Диалог с книгой. Или автором.
Или с тем, кто подслушивает?
Читая Веру Полозкову.
Сейчас такой период, обещающий длится один цикл года, или больше, – когда из глубин прошлого появляются призраки неспешной походкой, по одному. Они бывают разговорчивы или молчаливы, настойчиво стоящие рядом или тихонько приютившиеся у крыльца. Не такие, как представляются любителям дешевой мистики или программы «экстрасенсы», а те, Диккенсовы призраки – живущие внутри меня отпечатки людей, событий, явлений, понятий и категорий. Почему-то решившие выйти на свет именно сейчас и предстать передо мной в виде текстов, для того вероятно, чтобы я еще раз их рассмотрела внимательно, с другого ракурса и всех разом.
Часто в детстве и юности я вела диалог с литературным персонажем или писателем, мы могли говорить часами, а иногда – и неделями, споря, соглашаясь, меняя свое мнение или убеждение в ходе диалога. Диалог с книгой часто конструктивнее и плодотворнее диалога с человеком, он всегда искрений, ничем не прикрытый, без второго дна и ложных мотивов.
Этот текст – именно такой диалог.
Неделю назад меня снова потянуло на поэзию, сначала – Пастернак, потом – Бродский, после Бродского я, отчего-то, всегда перехожу к Цветаевой, а с Цветаевой попадаю на тебя. Вот такой странный водоворот. И в этот раз в твоем застряла на неделю, скачу от раннего, к последнему и снова к раннему, потому к любимому и вот так по кругу. Диалог через стихи длиться, тянется, прерываясь на дела, сон и возобновляется снова.
И вот вчера я задумалась, а окажись мы рядом, лицом к лицу, вышел бы разговор? О чем бы мы стали говорить? О твоей Индии или моей Тайге? Нет не стали бы. О литературе? Вряд ли…
Я бы сказала тебе, что твое желание быть немного Бродским каким-то образом сделало тебя немного Цветаевой. Но разве это тема для разговора? Нет… Может, я бы сказала тебе, как мне резко и навсегда перестал нравится Ургант после передачи с тобой… Но это тоже как-то все не о том. Это все о прошлом.
А чтобы говорить о самом важном «насущном», нужно более плотное, проникающее знакомство. Или хотя бы какая-то обстановка. Можно представить, как мы сидим с тобой на кухне в моем том, городском доме, на деревянном столе перед нами – ваза с цветами, это почему-то обязательно ирисы, и, конечно, вино, непременно красное, а еще – сыр, миндаль и шоколадные конфеты, трюфели. Пахнет выпечкой, потому что в духовке стоят мои фирменные шоколадные кексы с черникой.
Я бы познакомила тебя с той, которую ты мне всегда напоминаешь, она бы вела себя очень странно и шумно, как всегда ведет себя рядом с незнакомыми людьми. Она бы громко смеялась, восхищалась твоими стихами, расплескивала вино небрежно держа бокал своими тонкими, длинными пальцами. А иногда ее глаза наполнялись бы слезами на словах: «и строку о моем позоре ему тоже запишут в счет» и замолкала бы ненадолго. И в эту паузу мы все втроем попадали бы в какой-то особый слой пространства, особый слой взаимопонимания.
И тогда пошел бы разговор, настоящий.
Я бы сказала тебе, что ты не «одна боевое подразделение» и что, в общем-то, это не борьба вовсе, а, скорее, мировоззрение – иное, объемное, честное, неистребимое от того, что корнями уходит в прошлые жизни, не мнимые – настоящие, прожитые, выученные и от того ощущения такие яркие и порою дикие, нестерпимые.
Я б рассказала тебе, как случилось, что они такие «другие матрица, белый шум, случайные коды, пиксели», как они такими стали, и куда это все ведет, я бы показала тебе в масштабе весь этот водоворот.
Ты бы, конечно, сначала мне не поверила, улыбалась бы немного потеряно или брови хмурила, настороженно, отстранённо и неуверенно.
Я бы использовала мой любимый, запрещенный прием. Взяла бы тебя за руку, конечно, правую и показала тебе живьем, напрямую через тот слой пространства третий, весь твой опыт прошлый, сквозь все столетья. Ты бы руку отдёрнула, вздрогнула, похолодела, но усомниться, как ни старайся, больше бы не сумела, потому что увидела бы своими глазами, то что не расскажут и не откроют ни в одном индийском храме.
Ты бы глаза свои на минуту прикрыла, и сердце свое, которое «умеет так любить», совсем по другому впервые за жизнь ощутила. И покатились бы слезы крупные по щекам, без литературы и слов, просто тихая и густая печаль, от осознания, где-то там, глубоко внутри, без понимания, без логики, что не найти тебе ни в нем, ни в ребенке, ни в ком-то другом то, что ты ищешь. Ищешь ночью и днем, стараешься, верстаешь сама себя, но ищешь не то и не в том углу, я расскажу тебе «как на духу», главное о том, куда ведет тебя «глубже и глубже в лес» дорога твоя, начавшаяся за тысячу верст от Бродского, от всех мужчин твоих, и от всех газет в которых тебя печатают уже сколько лет? Я, Вера, знаю на все твои вопросы ответ.
На те, что ты еще не задала и самой себе, на те, что ждут за каждым поворотом, за каждым углом, в каждом отчаянном вздохе и мысли о нем, в каждом твоем светлом или тусклом утре, в каждом слове, написанном, в каждом окне мутном, за которым виднеется другой мир, растущий прямо из сердца, изнутри, из твоих глубин. Твой, Вера, совсем иначе устроенный мир. Он совсем рядом, руку лишь протянуть осталось да дожить до самого дна, чтоб со всеми своими иллюзиями попрощалась легко, и уже не боялась остаться одна. Наедине с ним, с тем, кто ведет тебя, а иногда на руках несет, оставшуюся без сил. Это твой внутренний голос, Вера, твой собственный дух, назови его как хочешь, хоть Будда, хоть Бог, хоть просто особый взгляд и особый слух. И тогда вдруг все станет совсем другим, иным, настоящим, твоим.
Может быть позже, когда немного подрастут твои дети, однажды, совсем неожиданно и внезапно, как стихи Цветаевой из под земли, выйдут они – странные, неудобные ни на что не похожие, но твои – личные, прочувствованные, искрометные вопросы.
Тогда, Вера, ты приходи снова на ту мою кухню. Ну а если к тому времени эта кухня будет уже не моя, тогда пиши электронные письма или даже просто стихи, когда вопрос сформулирован, ответ уже не так трудно найти. И еще продолжай «рассыпать стихи», как цветы, как память, как сухари, как ориентир, но себе, а не им.
К концу этого диалога мы были бы уже очень усталые. Ты может быть осталась бы переночевать, или решила бы вернуться назад в гостиницу, сквозь ночной серый город. Наутро все было бы уже совсем другим и вопросов бы стало еще больше, и жизнь бы изменилась. Легче бы не стала, но стала бы совсем другой. И стихи стали бы совсем другими. Скоро, Вера, тебя это настигнет, совсем скоро, уже через пару лет.