Бормухин никогда за границей не был. А тут жена Екатерина, Катя, палец указательный к виску мужа приставила – на манер утомленного безработицей киллера, но как бы в шутку, – и заявила: «Слышишь, ты, пень ветвистый, долго я буду пуговицей лишней, что все равно штаны не держат, болтаться в нашенском беспросвете? Я ведь чувствую, Европа без меня сохнет, как полотенце после стирки. Ну-тка, слабо нам к голландцам, например, податься? И без того моя жизнь с тобой через тоску складывается, так хоть устрой мне праздник» Грубо это все было высказано, бесцеремонно – и прямо в лицо враз поникшему Степану, который корень всех проблем предпочитал обходить стороной, думая, что однажды он сам собой отомрет. И мало того, что грубо и, можно сказать, с нажимом, определившим сразу же подчиненное положение мужа, но и, согласимся, чересчур уж демонстративно, театрально, с переизбытком эмоций, как это бывает, скажем, ночью у супругов, не поделивших одеяло. Бормухин не любил, когда супруга так изъяснялась. Точно, книгу верх ногами держа, вычитывала всякую неудобопонятную околесицу. Но что правда, то – правда, полстраны уже мир изъездила и осмотрела, а они, Бормухины, все ближние просторы наблюдали через окно поезда или автобуса. А то и ногами вымеряли родную землю, любуясь по пути прелестями знакомой природы, когда шли на выходной к теще.
Вот как, как надо было им реагировать на захлебывающихся от счастья Курятиных, что крупными мазками, яркими красками набросали полотно, на котором вольготно расположился увиденный ими Китай? Куда следовало девать выпадавшие изо рта зубы, открытого от удивления, когда Мамляковские описывали мексиканские чудеса? Не говоря уже о Поповых, что попросту надоели – замучили – затравили своими повествованиями о бесконечных путешествиях в разные концы света. Где они только не были… Последний их рассказ Катерину вообще чуть ли не довел до нервного срыва, после чего она и взъерепенилась на Бормухина. Поповы исколесили всю Финляндию, пока, очевидно, настолько там не осточертели со своими географическими частушками, что им предложили прокатиться до Арктики. Попов, как все мужики, на полюсе увидел свое, непонятное уму женщины: белые льдины, пронзительный холод, страшные глотки промоин. Попова – свое, неподвластное мужскому разуму: каких-то встречавшихся на пути миленьких беленьких медведишек, красивеньких тюленьчиков и, самое главное, очаровательных птичек, обоснованно требовавших корма за примерное поведение в трудных условиях. Оба они поначалу спорили, что важнее всего было в увиденной ими арктической суровой действительности, но затем сошлись, что все-таки – цена за каюту.
Собрали, словом, Бормухины вещички, покормили напоследок кошечку, что с соседским песком ознакомили перед расставанием, задвинули деток своих, ревом изошедших, к теще и направились, как завзятые путешественники, в аэропорт.
И был каждый день как чудо: замечательная Голландия ничего не утаивала, выставляя напоказ свою историю, города и море. Ездили Бормухины с севера на юг и с востока на запад. Все хорошо было. Все удивительно. Все западало в память фотоаппарата: притомился он даже от такой нагрузки. Только видит Катерина, что муж как-то не в себе, сидит в экскурсионном автобусе притихший и смотрит все время в окно. Хотя чего смотреть, когда виды почти везде одни и те же. Разве только вдруг выплывет действительно чудесный пейзаж: живописная речушка, вытекающая, казалось бы, из сердца старинного городишка, да какая-нибудь величественная мельница – прямо посреди поля. Ну, всколыхнется сердце от такой красоты, ну, затрепещет язык в поисках комментария: «и у нас не хуже». А все же, в основном: ровные пространства, сочной зеленой краской напоенные досыта, – до самого горизонта. И все. Чего зря пялиться в стекло?
И стала Екатерина подозревать, что Бормухин не голландскими местностями любуется, а от нее отворачивается, а в чем причина такого поведения – понять не может. Тем более досадно, что вокруг все, на пары разбившись, дружно восхищение выражают, яйца припасенные еще с родины жуют, некоторые даже, забывшись, за руки держатся, как будто на первом свидании. А у них – возмутительно набирающий силу индивидуализм, что в замкнутом пространстве автобуса и на отдельно взятых креслах чреват полным отчуждением и недопониманием.
– Степа, Степушка, – начала она на седьмой день, не выдержав пытки неопределенностью и прибегнув потому к языку нежности, что давно ею был позабыт, можно сказать, выброшен за ненадобностью на втором месяце их совместной жизни после печальной попытки Бормухина сравнить блины ее, Кати, с мамиными. – Что с тобой, милый?
Оторвался Бормухин от окна наконец и, было заметно, выдавил через силу:
– Завидую я коровам.
– Каким еще коровам? – обомлела Катерина, полагая, что супруг тронулся умом от переизбытка впечатлений. Города, напичканные древними улочками и домами, – встречались на их пути, площади с бурлящими кафешками – тоже, речушек, каналов и соборов – было хоть отбавляй, а вот коров она что-то не приметила, чтобы о них речь вести.
– Вот этим, – и Степан ткнул пальцем в стекло, за которым как раз развернулась очередная картинка: ровное и зеленое, словно гигантский биллиардный стол, поле, на котором, разлегшись, явно отдыхали ухоженные животные.
Что-то подсказало Катерине промолчать, не развивать тему, а просто, по примеру мужа, следить за калейдоскопом пробегающей мимо глаз чужой для нее жизни. Тут она только обратила внимание, Бормухина Катя, что если не коровы, так овцы или кони оккупировали бескрайние голландские пространства. А то и все вместе, видимо, в соответствии с мирным характером этой страны, никак не воюя за территории, вперемешку, паслись. Идиллия, сплошная идиллия, которую она отчего-то, по причине занятости собой, пропустила.
– Ну отчего именно коровой ты бы хотел стать, – желая сыронизировать и в то же время и вправду недоумевая от слов мужа, спросила она, – а не конем, например? Конь как-то поэтичнее, Степа, выглядит и, что ли, эстетики в нем больше. Ты бы себе враз товарища нашел: вон как они друг друга обхаживают, рядком стоят. А корова – ну что же, отлежит свое – и, набитая мясом, пойдет под нож. И вот еще: как ты себя представляешь – с этим огромным выменем?
– Даже тут ты меня не понимаешь, – с горечью в голосе ответил Бормухин, – все ищешь какую-то для себя выгоду. Не просто так про вымя сказала, а с умыслом, чтобы я, значит, молоком тебя баловал. И еще меня при том желаешь унизить.
– Я? Какую? Выгоду? Ты вообще рехнулся, – взвизгнула Катерина, так что другие пассажиры, отложив в сторону яйца, потянулись к ним со встопорщенными ушами.
– Я, между прочим, – она перешла на шепот, – для тебя старалась, более подходящий образ подобрала. А ты… Как был пнем ветвистым, так им и остался.
Она задыхалась теперь от обиды. Она чуть не плакала. Это ведь надо такое сказать! Ну ведь правда: какой нормальный мужик натянет в своем воображении на себя коровьи причиндалы?
До самой остановки, возле придорожного заведения, аккуратного и чистенького, – в таком же поле, каких, оказывается, они уже проехали множество, кочуя от города к городу, – супруги молчали. Катерина сверлила взглядом свои руки, а Степан продолжал наблюдать за пролетающими событиями в природе. Но она чувствовала, она знала, что что-то должно произойти такое, из ряда вон выходящее – еще до того, как автобус остановится.
– Перекусим? – спросила примирительно Катерина мужа, сходя на землю и разминая затекшее тело. Но Бормухин, странно посмотрев на нее, не произнеся не слова, двинулся прямиком к горизонту – туда, где паслись в отдалении любимые его сердцу телки. Она так и застыла на месте. Страшная догадка вывела ее тут же из оцепенения.
– Документы и деньги оставь, – истошно закричала она и бросилась вдогонку.
Бормухин развернулся, отдал жене бумаги и купюры, высыпал в ее подставленную ладонь мелочь и, никак не реагируя на отчаянное ее лицо, зашагал – к выбранной им цели.
В этот особенный день светило вовсю солнце, и в воздухе, напоенном вчерашним дождем, из разных деталей окружающего мира для Катерины составилась ясная картинка, в которой три здоровенные коровы занимали центральное место. Они привычно глазу лежали и с ленцой жевали траву. Катерина видела, как подошедший к ним Бормухин присел на корточки и принялся их всех по очереди гладить. Он что-то им говорил приятное, потому что животные, как ей показалось, в ответ заулыбались. И эта была улыбка не замученной обстоятельствами скотины, что радуется мелкой подробности, какому-нибудь вторнику, дню свежей соломы, а – вольного животного, знающего себе и предоставленному ему в пользование пространству цену.
– Ну и черт с тобой, – зло сказала она, – не хочешь жрать, сиди со своим рогатыми друзьями и милуйся.
Она вяло жевала пирог с лесными ягодами, пила кофе, напоминавший по вкусу бумагу, и разглядывала ряды бутылок за спиной продавца. В зале негромко играла музыка, под которую хотелось надеяться. Внутри же, между сердцем и желудком созревал протест, было пусто и холодно, точно туда поместили железный барабан, который вот-вот заголосит.
Голландия для нее завершилась внезапно, когда она вышла из кафе. Пропала страна с ее богатой историей, исчезли вокруг люди. Она видела перед собой лишь зеленую бездну космоса, неподвижную, в которой удовольствием было бы раствориться без остатка. И если бы не страх безвестности, если бы не старание памяти вернуться в течение времени, Катерина бы отважилась войти в нее.
Коров уже было не три, а четыре, и одна из них, точь-в-точь как Бормухин, смотрела куда-то в сторону, явно не желая встречаться с Катериной взглядом.
– Что же ты, пень ветвистый, натворил? – застонала она, все поняв и вслушиваясь в разговор набиравшего обороты двигателя. Повеселевший автобус созывал пассажиров в дорогу, сам, казалось, подкрепившийся на стоянке теми печеньицами, что желтели, как запонки, на витринных отворотах.
Уже возвращаясь, она отметила, как насмешлив был взгляд Бормухина, как он вызывающе хрупал траву. И как был счастлив.