Глава 22.
«И если это цена, то я не плачу эту дань»
--«Адаптация»
-Как вернули?! Когда?! – сжимая кулаки от боли в голове вопрошал Горенштейн.
-Сегодня в «Правде» напечатали, Веня – пробормотал Летов, бросая кепку на комод – скоро заседание.
Горенштейн долго сидел на кушетке в состоянии полного остолбенения и неспособности что-то сказать. Вчера он снова много выпил и человеческого в его образе осталось немного – опухшее и изъеденное морщинами лицо заросло щетиной, глаза потухли и напоминали умерший цветок, руки тряслись, а грязные волосы липко свисали вниз, закрывая большую ссадину на лбу, полученную при пьяном падении на стол. Летов же не сильно отличался от своего товарища: такие же грязные волосы, такие же часто трясущиеся руки, такие же вонючие и порванные одеяния, и лишь глаза, глаза отличались: они были не просто стеклянные, они были пугающие; они были похожи не на сгнившие в выгребной яме цветы, а на заморские цветки, съедающие всех, кто попадает в их поле зрения, те цветки, про которые где-то в библиотеке вычитал сын Юлова и боялся их больше, чем войны, о которой так неохотно рассказывали взрослые дяди, заходящие в гости к папе.
Итак, судебное заседание было назначено на 18 января 1950 года. Дело №1037 должна была рассматривать судебная коллегия по уголовным делам Новосибирского областного суда в составе Председателя: Константина Васильевича Сидоренкова и двух народных заседателей: Петра Родченко и Степана Ларнуина при секретаре капитане юстиции Борисновом Иване Родионовиче.
Утром 17 января, в последний день предварительного следствия, в камеру к Павлюшину заявились Летов с Ошкиным и Беловым, получив от Павлюшина отказ от защиты на суде, а также самую язвительную усмешку, которую только видывал Ошкин за свои двадцать с лишним лет работы в органах. Чистосердечное признание каким-то неведомым образом было получено в еще в декабре.
Запротоколировав отказ от защиты, в целом, беседа была закончена и все направились к выходу. Улыбающийся Павлюшин, видимо, до сих пор уверенный в том, что после суда будет помогать «очищать мир от людей», сидел на нарах, подставив свое грязное лицо к тусклому свету из двери.
«Ты будешь в числе первых, Летов!» - весело крикнул Павлюшин, смеясь в такт скрипу двери камеры.
Вечером 16-го все было готово. Работники еще раз собрались в кабинете Ошкина, получили приказ «завтра хорошенько выспаться и одеться подобающе масштабам этого процесса» и начали расходиться. Попрощавшись с Кирвесом, на подушечках пальцев которого словно были выдавлены клавиши печатной машинки, Летов уже думал направится к бане, где, наконец, отмыться, как вдруг его остановил Ошкин.
-Сергей, дорогой – начал он – как думаешь, можно ли Горенштейну присутствовать на суде?
-Я, товарищ подполковник, думал, что этот вопрос даже не стоит обсуждать. Конечно, можно.
-Тогда пусть выступает как свидетель.
…Утро. Ветер раздирал на части Первомайский район, полосовал рабочих, шедших согнутыми к своим заводам, вздымал вверх снег, вбивая его в их глаза, уши, носы и рты, качал хиленькие гнезда не деревьях, приводил в ужас голубей, голодно шляющихся по району, качал старые стекла, бился в двери и окна машин.
Около отделения стояли, заносимые снегом, три машины. По центру автозак, сзади и спереди – милицейская «Победа» и «Москвич». Водители прогревали моторы после ночных заморозков, сержанты соскребали со стекол куски льда, офицеры хмуро стояли у распахнутой двери автозака, ожидая главного «виновника торжества».
Из ворот вывели Павлюшина. В распахнутой «Москвичке», слабо оттертых от грязи сапогах, заштопанных галифе и с побелевшей от снега голой головой его вели к автозаку, согнув буквой «Г» и сильно выломав руки. Сзади, вскинув взведенные автоматы, шли двое патрульных, готовые открыть огонь в любой момент, а выгнутые высоко вверх и посиневшие от холода руки были прочно скованы наручниками.
Павлюшин скрылся за дверью клетки. «По машинам товарищи, выдвигаемся!» - пытаясь перекричать ветер скомандовал Ошкин, синхронно с остальными бросил в сторону папиросу и заковылял в головную «Победу».
Вскоре по заснеженным улицам, прорывая ветер и холод, неслись синие машины. Рабочие, щуря глаза от нескончаемого потока острых снежинок, глазели на этот «кортеж», несущийся на максимальных скоростях в сторону города.
-Думаю, сегодня все будет решено – постанывая от боли, сказал Ошкин, потирая колено – с вас выступления как свидетелей.
Через час езды по жуткой метели и часто разбитым дорогам, машины таки причалили к зданию областного суда. У входа уже стояло несколько автомобилей, но ступеньки были пусты – курить в такой ветер было просто невозможно.
Летов, одевший старую рубашку Горенштейна, которая еле налезла на него, свои выстиранные и аккуратно заштопанные соседкой галифе, начищенные, хоть и значительно потертые сапоги, и серый пиджак с большими отворотами, странно смотрелся между двух милиционеров в синей форме с золотыми погонами капитана и подполковника. Кирвес был в черном костюме с широкими брюками, чьи штанины по ширине совпадали с длиной начищенного сапога, Юлов же одел перешитые в брюки галифе, белую и застиранную донельзя рубашку, а поверх зеленую куртку с большим воротом и огромными накладными карманами, сшитую из плотной ткани еще до войны.
У зала заседания сидел Ладейников в штатском, наблюдая за пребывающими в зал хмурыми и мрачными женщинами, укутанными во все что только можно (ясное дело: жены или матери убитых), какими-то двумя растерянными рабочими, несшими в руках свои старые телогрейки, серьезными молодыми милиционерами из младшего офицерского состава, и, наконец, главными следователями, шедшими линией по коридору.
«Вовремя вы, друзья. Заходите в зал, скоро начнется» - пожимая руки пробормотал Ладейников.
Огромные окна зала не давали никакого света: улица погрязла в темной пелене, не пропускающей ни единого лучика мрачного солнца. Во мгле включились мощные лампы и люди, потирая от света глаза, начали разглядывать и огромные шторы, и новенькие стулья, и еще не сильно протертый паркет. Впереди, под огромными портретами Ленина и Сталина, за высоким столом, устланным темно-серой скатертью, сидели трое, чуть ниже – молодой человек в круглых очках за печатной машинкой. Стол был завален бумагой, по центру стоял чистый графин и три граненых стакана. Слева от этого главного стола – еще один стол, но без скатерти, за ним должен был сидеть Прокурор, с другой стороны – защита, от которой Павлюшин отказался. По центру, напротив главного стола – место для выступления свидетелей и потерпевших. Сбоку от него – огромная деревянная загородка, где стоял лишь один стул, по бокам которого – двое вооруженных милиционеров.
Вдруг в зал вошли люди. Трое – в костюмах, с бумагами в руках, один – в синей форме и погнутых очках. Вслед за ними в зал ввели самого Павлюшина: на этот раз он шел ровно, но руки ему все также выламывали и наручников не расстегивали. Усадили за стол, закрыли деревянную изгородь и встали по бокам, опустив на его плечи тяжелые ладони.
Все сели. Установилось молчание, прерванное лишь громким басом молодого человека в очках: «Суд идет, прошу встать».
Залязгали и заерзали стулья, зал наполнился шумом поднимающихся тел. Не дожидаясь его окончания заговорил Председатель суда: «Садитесь, пожалуйста. Заседание судебной коллегии Новосибирского областного суда объявляется открытым. Слушается дело Павлюшина Северьяна Андреевича, обвиняемого в совершении в контрреволюционных целях террористических актов и систематических убийств граждан Союза ССР, то есть преступлений, предусмотренных статьями 58-8, 58-9, 136-В, 137, 182, 82 Уголовного Кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Подсудимый Павлюшин вы получили обвинительное заключение?»
Павлюшин, не убирая со своего дикого лица улыбки и смотря всегда в одну точку, с явной насмешкой ответил: «Получил, но даже не читал».
Председатель, пожилой дед, лет так 65-ти, облаченный в однотонный черный костюм и поражающую своей чистотой синюю рубашку, а также с умело начищенными сапогами на старых ногах, подернув пышными седыми усами с желтой полоской от табака, насупив такие же седые брови, под которыми блеснули ненавистью будто молодые, не выцветшие глаза, сильно выделяющиеся своей свежестью на фоне изрешеченного морщинами и складками побелевшего лица, немного покряхтел и продолжил: «Подсудимый Павлюшин при окончании предварительного следствия на предложение иметь защиту на суде отказался иметь защитника. Я повторяю вопрос о защите: подсудимый Павлюшин, вы желаете иметь защитника?»
Председатель, немного подергав свои серо-желтые усы старыми ладонями с выпирающими венами, встретился глазами с дикими стекляшками Павлюшина. Он повернул голову, показав свое натянутое лицо, и буркнул: «Нет, не желаю, вы – ничтожества и я не желаю защищаться перед вами, тем более зная, что вы сами запросите меня о помощи».
«Ах ты, изверг проклятый!» - выкрикнула старая женщина, которую Кирвес сразу узнал – это мать Скрябина злобно кричала в сторону улыбающегося душегуба, попутно срывая с головы мокрый от снега платок.
«Тишина в зале!» - громко крикнул молодой парень у пишущей машинки.
-Впредь, подсудимый Павлюшин – злобно заговорил председатель – прошу отвечать однословно. Разъясняю подсудимому, отказавшемуся от защиты, что он имеет право на защитительные речи, независимо от последних слов. Товарищ Прокурор, вы имеете ходатайство о вызове дополнительных – на слове «дополнительных» пожилой председатель сделал ударение смешно подняв верхнюю губу и укутав свой нос в пелену усов – свидетелей или о приобщении к делу дополнительных документов?
Теперь со стула поднялся грузный старший советник юстиции – прокурор Новосибирской области Илья Брюсов в кителе на плечах которого уютно разместились серебристые погоны с тремя золотыми звездочками и золотой пуговицей. Ответил он одним словом, но с его грозным и громким голосом прозвучало оно довольно пугающе: «Нет».
-У подсудимого есть заявления о вызове свидетелей или приобщении документов?
-Отсутствуют.
-Приступаем к оглашению обвинительного приговора, товарищи. Товарищ секретарь, просьба зачитать.
Молодой парень поднялся со стула и, раскрывая красную папку, начал читать на весь зал: «Обвинительное заключение по делу Павлюшина С.А.»…
Летов, заранее зная, что будет сказано, закрыл глаза и опустил голову на руки. Он чувствовал, как насмешливый взгляд подсудимого сверлит его, слышал где-то вдалеке приглушенные женские рыдания, его слух оглушали постоянные вздохи и грубые слова, тихо бросаемые пожилыми женщинами в адрес Павлюшина, когда секретарь читал о каждом его преступлении.
-…хладнокровно и жестоко расправляясь с добропорядочными гражданами Союза ССР, обвиняемый Павлюшин С.А. не забирал с места преступления ни одного предмета, совершая свои систематические убийства не в корыстных целях-…
Летов же словно отключил слуховой аппарат и ушел в свой мир. Вот он уже не сидит в зале суда, а качаясь идет в сторону тыла с поля боя, истекая кровью и сжимая сильную рану в ноге. Боль, боль, нескончаемая боль рвала его изнутри; земля словно расплывалась, а грохот и дым сражения пропадали из поля зрения, как и редкие полоски пепла, падающие с неба. Вдруг проселочную дорогу сотряс звук танков – они двигались с соседнего участка обороны на тот, откуда шел в госпиталь одинокий Летов. По пути он уже увидел одного такого раненного, чья голова разлетелась вдребезги от мощных авиационных пулеметов немецких «Юнкерсов», в пыли утопали лужи спекшейся крови, а Летов еле волочил свое затухающее тело. При виде трех «Т-26», несущихся вперед, он чуть не упал в канаву, но устоял и поплелся даже сквозь это своеобразное пыльное «землетрясение».
Вдруг замыкающий танк остановился и лицо Летова, чье еле заметное удивление скрыл огромный слой пыли, приклеющейся к поту и крови, встретилось с черным лицом танкиста в шлеме.
-Эй, пехота! – громко закричал танкист – выручай, у нас раненый, не успели его в госпиталь завести, дотащи родного!
-Бросай его сюда, еб…а мать! – злобно крикнул Летов и, скрипя зубами от боли, потянулся к раскаленному танку. Вскоре оттуда выгрузили полуживого молодого танкиста в черном комбинезоне, без шлемофона и ремня, чья спина словно была изрешечена осколками и истекала кровью.
-Дотащи паренька, браток! – крикнул танкист, спускаясь в танк. – Вчера в танк попал впервой и сегодня такое получил! Того и гляди доживет, да до дому доедет! – с каким-то странным акцентом и болью доорал он и, захлопнув люк, унесся вместе с танком вперед.
Взвалив танкиста на спину, обхватив его одной рукой, а другой сжимая проклятую ногу, Летов поплелся вперед. До госпиталя оставалось всего ничего – километра полтора, но получив такую нагрузку, которая еле перебирала ноги, Летов понял, что идти будет долго. Разъезженная пыльная дорога подходила к своей лесной части, сгорая в лучах солнца, не понимая, что около обеих ее краев гремит бой, где оба этих несчастных человека получили такие увечия. Пылал сентябрь, сентябрь 41-го, пылал треклятый «Ельнинский выступ», в который вгрызались сибиряки и их товарищи.
«Кто ты, братец?» - выдавил танкист.
-Пехота, сам с Сибири – тяжко пробормотал Летов.
-А я с юга, со Ставрополья…
Дальше шли молча. Гул боя утихал, пепел уже не падал, а солнце втыкалось в плотный каскад веток, защищавший наших героев от его испепеляющего света и жара. Вот показался заветный госпиталь. Окровавленные халаты, крик и стоны, рвущие привычную изрубленному лесу тишину, измученные медсестрички, выплескивающие на и без того сырую от крови землю очередные порции этой красной жидкости в избитых тазах, с ней же выливали и разнокалиберные куски металла, извлеченные из пораненных тел. Отдав полумертвого танкиста двум медбратам, которые, матерясь потащили его на операционный стол, Летов в последний раз взглянул на его почерневшее от копоти и пыльной крови лицо. Свежее, без единой складки, молодое лицо, чья молодость скрытно умирала под маской грязи. Запыленные глаза танкиста, которые изредка жмурились от текущей из небольшой раны на лбу крови, благодарно взглянули на Летова, а губы, обметанные и высохшие губы, еле заметно сдвинулись, выпустив из глотки приглушенное «спасибо».
Вскоре Летов, аккуратно переступая через лежащих на полу раненых, видя их потные, умирающие лица, постоянно слыша одно и то же слово: «Помогите!», терявшееся в общем крике, визге, мате, стоне, звоне при ударе вытащенной из плоти пули о железное очертание тазика, дошел до перевязочной. Это было первое его ранение, первый госпиталь, куда он пришел сам. Это было начало его смерти, долгой, но неминуемой и ужасной смерти. Это было начало его конца.
…-Настоящее обвинительное заключение составлено в городе Новосибирске 17 января 1950 года – уже со значительной хрипотцой в голосе закончил секретарь.
Председатель, видимо, все это время внимательно слушающий и постоянно дергающий свои серебряно-желтые усы, кивнул головой, да так, что остатки седой шевелюры на его голове встрепенулись, и громко спросил: «Подсудимый Павлюшин, вы признаете себя виновным в предъявляемых вам обвинениях?»
-Если для вас, паразитов сего мира – зло огрызнулся Павлюшин – его спасение через очищение является преступлением, то да, признаю.
-Что же, начинаем допрос подсудимого Павлюшина. Подсудимый, вы подтверждаете те показания, которые вы давали на предварительном следствии?
-Да, ведь с ничтожествами, которые беседовали со мной в камере, было куда приятнее вести разговор, чем с вами.
-Я повторяю требование отвечать односложно! – громко выкрикнул Прокурор. – Вы нарушаете порядок судебного заседания.
-Тишина в зале! – прокричал председатель. – Товарищ Прокурор, начинайте допрос!
-Подсудимый Павлюшин – своим злобным голосом, сдерживая жгучее желание ударить душегуба и изничтожить прямо тут, в зале суда, начал Прокурор - сообщите суду в кратком виде биографические данные, которые касаются вас.
-Родился в 1912 году в селе Пяткино Витебского уезда, образование – семь классов школы, четыре года ФЗУ, родители – мать хорошая женщина, отец – алкоголик, мать убил у меня на глазах, когда мне было 20 с лишним годов. Отец потом помер в лагерях. В начале 30-х служил в пехотных войсках, затем работал слесарем то в Витебске, то в окрестных поселках. Там женился на Ольге, которую собственноручно убил после возвращения с фронта.
-Расскажите поподробнее об этом убийстве. Это было ваше первое убийство?
-К сожалению, да.
-Почему к сожалению?
-Я слишком поздно понял необходимость спасения мира от людей, слишком поздно начал жить единственной полезной ныне жизнью – жизнью спасителя мира и очистителя его от таких ничтожеств, вроде тех, кто сидит сейчас в зале.
-Зачем вы убили вашу жену? Вами двигали бытовые мотивы?
-Тогда может и да, она дите от фрицев родила, но сейчас я считаю это убийство просто частью моей великой миссии спасителя.
-Убийца ты, а не спаситель! – загудел зал, не понимая, как над таким человеком вообще может идти суд – расстрелять и все.
-Тишина в зале! Товарищ Прокурор, продолжайте допрос! – громко скомандовал председатель.
-Итак, вы убили свою жену. Вы скрывали это убийство?
-Да, я хотел уехать из этого богом забытого места.
-Так вы оказались в Новосибирске?
-Да. Меня направили на паровозоремонтный завод.
-Когда это было?
-Конец 1944 года, незадолго до окончания моего лечения.
-Что с вами произошло?
-Мне осколок влетел в черепушку, пробил ее и мозг повредил. Врачи говорили, что чудом выжил. После этого часто болела голова, но это не мешало мне делать свою главную работу.
-Под этим мы понимаете систематические убийства?
-Очищения.
-Кто стал следующим убитым вами, после вашей жены?
-Вероятно, Льдов. Молодой идиот. Его было легко скинуть в пруд.
-Когда вы совершили следующее убийство?
-Точно не знаю, я не запоминаю дни. Где-то в первой половине ноября.
-Зачем вы уволились с завода?
-Работа на заводе как раз мешала мне делать мою главную работу.
-Почему вы не крали никаких предметов с мест совершения преступления, хотя находились в весьма тяжком материальном положении?
-Мне это было не интересно. Я спасал мир, а не обворовывал ничтожеств.
-Зачем вы отрубали и хранили части тела убитых, а именно их левые кисти? И зачем вы оставляли около каждого трупа одно лишь четверостишье из стихотворения пролетарского поэта Владимира Маяковского?
-Мне это доставляло удовольствие, неимоверное удовольствие. Словно мое подсознание диктовало мне это, я ему подчинялся и наслаждался.
-Сам процесс умерщвления доставлял вам удовольствие?
-Несомненно да. Это прекрасно – убивать, зная, что этим ты спасаешь весь мир.
-Вами двигали контрреволюционные побуждения?
-Я знал, что вы зададите этот вопрос. Если ваша страна «революционная», а в этой стране восхваляют и защищают ничтожеств, от которых я очищал нашу Землю, то да, я такую страну ненавижу.
-То есть вами двигали контрреволюционные побуждения?
-Следуя вашей логике, да, двигали.
-Сколько убийств вы совершили?
-Я же говорил, я не помню, у меня проблемы с памятью. Думаю, около двадцати, совсем немного.
В зале установилось молчание, которое, однако, вскоре прервал председатель, внимательно слушающий обоих.
-Товарищ Прокурор, у вас есть еще вопросы к подсудимому?
-Никак нет.
-Тогда мы приступаем к вызову свидетелей.
И началась кутерьма. Злобные рабочие, разгоряченные ужасом допроса Павлюшина, косились на него, вываливая всю свою злость.
-Недобросовестный работник!
-Сумасшедший, часто ведущий разговоры с самим собой!
-Замкнутый и одичавший!
-Приглашается свидетель Летов – громко объявил председатель.
Летов медленно поднялся и, видя сверлящий взгляд председателя, отвел свой взор в сторону Павлюшина. Тот смиренно сидел и улыбался, улыбался бесконечно долго и широко.
-Товарищи, я занимался делом подсудимого практически со дня его первого убийства в ноябре – сдавленно начал Летов – и могу сказать, что этот человек является воплощением самого ужасного, что я повидал за свой многолетний стаж работы в органах милиции. Он хладнокровно, без единой мысли о сострадании или жалости, без единой мысли о том, что убийство – это самый тяжкий грех, и грех вовсе не в религиозном смысле – парочка бабушек в зале нахмурили лица – а в смысле моральном, в смысле нравственном, систематически убивал ни в чем неповинных граждан. Я лично видел, как подсудимый застрелил и бросил на железнодорожных путях молодого и подающего надежды работника милиции - Скрябина, во время перестрелки в декабре подсудимый монотонно расстреливал из боевого оружия своих сограждан, тех, с кем несколько лет назад он шел воевать и из этого же оружия убивал врагов нашей Родины. Во время бесед после задержания подсудимый постоянно показывал свою человеконенавистническую натуру, открыто признавая, что хочет продолжать убивать, и что в случае, если он выйдет из стен тюрьмы, то убьет еще больше людей. Я считаю, что это исчадие крайне опасно и требую у суда высшей меры наказания для подсудимого Павлюшина.
Летов пошел к своему месту. Павлюшин громко усмехнулся ему в след – в этот момент он твердо решил, что когда суд его освободит и даст возможность убивать, Летов станет первым, от кого он «очистит землю». В зале же блестели глаза, полные слез, каменно смотрели лица рабочих и билось в предсмертной агонии лицо Горенштейна.
-Приглашается свидетель Горенштейн.
Горенштейн даже не взглянул на Павлюшина, хотя тот так ждал этого столкновения взглядов, так хотел усмехнутся ему в глаза, мысленно передать одну лишь фразу: «Я тебя победил».
-Товарищи, моя речь будет краткой – выдавливал Горенштейн. – Подсудимый действительно является крайне опасным субъектом и его необходимо уничтожить, ибо даже если мы назначим ему максимальный срок заключения – 25 лет, то он вполне сможет либо сбежать, либо пережить этот срок и, вернувшись, начать убивать вновь. Вся его жизнь – это смерть, все, что дает ему жить – это лишение жизни других. Смысл его мелочной жизни в том, чтобы отбирать жизни у других. Подсудимый зверски убил моего друга и товарища – Валентину Яковлеву, как когда-то фашистские изуверы убили всю мою семью. Раз мы судим и приговариваем к расстрелу фашистских преступников, то и этот человек, чьи преступные деяния не сильно отличаются от преступных деяний поверженных нами захватчиков, должен быть наказан со всей строгостью советского закона. Как и товарищ Летов требую для подсудимого высшей меры наказания.
Самый ужас для нервов начался, когда перед столом судебной коллегии начали выступать потерпевшие. Обезумевшие от горя женщины, не взирая на требования председателя, рассказывали какими прекрасными были их мужья, зачастую прерывая свое выступление слезами, а иногда и истериками. Кирвес вместе с постовыми несколько раз бросался успокаивать плачущих матерей и жен, не выдерживающих гнета воспоминаний об убитых и не сходящей с лица убийцы улыбки.
-Он убил его, но ведь мой муж был честным человеком!
-Расстрелять изверга!
-Сына то моего за что, он и двадцати лет не прожил!
-Верно говорили, раз мы фрицев судим, то и его судить должны!
К вечеру, спустя много часов напряженной работы, все было кончено. Усталый председатель, выпивая уже третий стакан воды, досмотрев, как плачущую мать усаживают в кресло, громко объявил: «Суд удаляется на совещание».
На улице был мрак. Беспросветный мрак. Ветер стих, наметенный снег уже был умело счищен со ступенек, где толпились такие же мрачные, как и этот вечер, люди. Дым папирос смешивался в единое амбре и улетал ввысь, выкуренные «бычки» безжалостно бросались в урну. Практически все молчали – этот суд был тяжелым. Описания преступлений, вечная улыбка Павлюшина, плачущие и еле сдерживающие слезы матери и жены, которые лишились всего – это удручающе действовало на мозг.
-Хорошо сказал, чертяка - ударив по плечу Летова, пробормотал Ладейников. – Сегодня вечером, думаю, суд закончится. Можете спать спокойно.
-Вы же понимаете, что спокойно я уже никогда не сплю.
-Понимаю, Сергей, понимаю. Знавал я товарища, похожего на тебя. До войны у нас шофером был, а потом танкистом ушел. Два ордена «Славы», куча ранений, контузия на контузии, но лучше наводчика, чем он, в полку не было. И вот, вернулся он домой, и что думаешь? Нажрался, а утром его сын будет, мол, папа, ты как, а этот танкист хвать пистолет из под подушки и сыну то ногу и прострелил. Ну, привезли его в каталажку, думали допрашивать, и что думаешь? Повесился, чертяка, на собственной гимнастерке. Вот и думай, закончилась война или нет. Потеряли практически все, что было, из прежнего нашего управления человек двадцать на фронте сгинули, а пятеро пришли такими изувеченными, что лучше не видеть даже. С одним только неделю назад выпивали. Говорит, без службы, как без души, а ноги-то нет. Тут особо не послужишь.
-Вы это к чему?
-А к тому, что не один ты такой. Ты лишь одна, одна из сотен тысяч корост на изувеченном теле нашей Родины. И счастьем будет для нас дожить до того дня, когда хотя бы половина из этих корост, порезов, ран заживет.
Суд вновь начался. Усталые, измученные люди заняли свои места. Хмурый председатель сел и вскоре зал оглушил голос: «Суд идет, прошу встать».
-Садитесь, пожалуйста – ответил председатель и грубо объявил – подсудимый Павлюшин, вам предоставляется последнее слово.
Павлюшин поднялся со своего стула, чувствуя все сильнее сжимающиеся ладони постовых, и, надменно оглядев зал, где несколько десятков обозленных глаз сверлили его ненавистью, начал: «Вы называете меня виновным, но я знаю, что это ложь, что те, кто руководит вами знает, что нашему миру требуется спасители, те, кто может хладнокровно и спокойно очищать наш мир от самого ужасного зла – от ничтожных, ничтожных донельзя людей, которые составляют подавляющее большинство. Некоторые из ничтожеств, которые заслуживают участь лишь гнить в общей выгребной яме, обвиняли меня в хладнокровности, но по-другому никак: эти люди грязь и только самый беспрецедентный, спокойный и жаждущий лишь смерти, живущей ею герой может эту грязь смыть, стереть с лица земли. Я не чувствую себя виновным и открыто заявляю: как только я выйду из стен этого суда я продолжу свое великое дело, дело очищения и благодарные потомки будут обожать меня, называть «метлой ХХ века», в то время как вы канете в лету, сгниете в говне и никто, слышите, никто не вспомнит о вас! Я – герой, я – очиститель, я – спаситель! А вы – дерьмо, те, кто мешает миру жить, те, кто его отравляет! Я всем покажу, что есть сила очищения! Я жду окончания этого цирка и еще раз напоминаю, что мое дело не закончено!»
Зал был ошеломлен этой речью. Никто не мог ничего выдавить из себя, ни единого звука или слова. Постовые кое-как усадили разгоряченного и еле заметно трясущегося Павлюшина на стул, чье лицо из каменного превратилось в озверевше-дикое, и в это же время поднялся председатель.
-Товарищ секретарь, прошу огласить приговор – скомандовал председатель, упав на стул.
-Приговор судебной коллегии Новосибирского областного суда в отношении Павлюшина Северьяна Андреевича. 18 января 1950 года. Именем Союза Советских Социалистических республик судебная коллегия Новосибирского областного суда в закрытом судебном заседании в городе Новосибирске 18 января 1950 года рассмотрела дело по обвинению Павлюшина Северьяна Андреевича, 1912 года рождения, уроженца села Пяткино Витебского уезда, белоруса, бывшего сержанта Рабоче-крестьянской армии, в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-8, 58-9, 136-В, 137, 182, 82 Уголовного Кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Предварительным судебным следствием установлено, что Павлюшин в контрреволюционных целях занимался систематическими убийствами граждан Союза ССР в период с 8 ноября по 10 декабря 1949 года, убив, таким образом, тринадцать человек; в ходе вооруженного сопротивления, которое подсудимый оказывал бойцам Советской армии и сотрудникам МГБ, им было убито двенадцать человек, в фельдшерском пункте на станции Шелковичиха им было убито четверо рабочих и одна медсестра. В августе 1944 года им была убита его жена, Ольга Павлюшина (в девичестве Макарова), а в октябре 1949 года – рабочий паровозоремонтного завода Льдов. Помимо этого, Павлюшин совершал террористические акты, в ходе которых по его вине погибли сотрудники внутренних органов и солдаты Советской Армии. Всего подсудимым было убито тридцать два человека, из которых большая часть – мирные граждане и сотрудники Внутренних органов.
Далее секретарь еще долго оглашал приговор Павлюшина. Летов, знающий структуру таких документов, сильнее всего ждал концовки.
-…признавая Павлюшина виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-8, 58-9, 136-В, 137, 182, 82 Уголовного Кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, судебная коллегия Новосибирского областного суда приговорила Павлюшина Северьяна Андреевича к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с лишением всех званий и наград и конфискацией всего лично принадлежащего имущества. Приговор привести в исполнение 19 января 1950 года. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Всё. Все выдохнули. Судьи поднялись с мест, ничего не понимающего Павлюшина скрутили и потащили к автозаку. Горенштейн еле заметно улыбнулся – для него этот приговор был равносилен тягачу, стягивающему с разваливающейся скалы самый тяжелый груз. Летов же провожал глазами приговоренного и услышал его дикий вопль: «Не испугаете, завтра все равно все передохнете, уроды!»