - говорила она мне, пятилетнему ребенку. - Полчаса стоите, переминаясь с ноги на ногу, возле сугробов, и молча копаете в них лопатками какие-то лисьи норы. И чего интересного в этом копании? Ее можно понять - девочка застенчивая, скромная, сама стесняется первая вопросы задавать. А ты должен спросить, какие она игры любит, умеет ли читать, до скольки считать научилась, в какую школу пойдет учиться. А еще мне интересно, как часто приходит к ним папа. Ты ведь знаешь, что этот негодяй завел себе другую женщину!
          Я, честно сказать, не слишком хорошо представлял себе, почему Ларисин папа негодяй и как можно завести женщину. Одно время я даже считал, что это какая-то игрушечная женщина, заводная игрушка, которую Ларисин папа завел металлическим ключиком, торчащим в ее спине, и никак не может остановить. А она, эта несчастная железная женщина, набитая болтами, штырями и шестеренками, вроде заводной рябой курочки на плоских красных ножках, так вот и ходит, подрагивая, по поцарапанному круглому кухонному столу.
            Вообще я часто расстраивал свою бабушку, несмотря на то, что никогда не был «трудным» ребенком в том банальном педагогическом смысле, о котором говорят учителя, воспитатели и сотрудники милиции. Учился всегда хорошо, отличался если не примерным, то вполне адекватным поведением. Мне всегда казалось, что люди относятся ко мне хуже, чем я к ним. Скорее всего, это было субъективное ощущение, не имеющее под собой реальной почвы. Так вот и с бабушкой. Не хотел расстраивать, но расстраивал. Чем-то я  раздражал ее, наверное. Чем? Сам не знаю. Скорей всего, не отвечал ее ожиданиям.


                2

           Если б не мои воспоминания о детстве, которыми я поделился совершенно неожиданно на встрече с читателями, отвечая на  один из вопросов, Лариса никогда бы не узнала меня, а я - ее.
          Душный конференц-зал районной библиотеки, на стенах – аляповатые картины местного художника, возле стола - передвижная выставка с моими книгами и журнальными публикациями. На встречу с писателем пришло больше двадцати человек - невероятное событие для нашего города. Даже если все эти люди - штатные работники библиотек. 
          - Вы помните мою бабушку? - с удивлением спросила Лариса, и я сразу понял, что воспоминания о бабушке представляют для нее нечто такое, от чего остались только античные развалины  - благородные, но до того застывшие и окаменевшие,  что давно уже превратились  в некий символ, почти не имеющий никакой связи с настоящим.
          У бабушки была более чем суровая судьба. Сосланная в Казахстан как ЧСИР (член семьи изменника родины) и работавшая там в сельском клубе, Аглая Тихоновна прошла огонь, воду и медные трубы. Однако эта часть ее жизни не была чем-то нетипичным для русского человека.  Скорей, наоборот. Жизнь на поселении была трудна и безрадостна, сурова и аскетична, но она не была невыносимой.
           Настоящая беда Аглаи Тихоновны  заключалась вовсе не в сталинском режиме, через который прошли все или почти все, а в генетической программе, унаследованной ей от своих родителей. Так вот, когда была она совсем еще не такой уж и старой по современным понятиям, а точнее, на шестьдесят втором  году жизни, началась у нее неизлечимая и изматывающая болезнь - рассеянный склероз.
         Сначала Аглая Тихоновна поймала себя на том, что не может вдеть нитку в игольное ушко, потом и ложка с вилкой стали выпадать из рук, а через три года она почти перестала двигаться и говорила так, что никто уже не  узнавал ее голос. На поселении Ларисина бабушка сильно пристрастилась к курению, и эта вредная  и пагубная привычка стала непосредственной причиной ее мученической смерти, то есть погибели в самом прямом, а не собирательном, тем более не метафорическом смысле слова -  хотя, впрочем, и без этого несчастного случая смерть Аглаи Тихоновны была уже не за горами. 
           Замученная и полностью замордованная русской жизнью  дочка по нескольку раз в день засовывала ей в рот сигарету и зажигала ее при помощи вечно валяющейся на овальном журнальном столике перламутровой зажигалки. А на этот раз забыла вынуть изо рта матери окурок, и пошла на рынок. А когда вернулась,  то увидела на  груди Аглаи Тихоновны  черное, обуглившееся пятно.
           Тлеющий окурок прожег впалую и морщинистую грудь пожилой женщины до самого костного мозга, и после ожога у нее развились остеомиелит с гнойным плевритом.
           До сих пор не понимаю,  зачем Лариса рассказывала мне все эти натуралистические подробности, почему ей так хотелось поделиться своими горестями с совершенно незнакомым человеком.  Ведь она меня совсем не помнила! Неужели на нее произвело такое впечатление, что  я вспомнил ее давно умершую бабушку?
           А может быть, она так отнеслась ко мне из чувства уважения, понимания того, что я не просто писатель-реалист, а как раз тот человек, который как-то особенно оценит все эти подробности,  использует их в своем творчестве. Как-то странно говорила она о бывших мужьях. Похоже, что эта сфера жизни ее совершенно не интересовала. Мама Ларисы, по всей видимости, принадлежала к другому женскому типу, более традиционному, воспитанному в полной семье. Лариса и замуж пошла, чтобы мама успокоилась, не устраивала истерик, и, конечно, чтобы не сидеть на ее тонкой субтильной шее. Про маму она вообще очень много говорила. Мама, мамы, о маме.… Если речь заходила о каком-нибудь человеке или жизненном явлении, она обязательно сообщала, как к этому человеку или явлению относилась мама. Суть заключалась вовсе не в том, что мама была права. Права она или нет, Ларису не сильно волновало. Мнение мамы воспринималось как данность, которую лучше обойти, также, как лучше объехать стороной пост ГАИ, даже если ты не нарушаешь никаких правил.
            Первый муж Ларисы оказался пошлым обывателем. Вечера проводил на диване возле телевизора  с бутылкой пива в руках. Напрасно Лариса пыталась приобщить его к чтению, приносила из библиотеки книги и толстые журналы.
             Вообще она очень любила читать. Читала везде и всегда - на работе, после работы, в общественном транспорте. Но в ее отношении к книге содержалась некая загадка. Весь парадокс заключался в том, что чтение для нее было, как говорят в народе, не в коня корм. Обилие прочитанных книг не сделало ее тоньше, образованнее, мудрее, не открыло ей никаких тайн в отношениях между людьми. По-видимому, она относилась к личностям совершенно непродуктивным, замкнутым, герметичным.
          Другая, анатомическая сторона этой непродуктивности - инфантильная матка, которую обнаружили у Ларисы вкрадчивые и велеречивые гинекологи фирмы «Забота». Вместе с маленькой, детской маточкой обнаружена была и единственная почка. Всеми этими медицинскими подробностями тоже поделилась со мной моя бывшая соседка и подруга раннего детства.
           Впрочем, я всегда знал за собой эту присущую мне черту, скорее унаследованную, нежели приобретенную   - располагать к себе людей, особенно таких вот, как она, стареющих одиноких женщин. Лариса, возможно, чувствовала, что я не принадлежу к породе хищников, поэтому ее ежедневная боязнь быть проглоченной одномоментно, по-щучьи, вместе с кишками и фекалиями, при виде меня куда-то улетучивалась. Ей не приходилось, общаясь со мной, как древесному жучку, приобретать и сохранять цвет коры, дабы не быть проглоченной красногрудым дятлом.
            Любитель пива и телевизора не воспринял инфантильную матку Ларисы как некое горе. Он вообще жил исключительно сегодняшним днем и не думал о потомстве. Но его родители, особенно мать,  оценили ситуацию по-другому. Убедившись в том, что вылечить Ларису невозможно, волевая и настойчивая свекровь поставила себе цель - во что бы то ни стало разрушить этот брак.
            Разрушать, однако, было нечего. Но тут еще один несчастный случай произошел, о котором Лариса каждый день вспоминает.
           Мама попала под машину. Судорожно перебегала федеральную трассу за сто метров до пешеходного перехода, увидев на другой стороне ее приближающийся к остановке рейсовый автобус.  Из-за огромного «Камаза», который слегка притормозил, пропуская ее, внезапно вылетела на  бешеной скорости обгоняющая «Камаз» черная «Мазда 3» с тонированными стеклами. Водитель «Мазды» не ожидал, что так близко от «Камаза» может пробегать пешеход. 
Что погубило маму? Скорей всего, русская жизнь, сам нечеловеческий, безумный, жестокий характер этой жизни. Она спешила из сада к автобусной остановке. Автобусы ходили очень редко, раз в сорок минут. Пожилая женщина понимала, что если не успеет перебежать дорогу, то ей придется три четверти часа торчать на пыльной трассе.
         Но Лариса была убеждена в том, что маму погубила она, а точнее, ее разрыв с мужем. Произошло это ДТП на следующий день после того, как Алексей подал на развод, и Лариса успела рассказать об этом маме. Конечно, не нужно было ей в таком состоянии ехать в сад, но время было жуткое, нечеловеческое, капитализм только проклевывался уродливым цыпленком из   протухшего яйца, великая страна распалась, и маленький участок в шесть соток неожиданно из места отдыха от трудовых будней и городского шума превратился в существенное подспорье, позволяющее выжить физически.
           С этого дня Лариса и принялась жевать эту метафизическую жвачку, корила себя за то, что рассказала маме о разводе. Водитель «Мазды», вальяжный кавказец, на суде вел себя вызывающе. Он не только не сожалел о происшедшем, но считал себя потерпевшим, в коридоре заявил, что ему должны заплатить триста тысяч за урон, нанесенный его бизнесу - из-за ДТП и трехчасового ожидания доблестных гаишников сорвалась выгодная сделка. В зале суда он также брутально и стенично орал о сорвавшейся сделке, только о деньгах говорить все-таки постеснялся.
        Районный суд оправдал его полностью. Лариса подала кассационную жалобу в областной суд, дело было пересмотрено, но решение первичной судебной инстанции  признали верным.
        «Тут всякие идиоты под колеса бросаются, а мне отвечать», - повторял обиженный водитель.
        Трудно сказать, насколько был виноват этот человек. К тому же, на его стороне были данные судебно-медицинской экспертизы - в крови мамы было обнаружено значительное количество алкоголя. Немногочисленные  Ларисины  подруги в один голос орали, что кавказец купил судебно-медицинский акт. И хотелось бы эту тему развить Ларисе, дескать, мафия бессмертна. Кто с этим спорить будет - конечно, бессмертна, особенно в России.
Но бывают  исключения из правила, и, похоже, таким исключением было и это злосчастное ДТП… В дачном домике неделю спустя  обнаружила Лариса початую бутылку водки и недоеденный салат. Вряд ли эти огурцы с помидорами из доморощенных, покрытых грязной и дырявой пленкой теплиц нарезал вальяжный и мафиозный кавказец, и за водкой тоже не он бегал. Продавщица Зина из дорожного ларька поведала Ларисе, что мама частенько брала чекушки, задолго до истории с разводом, и это немного ее успокоило - дескать, не первый раз в жизни она напилась.
           Следующее замужество Ларисы было еще более прозаичным. Второй супруг, тоже Алексей, уже имел двух детей от   разных сожительниц, однако умудрялся не платить алименты. К дальнейшему деторождению он не стремился, а халявный и психологически комфортный секс без резинок был ему как раз по душе. По сути дела, ничего  ему от Ларисы не было нужно, кроме некоторых бытовых удобств. Наученная горьким опытом судов с дележом имущества, в результате которых она осталась ни с чем, Лариса уже не спешила регистрировать свои отношения, и брак с Алексием Вторым (так называла Лариса мужа в честь здравствовавшего тогда святейшего патриарха)  был исключительно гражданским. Это сожительство давало ей выгоду – живя у мужа, Лариса сдавала мамину квартиру. Арендная плата за двушку в центре города была ровно в четыре раза больше зарплаты библиотекаря.
          Алексий Второй совершенно не претендовал на Ларисины деньги. Вообще он держался как-то подчеркнуто автономно. То, что он не помогал своим брошенным детям, для Ларисы было только плюсом.  Как большинство бездетных женщин, чужих детей она воспринимала как никому не нужные крикливые и сопливые довески, требующие  постоянной заботы и внимания.
          Когда Алексий Второй нашел себе очередную женщину  (я уж не буду говорить «завел», поскольку ассоциация с заводной игрушкой в этом тексте уже фигурировала), Лариса расстроилась только из-за того, что лишилась существенных денег, составлявших восемьдесят процентов ее доходов. Она уговорила Алексия  не выселять ее в течение трех месяцев, поскольку для того, чтобы найти квартирантку в маленькую комнату,  ей необходимо было какое-то время.
         Появившаяся в  квартире  Алексея новая партнерша сначала никак не могла смириться с самим фактом существования Ларисы, но, познакомившись с ней поближе, отошла от своих женских стереотипов. И даже подружилась с интеллигентной библиотекаршей. Ей  нравилось, что Лариса исполняет  обязанности домработницы, но она никак не могла понять, что несчастная женщина делает это только для того, чтобы еще какое-то время иметь возможность сдавать целую квартиру, а не комнату.
        К счастью, у мамы была двушка, иначе Лариса в девяностые годы просто умерла бы с голоду. В маленькой комнате она сразу же поселила студентку медакадемии. Ваучер, подаренный ей причмокивающими реформаторами,  вовсе не был обменен на бутылку. Лариса была  не дурочкой и не тем ментальным паттерном, который наши прогрессивно мыслящие и во всех отношениях продвинутые либералы еще с  советских времен именуют словом «совок». Просто она не умела (или не хотела?) воровать. Ваучер она выгодно вложила в акции набирающего тогда силу Газпрома. Если б этих самых ваучеров была хотя бы сотня, она смогла бы получить неплохие деньги, но Лариса была одна,  и ваучер у нее, соответственно, был только один.    В принципе, у нас с ней была одна общая родовая черта. Каждый из нас был одинок, причем одинок не только в бытовом, но и в экзистенциальном смысле, каждый из нас добивался всего в жизни сам, а не благодаря дедушкам и бабушкам, мужьям и женам. Нам никто не дарил ни квартиры, ни дачи, ни машины, ни даже жалкие садовые шесть соток. Но, пожалуй, это была единственная черта, которая нас как-то сближала. Да и то черта эта была чисто внешняя.
       Уже тогда, стоя рядом с Ларисой возле мартовского сугроба и ковыряясь в нем фанерной лопаткой, я ощущал экзистенциальную природу этого одиночества не меньше, чем теперь. Мне даже кажется, что дети ощущают одиночество куда тоньше и пронзительнее, чем взрослые.
      В тот вечер, после своего выступления в библиотеке, я долго говорил с Ларисой, гуляя в соседнем от библиотеки пыльном скверике.
      Точнее, говорил  больше я, а Лариса слушала. Через сорок лет я осуществлял мечту моей бабушки - общался с Ларисой, причем выполнял в этом общении, как и следует мужчине, активную роль. Возможно, я сказал ей тогда много того, что она просто не поняла.
       Но бабушка была бы мной довольна. Почему я так верил ей? Почему я считал ее исключительно умным, проницательным человеком? Что такое могла увидеть бабушка в трехлетнем ребенке? Или всё это делалось исключительно ради Аглаи Тихоновны и дружбы с ней? Дескать, раз бабушки так крепко дружат, то и внуки должны дружить.
       Действительно, у бабушки с Аглаей Тихоновной дружба была настоящая, закаленная в годы войны изнурительной работой в госпитале. Их вообще многое объединяло, в том числе и отношение к режиму.
        - Жду не дождусь, когда этот Сталин умрет, - сказала однажды бабушка своей подруге, сидя на кухне, не зная, что  десятилетняя дочка пришла из школы. – Может быть, жизнь как-то наладится.
        - Мама! Как ты могла такое сказать про товарища Сталина? – недоуменно спросила девочка, после чего ей сразу же стали измерять температуру, нашли сильный жар и даже дали таблетку аспирина, запретив кому бы то ни было повторять эти слова.
        После этого случая наличие Аглаи Тихоновны на кухне всегда сочеталось с плотно закрытыми дверями, что не прошло мимо моей мамы, очень внимательной к деталям. Кстати, именно от нее  унаследовал я это необходимое для прозаика  качество.
       Я говорил с Ларисой, обращаясь к бабушке. Сама Лариса была мне так же неинтересна, как и сорок лет назад возле сугроба.
       Бабушка унесла в могилу некую тайну. Она почему-то ничего не оставила после себя моей матери (я уж не говорю – мне, поскольку я всего лишь внук, наследник второй очереди), прописала в  квартире своего сына от первого брака.
       Да Бог с ней, с квартирой. Я никогда не был меркантильным, хотя эта квартира могла бы стать для меня палочкой-выручалочкой, особенно в период всеобщей голодовки. Я не мог понять поступка бабушки. И сейчас не понимаю, почему она так поступила с нами.
        Я говорил Ларисе о том, что вовсе не считаю себя писателем, поскольку не умею зарабатывать деньги писательским трудом. Мне казалось, что библиотекарша поймет меня, что она, столько часов в день находясь среди книг, подсознательно имеет некое уважение к тем, кто эти книги создает. К сожалению, я ошибался.
        - А мне кажется, - сказала она, - очень важно,  что вы  преподаватель, а не только прозаик. Ну, какой толк от того, что ваши книги прочет два-три человека.… А тут вы людей учите. Это значительнее.
       Странно, но мне было совершенно не обидно слышать такое из уст этой стареющей одинокой женщины, и ничего я не испытывал к ней, кроме жалости, а если быть очень уж честным, то и жалости почти не испытывал.
       - Я рассказал бы вам и больше, Лариса, если бы точно знал, что все эти слова дойдут до моей бабушки, - сказал  я ей напоследок.
         Лариса внимательно, с каким-то недоумением посмотрела на меня. Боже мой, какая трезвость! Какая неизлечимая русская трезвость! И это у представителя чуть ли не самой нищей профессии!
        Хоть была бы какой банкиршей или предпринимательницей средней руки, а то ведь…библиотекарша, деятельница культуры.
        Да Бог с ней. Пусть будет здорова и счастлива.
       Завтра я приду на могилу бабушки и скажу, что через сорок лет   выполнил ее просьбу – поговорил с Ларисой.
        Еще я скажу, что никогда не думал, что жизнь окажется такой абсурдной, и что вовсе не нужно слепо выполнять чьи-то просьбы, даже если тебя просит родная бабушка.
       А то, что эта Лариса с маленькой фанерной лопаткой возле обледеневшего мартовского сугроба окажется всего лишь очередным мыльным пузырем, миражом в пустыне - можно было предвидеть.
       И почему-то не испытываю я большой радости от того, что мне суждено помнить все эти детали, носить в себе их до самой своей иннигиляции, до самого своего превращения в полное, бессловесное, умопомрачительное  Ничто.