(Из рассказов о музыкальной школе)
К началу концерта, подготовленного музыкальной школой к Восьмому марта для работников городской администрации, баянист Зяблик-Белобока выглядел так, словно совсем недавно выпал из гнезда. Небритая морда. Неглаженная чёрная рубашка навыпуск. Волосы на голове были будто бы сначала взъерошены, а потом примяты. Да и чего прихорашиваться, — день-то женский! Как на двадцать третье февраля, — так никто, знаете, даже бублика не подарил!
Женщины из горадминистрации уселись на задних рядах в маленьком концертном зале школы. Тут появился мэр.
— Чего вы там сели, сзади?! Пересаживайтесь вперёд! Места — есть! — закомандовал мэр непонятливыми женщинами в их женский праздник.
— Да нам здесь удобно!
— Что значит — удобно?! Пересаживайтесь! Места — есть!
И женщины пересели.
Прозвучало несколько номеров. Дошла очередь до выступления дуэта Зяблика-Белобоки и Домбренькой.
— Поставьте стулья! Поставьте стулья! — ненавязчиво что-то сипело в коридоре.
— Поставьте стулья! Поставьте стулья! — я повернул голову и увидел, что это сипит баянист Зяблик-Белобока. Сипом-сипит, и на сцену — не идёт. А поскольку, кроме меня, рядом никого больше и не было (Домбренькая — не в счёт), — то получилось, что сипение Зяблика-Белобоки адресовано мне:
— Поставьте стулья! — сипел наш выпавший из гнезда баянист Зяблик-Белобока, вперив свой птичий взгляд куда-то в стенку, — куда-то, между мной и дверью, ведущей на сцену.
— Вам — стулья поставить? — спросил я, обуреваемый готовностью помочь.
— Поставьте стулья! — просипел Зяблик-Белобока в стену. Он в ней, наверное, уже дырку просипел.
Я протиснулся в дверь и, выходя на сцену, увидел, что директор школы уже собирается расставлять стулья для Домбренькой и застрявшего в дверях Зяблика-Белобоки, — у которого, по случаю праздника, видимо, совсем отнялись и ноги, и руки-крылья. А наш директор, она же конферансье, она же в конце концов — женщина, в свой-то праздник — ухватила стул, собираясь выступить ещё и в роли работника обслуги. Но тут уж я быстренько к ней подскочил и, галантно выдрав у неё из рук этот стул, пронёс его по сцене около метра и опустил на пол! Для одного артиста — место готово… Поворачиваюсь, смотрю, — а директор уже ухватила второй стул, для Домбренькой… Одним прыжком я преодолел расстояние, услужливо выдрал из рук директора и второй стул, и так же поставил его на пол.
Не успел я уйти со сцены, как навстречу мне выскочила перепуганная Домбренькая, а в дверях сцены — по-прежнему стоял застрявший Зяблик-Белобока и яростно сипел ей в спину:
— Куда ты пошла?! Куда ты пошла?!
Удачно разминувшись с Домбренькой, я вышел в коридор, — и только тогда, Зяблик-Белобока с баяном — дружно шагнули на сцену, уходя, успев просипеть мне своё «Спасибо!»
И зазвучала подвижная пьеса под названием «Рязанский ковбой», в исполнении дуэта домры и баяна. По случаю неподходящего к такому названию пьесы праздника, Зяблик-Белобока разово переименовал её в «Пьесу в стиле кантри».
Удалой баян — баянил, как не в себя! Искромётная домра — разворачивалась вовсю! В самые эмоциональные моменты, баянист Зяблик-Белобока приподымал брови, одновременно опуская щёки и нижние веки, насупливал подбородок и всей этой насупленой мордой въезжал прямо в симпатичную и перепуганную мордочку Домбренькой, по-гусиному вытягивая шею и что-то ещё в это время на неё сипя! Домбренькая — вся топорщилась; для лучшей устойчивости — вжималась в туфли, разворачивала домру и, упёршись полным сценического ужаса взглядом в небритую морду Зяблика-Белобоки, артистично выпирала её, морду эту, со своей насиженной домровой позиции в баянную сферу.
Я так думал, что подобным образом Зяблик-Белобока показывает публике, кто в дуэте главный. Но я ошибался. Это, как оказалось, были нюансы художественного замысла!
— Он мне говорит: «На сцене должно происходить общение!» — объясняла мне потом Домбренькая, — Как вы считаете, — у нас получилось?! Как там смотрелось, со стороны?!
— Очень, — говорю, — артистично! Очень, — говорю, — интересно смотрелось! Это вам не просто какая-то там пьеса, а целое музыкально-театрализованное произведение искусства!
А после номера, Зяблик-Белобока, растопырив руки-крылья, гонял Домбренькую по коридору и остервенело сипел на неё: «Чо ты подрываешься?! Чо ты подрываешься?! Я ж тебе сказал — не подрывайся! Куда ты подрываешься?!»
— Иомузы Никадемична, — спрашивали её потом коллеги, — Это нам показалось, или он, действительно, на вас — орал?!
— Действительно, — говорит, — не показалось… Действительно, — говорит, — орал… Это он, — говорит, — ругал меня за то, что я слишком быстро вскакиваю и ухожу со сцены… «Надо, — говорит, — не торопиться, посидеть ещё немножко на сцене! Надо, — говорит, — насладиться успехом! А потом уже — вставать и кланяться!» А я вот, всё подрываюсь, и подрываюсь… Я и знаю! Он уже мне это раньше говорил… Я и знаю… Но всё равно — каждый раз забываю, и бегом со сцены…
Гоняя Домбренькую по коридору, Зяблик-Белобока наскакивал на неё как коршун. А Домбренькая — опять вжималась в туфли, будто бы для лучшей устойчивости, и отчаянно сопротивлялась натиску, медленно сдавая позиции.
Как долго! Как не сразу, — иной раз происходит понимание высокого творческого замысла!
Всклокоченный Зяблик-Белобокинский вид!
Ведь именно так может выглядеть ковбой в Рязани! И произошло с ним — совсем не из гнезда выпадение; это — падение с лошади с ним произошло.
Рязанской лошадью он встрёпан
Гнездом безжалостно прибит
Будь моя воля, я бы взял букет цветов, подошёл к Иомузы Никадемичне, стал на одно колено и, потупив взор, протянул бы ей цветы, трогательно при этом бормоча:
— Иомузы Никадемична, ваша домра звучит чрезвычайной важности нотой в гармонии небесных сфер! Именно такие женщины как вы — и вдохновляют творческих людей на создание гениальных произведений искусства!
© Алексей Свириденко, Донецк, 2013г.