Часть пятая

Конец осени, начало зимы 1943

Стоявший поодаль комбат, видимо, обратил внимание на напряженность: моей нервной системы, готовой к срыву. Я не заметил,как он подошел ко мне и вздрогнул от неожиданного прикосновения его руки к плечу.

"Иди прими тот танк. Экипаж можешь заменить своим. Это на твое усмотрение", - проговорил он хриплым будничным голосом. Это вернуло меня я действительности. Необходимость что-то самому решать и совершать самостоятельные действия благоприятно отразилась на моем самочувствии.

Ничего не спрашивая о судьбе прежнего командира (мне было отвратительно не только видеть, но и слышать об этом), я с облегчением направился к указанному комбатом танку. И только тут обратил внимание на радиста, который ненавязчиво сопровождал меня все это время, оставаясь всегда где-то сзади, вне поля моего зрения. Взмахом руки я подозвал его и попросил забрать из нашего танка мой и его рюкзаки и вернуться сюда.

Однако стрессовое состояние, в котором я неоднократно находился в этот день, не прошло для меня бесследно. Постоянно погружаясь в размышления, глубокую задумчивость, я лишь механически выполнял все привычные действия. Может быть поэтому они не оставляли в моем сознании никаких следов. Так или иначе в памяти из событий последующих нескольких дней, сохранились лишь отдельные разрозненные эпизоды, которые я не могу увязать в одну последовательную цепочку.

Например, я ничего не помню из того, как представлялся новому экипажу, как произошла замена радиста прежнего экипажа на моего старшину. И как я ни стараюсь воспроизвести в памяти это событие, я помню только молчаливый образ застенчиво, с вопросительным взглядом, стоящего в нескольких метрах от танка парнишки, на лице которого отобразилось разочарование.

Далее вспоминается, что я, уже сидя в этом новом танке с высоты башни в открытый люк наблюдаю, как вдоль оврага по направлении к передовым окопам, короткими перебежками передвигается массивная фигура с генеральскими лампасами на брюках. При каждом завывании, летящего над головой снаряда, он поспешно падает на землю, а потом грузно, при помощи рук, поднимается и мелко семеня ногами, продолжает свое движение вперед.

Это несколько комичная сценка, почему-то у меня вызывает не смех, а досаду: "Стрельба-то немцами велась не осколочными или фугасными снарядами и не прицельно по генералу, а в целях воздействия на психику, болванками, которые после рикошета о землю, визгливо улетали куда-то вдаль.

И кроме того, сейчас я не видел никакой необходимости в появлении генерала в окопах на передовых позициях. Все же ясно, сражение нами на этот раз, проиграно и никакой генерал здесь уже поделать ничего не может. Так куда и зачем в таком случае торопится генерал? Что или кто его вынудил это делать?

Когда поступила команда покинуть эти, ставшие неудачными для нас, позиции, уцелевшие в бою танки, гуськом потянулись друг за другом на новую, пока что известную только нашему начальству позицию.

Выезжали все по той же низинке с лужей, где я с полным безразличием про себя отметил, что в воде теперь уже лежал совершенно голый труп.  Кто-то, пока мы сражались, его окончательно, как выразился башнёр, разнагишал.

Во второй половине дня погода испортилась, и стал моросить дождик. Переезжая одну из многочисленных луж, перед небольшим подъёмом, можно было объехать ее и справа и слева. Мне сверху показалось, что проще это сделать справа. И я крикнул механику: "Петрович, возьми правее". Однако он объехал её слева. "С норовом!" - отметил я про себя, но промолчал.

Механик в этом экипаже был вдвое старше меня, на вид ему было, где-то около сорока. Поэтому я решил: "Пусть делает то, что ему кажется лучше и правильнее, пока мы не на поле боя. Ещё успею с ним обо всем договориться", - и с этой мыслью опустился на сидение, вообще, освободив себя от необходимости наблюдения за направлением движения.

Ехали мы и на этот раз также очень долго. Наверное, я задремал на сидении, и когда, устав неподвижно сидеть, я выглянул из башни, начало уже смеркаться. Дождь продолжал моросить. Мы медленно ехали по обочине полевой дороги, раскисшей от грязи, а слева от нас, в том же направлении шагали строем, повзводно, подразделения какой-то пехотной части.

Утомленные переходом солдаты, накрывшись плащ-палатками, увязали по щиколотку в грязи. Видно было, как они, напрягаясь, с усилием вытягивают из нее ноги. Глядя на них, вспомнилось, как недавно мы с радистом, в таких же условиях, но не в cтрою шагали по размокшей земле, мечтая о попутном транспорте. "Почему бы нам не посадить на танк какой-нибудь из взводов, и, тем самым, хоть немного, помочь им поскорее добраться до места назначения?"

Чтобы осуществить свое благое намерение, я, встретившись взглядом с, шагающим рядом со строем, командиром взвода, голосом и жестами, предложил разместись его людей на танке. Однако он, приветливо улыбаясь, отрицательно покачал головой. "Нет, так нет, хотя жаль, солдаты бы не отказались", - я заметил, на некоторых лицах промелькнувшую надежду.

На место мы прибыли уже в полной темноте. Мне, показалось, что мы как ехали
по дороге, так и остановились прямо на ней. Но теперь в колонне, было только четыре, танка из нашей бригады. Где и как мы разъехались с остальными танками корпуса, я даже не заметил. К нашей группе подошёл капитан и громко, так чтобы было слышно всем, объявил, что мы можем получить еду на полевой кухне пехотной части.

Утро следующего дня выдалось сырое и туманное, с ограниченной видимостью. Перед нашими исходными простиралось ровное поле, на противоположном конце которого, по словам комбата, находится населенный пункт. Наша задача - обойти этот хутор слева и выйти к железной дороге.

В атаку мы пошли так же, как и тот раз, без шумной артподготовки, обгоняя цепочку, наступающих солдат. Помню, сместившись несколько влево и оставив хутор и окопы противника чуть-чуть в стороне, танк движется вперед на средней скорости. Развернув орудие, я веду огонь по всему, подозрительно высовывающемуся над поверхностью земли. Азарт боя постепенно охватывает меня. Все получается четко и быстро: взгляд в перископ, смена его на прицел, руки, как автоматы, вращают маховики вертикальной и горизонтальной наводки. Цель в перекрестии, команда "Огонь" с одновременным нажатием ногой на педаль спуска, выстрел и новая команда: "Осколочным заряжай". Вдали уже видны деревья посадки, тянущейся вдоль железнодорожного полотна. В посадке виден разрыв для прохода проселочной дороги, идущей из хутора. Осматриваю эту дорогу. Вот уже хаты хутора. И вдруг на дороге появляется легковая машина, и на предельной скорости, подскакивая на ухабах и кочках, мчится к посадке.

Заметив её, наши танкисты, двигающиеся справа от меня, открыли ей вслед частую, но, к сожалению, безрезультатную стрельбу. Я тоже, было, присоединился к ним, и пульнул в её сторону один разок, с ходу, но, естественно, промахнулся, так как расстояние до неё было до километра, а делать короткую остановку - не хотелось.

Пока наше внимание было приковано к "легковушке", из хутора выскочил бронетранспортер и уже на более медленной скорости, направился в ту же сторону. Однако я не успел в него выстрелить, так как видимость мне перекрыла высокая и длинная скирда, стоящая на нашем пути.

Танк справа, стал объезжать скирду взяв правее, а Петрович направил машину наискосок, несколько левее, наперерез, ходу бронетранспортера. Когда мы миновали мешавшую нам, скирду, и я снова увидел, улепетывающий транспортер, расстояние между нами сократилось до прямого выстрела.

Скомандовав "Бронебойный заряжай", - и услышав в ответ: "Есть бронебойный", я крикнул: "Петрович, короткая". То ли я поспешил, и не верно взял упреждение, то ли Петрович раньше времени дернулся с места, но я промазал. Снова командую: "Бронебойный!" и "Короткая!" На этот раз уже, сдерживая себя, навожу перекрестие с учетом опережения и нажимаю на спуск.

Еще в прицел замечаю, как транспортер дернулся носом вправо и встал. Петрович не дает времени рассмотреть подробно в чем там дело, танк резко дергается с места, набирает скорость и, раскачиваясь, мчится вперед. До дороги остается метров сто, сто пятьдесят.

В это время я замечаю вспышку орудийного-выстрела почти у самой дороги. Торопливо кричу: "Петрович, слева пушка. Пушка, пушка - слева!" - а сам
стараюсь на ходу навести перекрестие на холмик, где сверкнуло.

Однако танк раскачивается на торсионах, как на волнах, и холмик уходит с перекрестия то вверх, то вниз. Уловив момент, когда перекрестие начало опускаться вниз, произвожу выстрел, - естественно, мимо. Почти одновременно вслед за этим, танк вздрагивает от удара снаряда по корпусу, но не останавливается, а наоборот, прибавив до предела обороты мотора, стремительно рвется вперед.

При такой скорости смотреть в прицел нет никакого смысла: все прыгает перед глазами. Я отрываю голову от налобника и тут же ударяюсь в него лбом от резкого торможения и удара корпуса танка о что-то твердое. Теперь от резкого левого разворота на месте, а затем рывка вперед, тело тянет на гильзоулавливатель и затем отбрасывает назад. Но теперь я уже не теряю равновесие, так как намертво вцепившись в маховики, удерживаю силу отбрасывающей инерции.

Танк мотнувшись еще вправо и влево раза два-три, резко останавливается, чуть ли не уткнувшись в деревья посадки. Оказывается Петрович, после попадания снаряда, не растерялся, а направил танк на орудие, и ударом носовой части корпуса, опрокинул его.

Затем резко развернувшись, чтобы не порвать гусеницы в результате наезда на орудие, он стал нагонять и давить, разбегающихся артиллеристов вражеского орудийного расчета, пока они не скрылись между деревьями посадки. Все это он делал по своей инициативе, не нуждаясь в подсказке молодого командира танка.

Установив осмотром в перископ, что к посадке уже подъехали остальные машины, и здесь нам ничто не угрожает, мы вылезли из танка.

Я обратил внимание на механика и радиста: на самодовольном лице механика блуждает горделивая улыбка, которую он пытается скрыть под миной озабоченности, пока с наигранным вниманием изучает состояние ходовой части. На лице радиста, покрытом множеством красноватых точек и мелких царапин, заметно выражение недавно пережитого испуга, с виноватой улыбкой.

Еще не понимая в чем дело, спрашиваю: "Николай, что с твоим лицом?" - "Да вот, посмотрите", - он показывает на правый борт танка.

Обхожу носовую часть, и вижу: шов сварки в месте соединения лобового листа брони с боковой наклонной частью борта лопнул, а сам тридцати миллиметровый боковой лист брони отогнут сантиметров на пятнадцать, так что в образовавшееся отверстие можно просунуть котелок. "Так вот куда, оказывается, угодил снаряд, звук удара которого я слышал", - понял я.

Хорошо еще, что попадание снаряда было касательным, и радист отделался только испугом и незначительными травмами от ударившей в лицо россыпи крошечных частиц сухой краски и окалины, отслоившихся от внутренней поверхности брони. На самом деле нам повезло и все могло быть намного хуже.

Нервное напряжение после боя проходит не сразу, и большинство людей, испытывают острую потребность поделиться пережитым с другими. Именно в это время и происходят встречи командиров танков друг с другом. Однако у меня в этой смене, кроме погибшего лейтенанта Пивня, знакомых не было. Поэтому я никуда не отходил от своей машины.

Кроме этого, не так как у других, у меня в это раз не было никакого желания с кем-то о чем-либо делиться. Наверное потому, что делиться - значит вспоминать и переживать все заново. Выворачивать же себя наизнанку, когда на душе тошно и одна горечь, перед малознакомыми, я считал просто отвратительным и постыдным делом.

В то же время, выслушивать излияние своих коллег с таким настроением, также не доставляло удовольствия. Особенно, когда в их рассказах проскальзывает бахвальство, преувеличение или просто выдумка. Вот и на этот раз, я услышал, как в стоящей поодаль группе командиров танков, рассказчик громко, наверное, чтобы слышно было и мне, захлебываясь от восторга за свою удачливость, повествовал: "Наш танк выскочил из-за скирды и придавил своим бортом к ней четырех фрицев, а я из автомата, прямо из люка башни, всех их уложил. А после, смотрю, бронетранспортер шпарит. Думаю: "Ах гад - не уйдешь. И с первого же выстрела достал и его..."

Я понял, что рассказчик является командиром того самого танка, который двигался справа от нас, и что он, как наградоискатель, просто, во всеуслышание, сделал заявку на этот бронетранспортер. Мне в тот момент все в нем показалось малосимпатичным: его долговязая, худощавая фигура с вытянутым лицом, покрытым белобрысыми волосиками, его манера рассказа, и то, как он все это время, поворачивал голову, поглядывал в мою сторону, как бы давая понять, что это касается и меня.

В другое время я бы не удержался от каверзного замечания, и вступил бы с ним в перепалку, но тут, сделав вид, что это все мне безразлично, я просто отвернулся от их компании. Тем неожиданнее для меня оказалось, когда ко мне подошел мой давний знакомый-незнакомец. Его улыбчивое, добродушное лицо так и сияло радостью встречи.

Не обращая внимание на мое неприветливое молчание,он весело, как бы шутя, обратился ко мне: "Ну, а у вас как дела?". И, посмотрев, на машину, сочувственно заметил: "А, вижу, вижу. Вас маленько достали. А, вообще-то, бой оказался легким, не то, что в прошлый раз".

Вероятно он ожидал от меня хоть какой-никакой реакции, на его шутливые замечания, но я по-прежнему молчал, не находя что сказать ему в ответ. Потому он пристально уставился мне в лицо, и вдруг рассмеялся: "А бородка-то у тебя-остренькая, как у Калинина!"

Эти его слова меня буквально ошеломили: я вдруг понял - чему часто улыбались мои собеседники при разговоре со мной. Я свое лицо не видел, ну, наверное с июля, когда нас выселили из помещения казармы училища в бараки. Конечно тогда, глядя на себя в зеркало я про себя отметил, что у меня над верхней губой и на подбородке, кое-где пробиваются растительность, но это был, в основном, белесый пушок с редкими черными волосинками.

Да и брился-то я до этого всего только два раза: один-еще до училища, заодно со старшим товарищем, второй - в училище, по указке комвзвода, который попросил взрослых мужчин по-товарищески, привести лица молодняка в нормальный вид. С тех пор я совсем не вспоминал о своем лице, и думать не думал о том, что надо бриться.

Поэтому-то я с удивлением уставился на говорящего. Он же, в свою очередь, под моим пристальным взглядом смутился от своего, панибратского замечания, видимо, полагая, что я на него обиделся. Так или иначе, он поспешил переменить тему разговора: "Вот на, проглоти таблетку. Это новое лекарство - стрептоцид. Никакая болезнь не пристанет. А это вот порошок дуст. Обсыпь им погуще тело. Особенно там, где волосы и лобковая вошь погибнет. У тебя, наверное, там тоже завелись".

Проглотив таблетку, я с усердием стал обсыпаться дустом. А через некоторое время после того, как мой знакомый ушел, я почувствовал шевеление, щекочущее кожу голени выше щиколотки правой ноги. Сняв сапог, я развязал тесемки кальсон и на землю вместе с порошком вывалились две вши, одна из которых более крупная, еще подергивала ножками. Она-то и была виновницей щекотки.

Это все, что осталось в памяти от времени пребывания на данной позиции. Как долго мы там находились и какие там происходили события ничего сказать не могу. Скорее всего все остальное было настолько буднично и малозначительно, что не оставило в памяти никакого следа.

Когда же мы покидали это место, помню, я обратился к комбату с просьбой направить танк на ремонт, так как для атаки он уже стал малопригодным с зияющем отверстием в броне. На что комбат с нескрываемым неудовольствием, хмурясь, возразил: "Хорошо, хорошо. В атаку не пойдешь, а пока постоишь в обороне. Давай, займи место в колонне".

Его ответ не прибавил мне настроение, ведь оборона - обороне рознь. Но возражать я, конечно, комбату не стал, и сказал механику, чтобы он пристроился к колонне уже построившейся на дороге.

Сплошная, низкая облачность позволяла танкам менять свое местоположение в светлое время суток, не боясь быть обнаруженными авиацией противника. Поэтому мы на этот раз, снялись с занимаемой позиции в утренние часы, и, вопреки ожидаемому длительному переезду, очень скоро остановились на улице какого-то населенного пункта.

Оставаясь в танке, я с интересом поглядывал из люка на происходящее на улице хутора, и вдруг заметил, что вдоль, стоящей колоны машин навстречу нам, медленно шагает инженер-полковник бригады. Выпрыгнув из танка и подождав когда он поравняется с нашей машиной, я обратился к нему: "Товарищ инженер-полковник, посмотрите какое у нашей машины повреждение, а комбат не позволяет отправить её на ремонт".

Он только взглянул на отогнутый бортовой лист брони, и указав на хату на противоположной стороне улицы, коротко сказал: "Поставьте туда машину". Я думаю, что это распоряжение и я, и механик, восприняли с радостью, и не мешкая, прямо через приусадебные участки, не обращая внимания на ограждающие их плетни, подъехали к указанной хате.

Поручив механику договориться с хозяевами хаты о выделении нам места для постоя, я отправился со старшиной разыскивать интенданта продовольственного снабжения, чтобы раздобыть что-нибудь съестного, так как в течение прошедшего дня нас никто не кормил, ни перед боем, ни после него, оттого в желудках ощущалось голодное урчание.

Найдя интенданта мы поняли, что не мы первые обнаружили его продовольственную каптерку. До нас интенданта разыскали и успели уже отчитать другие командиры танков. Когда же подошли мы, то услышали только как он, с заискивающей улыбкой, распинался перед ними: "Ребята, ребята вы не правы. Я уважаю вас всей душой и сочувствую вам. Но и вы тоже должны войти в мое положение. Я же не могу угнаться за вами по такой грязи. А вы такие-прыткие: сегодня здесь кого-то побили, я к вам, а вас уже и след простыл. Три дня я гонялся за вами с места на место с котлом полным мяса, пока оно не испортилось. Пришлось его выбросить. Поэтому я пустой сейчас, нет у меня для вас ничего горячего. Берите вот сухой паёк: пожалуйста, вот свиная тушенка, хлеб, сахар, галеты. Сливочное масло на ДП. И спиртного я вам двойную порцию выдам. Берите, пожалуйста я же понимаю вас".
 
Услышав о двух порциях спиртного, до этого наседавшие на него лейтенанты, утихомирились и даже заулыбались. Особенно был доволен последним, тот белобрысый, мой сосед по бою справа. А ведь, он являлся главным зачинщиком нападок и автором наиболее обидных упреков в адрес интенданта.

Об этом можно было легко догадаться по его ехидной реплике: "Так уж и выбросил? Небось загнал кому!" Теперь же он благодушно принимал его извинения.

Оставив старшину дожидаться своей очереди для получения продуктов, сам я отправился в штабную хату, просто так, чтобы показать себя.

В первой комнате хаты стоял длинный стол, за которым сидели человек десять "безлошадных" лейтенантов-резервистов. Когда я вошел в комнату, они приветливо пригласили меня присесть рядом с ними, освободив на лавке краешек. Я не возражал и сел, но вскоре почувствовал какую-то натянутость по отношению к себе. Оживленный разговор, который происходил между ними до моего появления, теперь потек вяло.

Они ни о чем меня не спрашивали, а я, смущаясь из-за своего затрапезного, замызганного вида, также не знал, что им сказать и молчал, стесняясь спросить, для чего они здесь собрались все вместе. Посидев несколько минут рядом с ними, так ничего ни у кого не спросив, я молча встал и вышел на свежий воздух, а затем побрел к своим.

Через некоторое время после моего возвращения вернулся и старшина, с полученной едой и выпивкой. Плотно закусив, после выпитой двойной порции "фронтовых сто грамм", и пользуясь тем, что в последние ноябрьские, пасмурные дни, рано темнеет, мы завалились спать.

Однако мне не повезло. Только я задремал, как в хату, бесцеремонно ввалилась, знакомая мне по предыдущим встречам, троица бригадных техников-ремонтников, с желанием узнать, кто здесь из нас командир танка, стоящего у хаты. Затем они обратились ко мне с просьбой, скорее похожей на требование, отправиться синими за трофейной легковушкой для комбрига, которую они присмотрели на нейтральной, пока что, полосе.

Мне ужасно не хотелось покидать теплое помещение, в котором нам представилась возможность отоспаться, после почти целой недели, проведенной в танке. Но, поскольку они напирали, твердя что делают это по поручению комбрига, категорично отказываться было нельзя: кто его знает, еще наживешь неприятность. Поэтому я стал придумывать разные причины для отказа.

Главной из них была ссылка на то, что механик очень устал, мотаясь без отдыха всю последнюю неделю. Однако на этот аргумент тут же последовало: "Ну и пусть себе отдыхает. У нас есть свой механик. Вот он", - и он осветил фонариком, стоящего рядом с ним. "Ну а кто будет из вас за башнёра? Потому что в случае чего, я должен буду открывать ответный огонь". Мне казалось, что это должно было поставить их, фронтовых тыловиков, в тупик. Но после кратковременного замешательства, старший группы, техник-лейтенант ответил: "Хорошо, я сяду за башнёра".

Делать было нечего: все мои доводы об отказе были биты и мне пришлось обуваться и отправляться с ними в дорогу. Конечно, был еще предлог отказа - это моя собственная усталость, но я сознательно не стал его приводить, хотя они мне на это намекали. Я боялся, случись что-нибудь у них с танком в мое отсутствие, как я буду оправдываться в том, что сам отдал его им?

Снаружи нас встретила морозная ночь. Облачность не была уже сплошной и сквозь ее разрывы проглядывали, усеянные звездами, небольшие участки неба, что позволяло различать на местности отдельные крупные ориентиры: дорогу вдоль хат, деревья, плетни и возвышенности.

Мы уселись по своим договоренным местам. Механик их оказался опытным и уверенно повел машину в известном ему направлении, а я, выглядывая из люка башни, пытался запомнить, минуемые нами, участки пути, с тем чтобы, в случае чего, самому найти дорогу назад.

Путь оказался не таким уж длинным, но он изобиловал множеством поворотов и даже разворотов, так что я засомневался, что сам смогу возвратился обратно. Но вот, наконец, мы достигли цели. Крадучись, на малых оборотах: двигателя, танк подъехал к большому скоплению машин различных: видов и марок.

Все техники вылез из танка. Я же остался сидеть на месте, с интересом наблюдая за их дальнейшими действиями. В потемках как воришка, время от времени подсвечивая фонариком, один из них стал осторожно обходить машины, разыскивая ранее облюбованную легковушку.

Обнаружив её, они коротко посовещались, она ли это и стоит ли именно её тащить на ремонт, и попросили механика подогнать сюда танк на расстояние длины буксирного троса. Механик поспешил к танку. Двое других, оставшись на месте, стали решать, как удобнее будет танку к ней подъехать.

Осматривая поверхность земли перед легковушкой, один из них неожиданно бросился к, подъезжавшему уже танку, маша руками, и едва сдерживая голос, испугано закричал: "Стой,стой! Тут мина!" Танк резко затормозил. В это время второй, присоединившись к первому, тоже стал осматривать землю и тут же подал голос: "Да тут вот еще! А вот, рядом с гусеницей, еще! Давайте-ка, ребятки, сматываться отсюдова, пока не подорвались".

Первый, он являлся старшим, согласившись со вторым скомандовал: "Илья, сдавай назад. Да держи строго по своему следу. Я буду здесь, а ты, Степан, иди смотри сзади. Давай, Илья, мало-помалу". И они вдвоем: один - впереди, другой - сзади, стали внимательно следить за движением танка, перекрикиваясь уже в полный голос, друг с другом и механиком, пока танк не выехал из опасного места.

Садясь в танк, техники оживленно переговаривались между собой. Я понимал их состояние: давящая до этого на них тяжесть смертельной опасности свалилась с их плеч, и нервное напряжение требовало теперь хоть какой-то разрядки. Что касается лично меня, то я, сидя в танке, никакого опасения не испытывал, так как из предыдущего случая знал, что подрыв танка на мине для жизни его командира, почти не опасен.

Так, неожиданно безрезультатно закончилась задуманная техниками-ремонтниками, операция по обеспечению комбрига трофейной легковой машиной.

Спали мы долго, и лично я не слышал как рано утром механик погнал танк на ремонт. А поздним утром, когда я появился у штабной хаты, у входа в нее стояли два лейтенанта: один - наш, исполняющий обязанности замкомбата, другой - в щеголеватой форме - из особого отдела.

Увидев меня, замкомбат предложил мне пойти помыться в бане. Сказал он мне об этом, посматривая на меня брезгливо-сожалеющим выражением: представляю какой у меня был вид после двух боевых операций за истекшую неделю. Покрытое пороховой копотью, неделю или более не мытое лицо, с бородкой клинышком и заросшими пушком щеками, хорошо еще, что танкошлем скрывал давно нестриженую голову, замызганные, с масляными пятнами гимнастерка и штаны, шинель с болтающимся погоном , - вот детали моего образа.
 
Баня, по словам замкомбата, находилась на другом конце улицы. Помыться в бане, вместе со мной, попросил разрешение и лейтенант особист. Я быстро сбегал за мочалкой, и мы вдвоем отправились разыскивать эту баню. Не знаю, преследовал ли особист какую-то скрытую цель, когда отправился со мной в баню или, действительно, давно не мылся, но и по дороге в баню, и когда мы мылись, он все время пытался вызвать меня на разговор, задавая различные вопросы: кто я, да откуда, да давно ли воюю и т.д.

Потом, видя, что я не больно-то разговорчив, спросил, как говорится, прямо в лоб: "А вот скажи мне, как воюет комбат?" Этот вопрос поставил меня в тупик: мне было не ясно, что он имеет в виду. То ли соответствует его поведение в бою теоретическому положению о ведении боевых операций отдельным танковым батальоном,но мы всегда принимали участие в бою, как неотъемлемая часть бригады, несмотря на то, что в строю, зачастую, оставалось танков не более роты, а порою, усиленного взвода; то ли то, как он себя ведет в качестве лидера, ведущего за собой всех остальных, то ли еще что-то другое?

Поэтому я и не знал, что ему отвечать. Но так как не отвечать вовсе было просто неприлично, то я невразумительно ответил ему: "Не знаю - с этим комбатом мне еще не пришлось воевать". Удовлетворил ли его мой ответ. Наверное - нет. Но ведь надо было спрашивать более конкретно, например, про техническое состояние танков, или кто и как за этим следит, или про то, как нам растолковывают цель, ближайшую и отдаленную накануне предстоящего боя, как осуществляется руководство боем и т.п. Вот тогда я смог бы рассказать ему много интересного с точки зрения особого отдела.

Когда мы, возвращаясь из бани, подошли к штабной хате, нас снова встретил замкомбата и, обращаясь к нам, как-то вяло осведомился: "Ну как помылись?" Потом, повернувшись ко мне, также внешне безразличным тоном: "А ты, лейтенант, теперь сходи за вещами и возвращайся принимать танк. Экипаж можешь заменять по своему усмотрению".

Для меня это оказалось неожиданным, я почему-то наивно предполагал, что должна быть какая-то очередность направления на передовые позиции людей, находящихся в резерве. Поэтому, с импульсивно возникшем возмущением я уставился на него, а потом с обидой в голосе, произнес: "А почему я? Вас же здесь много!"
 
От такого вопроса на лице его отобразилось замешательство, и пока он соображал, что мне на это ответить, мне почему-то, вдруг, стало ясно, что для них здесь - это давно решенное дело, которое без скандала нельзя изменить. Поэтому, не дожидаясь ответа, молча я повернулся и сердито зашагал за вещами.

Уложив в рюкзак свои вещички, я сказал удивленно поглядывающему на меня, старшине: "Николай, я иду принимать другой танк, а ты оставайся здесь - может тебе повезет больше!" Он промолчал, и я, кивнув, вышел из хаты.

Еще издали я увидел, что на площади хутора стоят три танка, а среди окружающих их членов экипажей, своего однокашника по курсантскому взводу, младшего лейтенанта Николая Козлова. Он был подпоясан немецким ремнем ядовито-оранжевого цвета, на котором висела такого же цвета кобура с пистолетом "Парабеллум".

Обрадованный этой встрече, забыв свои огорчения, я подошел к нему, и, после крепкого рукопожатия, стал расспрашивать его: "Николай, краешком уха, слышал, что тебя представили к званию Герою Советского Союза. Поздравляю, поздравляю. А как это вышло, что ты сотворил такого?" - "Ничего особенного, - сначала застенчиво, как-бы нехотя, заговорил он. "Когда я обнаружил, что нас зажимают в городе Кривой Рог, то захотел выбраться из него улицами, но на первом же перекрестке натолкнулся на бронетранспортер с пехотой. Я подбил его, но увидел, что дальше стоят танки. Тогда я заехал за дом во двор. А там к нам выбежала девчонка. Я посадил ее в танк, и она стала показывать мне дорогу, как задними дворами проехать. За мной выехали и все остальные.

Ну а ты как? Где ты отстал от нас?" - "Да, еще вначале, перед Лиховкой".- "А-а-а, так я там тоже первым в нее ворвался, теперь сияя радостно-горделивой улыбкой, проговорил он,- видимо упуская из внимания, что я был непосредственным участником этого нашего первого кровавого сражения. "Да что ты говоришь? То-то вы все там попятились назад перед самой Лиховкой и издали наблюдали, как мы горели впереди вас!" А про себя я подумал: "Посмотрел бы я, каким бы ты был первым, если бы я не подавил ту огневую точку".

Уличенный в похвальбе, он смутился. Горделивая улыбка исчезла с его лица, и я почувствовал, что он замкнулся в себе, теперь уже с холодком взирая на меня.

Желая переменить неприятную для него тему разговора, я спросил "Не встречал ли ты кого из нашего взвода? Месяц назад, когда вы отходили от Кривого Рога, я повстречался с Валентином Кудашевым. Ты не знаешь, что с ним?" - "Кудашев убит", - не вдаваясь в подробности холодно оборвал он меня, как бы подчеркивая этим свое нежелание продолжать со мной разговор и о Кудашеве.

***
А я с удовольствием с тоской по другу часто вспоминаю о нем. Помню во время нашего следования из Ташкента в Нижний Тагил была остановка на станции Аральск. Ещё до подъезда к ней, вид голубой водной глади среди жёлтых песков, поразил меня своей какой-то фантастической романтичностью.

Поезд остановился так, что само здание вокзала было где-то за сотню с лишним метров впереди, наши вагоны оказались среди песков. Кто-то высказал предположение, что белый налёт у уреза воды – это ничто иное, как солончак, который может заменить при нужде соль. Поэтому его можно здесь набрать, а там, дальше где-то продать. Многие опорожнив свои вещмешки бросились к кромке воды, где на жёлтом песке белели солончаковые плешины.

Странно было наблюдать, как множество людей в военной форме, присев на корточки, лихорадочно сгребают солончак ладонями и наполняют им раскрытые вещевые мешки.

Только гудок паровоза прервал это их занятие. Те, кто не успел во время вернуться в свои вагоны, услышав гудок, бросились бежать к составу. Однако зыбучий песок, не позволял им быстро подбежать к вагонам и они, догоняя их, запрыгивали уже при движении поезда. К своему огорчению, я увидел, что самым последним из бегущих, оказался мой товарищ по курсантскому взводу Валентин Кудашев. Он, как не спешил, так и не смог догнать последний вагон состава, так как поезд начал набирать уже скорость. Меня это тогда очень расстроило.

Волнуясь за Валентина, я не мог сразу успокоиться, и, делясь своими переживаниями, спрашивал собеседников, что же теперь будет с ним. Большинство из наших молодых, также как и я находились в растерянности. Однако старший по вагону из старослужащих, на мой вопрос уверенно заявил: "Ничего страшного!  Догонит со следующим поездом".

Его уверенность успокоила нас. И действительно, пророчество старослужащего оправдалось, На следующей же станции, где мы долго стояли, в ожидании чего-то, по соседнему пути нас стал обгонять санитарный состав. На ступеньках одного из его вагонов, мы неожиданно для себя, увидели, сидящего, Валентина.

Санитарный поезд остановился на минуту и тут же тронулся снова, вперед нашего. А мы в это время уже тормошили Валентина, расспрашивая его о случившемся. Оказалось, что не догнав состав, он тут же направился к дежурному по станции, и тот подсказал ему, что скоро подойдет литерный. Ему нужно будет только попросить начальника поезда, чтобы тот прихватил его с собой. Валентин так и сделал. Ему не только не отказали, но даже пригласили ужинать, от чего он, правда, отказался.

В полдень следующего дня, мы прибыли в город Чкалов. Высадили нас на вокзале. Я здорово поразился, когда под его крышей на вывеске прочел старое названое - "Оренбург". Мне казалось, что раз город переименован в Чкалов, то, соответственно, и его станция должна именоваться также. Однако, по-видимому, железнодорожное начальство думало иначе.

В Чкалове повторилась та же история, что и в Ташкенте. Кроме того чтобы мы никуда не расходились, ничего нового нам не сказали. Прослонявшись по перрону вокзала около часа и установив, что на станции наступило полное затишье, и нет никакого намека на какую-либо подвижку вагонов на ее путях, мы с Кудашевым вышли за его пределы, и тут Валентин, показав рукой в сторону города сказал: "Вон там, видишь, за оврагом дома? В одном из них живет моя бабушка. Давай сходим туда. Я хочу с ней попрощаться". - "А как, по-твоему, напрямик через овраг, мы сможем браться?" - спросил я его. "Да нет, наверное, хотя, я точно не знаю. Мы приезжали к ней, когда я был еще совсем маленьким. Пойдем лучше по дороге от вокзала вокруг оврага -  "Хорошо, пойдем. Только давай по-быстрому, по-военному, марш-броском" - "Хорошо".

Мы торопливым шагом направились к указанному им дому. Несмотря на большой крюк, мы добрались довольно быстро. Валентин постучал в окошко. К нему вышла, его бабушка. Они обнялись, расцеловались. Однако в дом заходить мы решительно отказались. Валентин поговорил с бабушкой ещё минут пять, и мы направились в обратный путь.

***

"Эх, Валентин, теперь, пришло время мне догонять тебя! Надеюсь правда, что не скоро догоню". И тут я вспомнил еще одну интересную деталь. Валентин Кудашев был другом Эрика Богданова, а последний часто дразнил Николая, обзывая его Мокшей. На что последний, сердясь, но не показывая вида, серьезно отвечал: "Я не мокша - я эрзя", - а они дружно хохотали.

Я неоднократно был свидетелем такой сценки, наблюдая со стороны, но до меня не доходило, в чем же заключался смысл шутки. Может быть, то серьезное выражение лица Николая, с которым он возражал, что он не мокша. Но навряд ли? Скорее, что-то другое, о чем я не знал, да и не знаю до сих пор.

Позднее, когда я рассказывал об этом эпизоде полковнику А.С. Батыгину, бывшему комиссару училища, он тоже чему-то смеялся, а потом, некоторое время спустя, вспоминая, с улыбкой повторял: "Значит - не мокша, а эрзя!"

Я видел, что Николай Козлов потерял всякий интерес к разговору со мной, но не обращая на это внимание и продолжал его тормошить: "Николай, а ты что это вырядился в трофейное: фрицевский ремень, да еще и "Парабеллум" в кобуре на виду у всех? Нас же предупреждали, чтобы мы не делали этого. У тебя его могут отобрать если увидят". "Пусть попробуют!" - сердитого угрозой в голосе, произнес он в ответ.

В это время подошла группа десантников и прозвучала команда: "Рассаживайтесь по машинам!" Я поспешил к танку, около которого, догадываясь, что я и есть их новый командир, стоял экипаж и терпеливо поглядывал в мою сторону пока я разговаривал с Козловым.

Представившись, я коротко скомандовал: "По местам",- и сам заскочил в люк башни, третьего по счету, принятого под свое командование, танка. Через несколько минут колона тронулась.

- Невезучий третий -

В эти последние ноябрьские дни, стояла промозглая, пасмурная погода. То и дело моросил холодный дождь, переходящий, время от времени в снежную крупяную порошу. Первоначально я, как обычно, выглядывал из люка и следил за дорогой, но холодный, пронизывающий ветер, заставил меня опуститься внутрь.

Проехав километров пять-шесть и миновав еще один населенный пункт, танки выехали на прямой участок дороги с посадкой вдоль нее и стали набирать скорость.

В это время вдруг меня с тревогой стал окликать, один из сидящих снаружи десантников: "Лейтенант, лейтенант, посмотрите у вас сзади из мотора выбивает масляный фонтан". "Что за ерунда? Какой еще фонтан?" - подумалось мне. Но приподнявшись, я действительно увидел, что маховик через покровную вентиляционную решетку, почти на метр вверх, выбрасывает моторное масло.

"Стой, стой,- тут же закричал я механику, - ты что не видишь что ли, что стрелка манометра не показывает давление? Ты же так мотор запорешь!" Механик, остановив машину и заглушив мотор, испугано стал оправдываться: "Да я как-то сразу не обратил внимание на стрелку. Я взглянул на нее только после того как вы крикнули". - "Ладно, в следующий раз будь внимательней".

Нужно было что-то предпринимать, и я, долго не думая, решил возвратиться в штаб и доложить о случившимся. Предупредив экипаж, чтобы они не бросали без присмотра танк, пешим ходом отправился в путь. Дорога назад оказалась гораздо длиннее, чем я предполагал. Одно дело, когда ее преодолеваешь с ветерком, сидя в танке, и совсем другое, если то же самое расстояние измеряешь собственными шагами.

Я надеялся, что по дороге мне попадется хоть какой-нибудь попутный транспорт или, на худой конец, попутчик. Но дрога как вымерла, и на всем пути я так и не повстречал ни одной живой души. Зато, когда я протопал половину расстояния, пошел сильный снегопад. Снег начал идти внезапно и повалил сплошной стеной. Его крупные мокрые хлопья, подгоняемые встречным ветерком, слепили глаза. В довершение неприятностей под ногами образовалась водянистая снежная кашица, и я почувствовал по увлажняющимся портянкам, что выданные еще в училище и уже изрядно потрепанные кирзовые сапоги, стали пропускать влагу. Пригнув голову и старался защитить лицо и глаза от снежной массы, я, задумавшись, шагал километр за километром по снежной метелице.

О чем я думал? А как всегда в тяжелые моменты жизни я подбадривал и похваливал себя, с гордостью любуясь как преодолеваю, не хныча и не распуская нюни, все выпавшие на мою долю трудности и неприятности. "Вот и сейчас при таком снегопаде, когда все люди попрятались от непогоды в укрытия, я пешедралом топаю по незнакомой мне, совершенно безлюдной, фронтовой дороге. Видели бы меня мои родные, друзья и знакомые, в каких условиях я сейчас нахожусь, они бы, не задумываясь пожалели меня.

***
Мои родные, родители! Что я знаю об отце и первых днях своей жизни? Практически ничего! Мать неохотно говорила  со  мной по этому поводу. Кроме того, что отец мой умер, в детстве она только и сказала мне, тогда ещё несмышленому, что он меня очень любил и каждый раз, приезжая домой, привозил конфеты, по-видимому, считая, что для ребёнка это является самым  ценным. Кроме этого она показала мне фотокарточку молодого мужчины в штатской одежде, которая на меня, в то время грезившего стать военным, не произвела никакого впечатления.

В дальнейшем об отце я уже не спрашивал. Однако из отдельных фраз, произнесённых мамой во время разговоров с другими людьми, я узнавал кое-какую информацию. Например, что отец при моём рождении был военнослужащим.

Уже через много лет после войны я самостоятельно докопался до подробностей. Оказывается после того как произошла ликвидация последних очагов контрреволюции и интервенции в Средней Азии и на Дальнем Востоке, под сокращение попал и кавалерийский полк командира полка Голембета К.Г., где в должности комэска служил мой отец Питиримов Михаил Романович. Полк этот воевал в Средней Азии. Комполка Голимбет - высокий и грузный, на коляске, а комэска - верткий и подвижный, верхами, во время службы приезжали на свидание к сетрам Антоновым Евгении и Вере. Происходило это в городе Верный, куда многодетная крестьянская семья Антоновых Петра Ивановича и Мелании Васильевны перебралась из под Омска. Моя мать, Вера Петровна, была последним их ребенком. Еще одна сестра мамы, Елена Петровна, была старше её на три года. Тете Лене предстояло сыграть в моей жизни очень важную роль.

Мои отец и мать вступили в брак в городе Алма-Ата (до 1921 года - Верный) в 1922 году. Уволившись по болезни из армии, отцу ничего не оставалось делать, как заниматься домашним хозяйством, а затем увезти семью к месту своего прежнего жительства в Нолинский уезд Вятской губернии. Там он устроился заведующим сельскохозяйственной фермой. Со слов матери, умер отец во время инспекционной поездки прямо на дороге, в повозке. Питиримов Михаил Романович умер 7 марта 1925 года от порока сердца. Вот и всё, что мне известно об отце.

О маме я знал намного больше. В 1916 году она окончила 8 классов женской гимназии и начала свою службу в качестве учительницы школы первой ступени, где работала до 1921 года. Затем она поступила на работу в семилетнюю школу, где была учительницей до октября 1923 года, то есть до того времени, когда ей стало необходимо приготовиться к рождению ребёнка.
 
На родине отца матери работать  не пришлось: и ребёнок грудной, и постоянные переезды с места на место, пока отец не подыскал себе место новой службы в селе Богородском. А после смерти отца новые переживания и заботы о том, как дальше жить.
 
Сестры матери убедили её, что оставаться после смерти Михаила Романовича в глуши, одинокой среди чужих людей не стоит. Лучше приехать в Ташкент, осмотреться, быть может, удастся здесь устроится на службу.

Приехав в Ташкент мы жили жили совместно с сестрой матери, Еленой Петровной, которую я звал просто тётей Лёлей, её мужем Евдокимовым Тихоном Ивановичем, дядей Тишей, и их дочерью Эгочкой, которая родилась позже, в 1926 году. Мама устроилась работать учительницей в школе №80 им. Луначарского, где проработала до 1929 года.

Первый раз образ дяди Тиши запечатлелся в моём сознании в виде ладоней больших мужских рук, в которых он прячет взятого из клетки щегла. Затем, подержав их некоторое время в горизонтальном положении, осторожно приподнимает ладонь верхней руки, а на нижней - остаётся тельце мёртво-лежащего щегла. Изумление и жалость к погибшей «бедненькой птичке» страдальчески растягивает губы, готового расплакаться ребёнка, но дядя Тиша, как фокусник, открывает дверцу клетки, просовывает  в неё ладонь, и щегол вдруг встрепенувшись, вспорхнул, и как ни в чём не бывало, усаживается на жёрдочке. Все ахают от удивления и смеются.  А я ещё не осознав до конца всего происходящего, таращусь то на птицу, то на смеющихся надо мной, над моей наивностью, взрослых. Дядя Тиша, смеясь вместе со всеми, кладёт, мне на голову ладонь и нежно взлохмачивая волосы, ласково успокаивает меня: «Ладно, ладно не реви! Ты же видишь, ничего не случилось. Ведь ты большой уже мальчик? И ничего не боишься. Даже темноты? Правда же?»  – «Правда» - успокаиваясь, отвечаю я. «Правда не боишься?» - Я утвердительно киваю. «Тогда пойди в ту комнату, там справа от двери на столе лежит …». Но для меня уже не важно, что именно лежит.

Передом мной встала другая проблема: я не знаю где «справа». Я вопрошающе уставился на него.

«Ты не знаешь, где правая сторона?» – спрашивает дядя Тиша. В ответ - пристыженное молчание, и голос матери: «Я же тебе объясняла, где правая, где левая сторона. Разве ты забыл? Посмотри на свои руки. На какой из них родинка – там правая сторона. Я поднимаю руки и осматриваю тыльные стороны их ладоней. Обнаружив родинку на правой руке и обхватив её левой рукой, чтобы не забыть, где она находится. Ведь в темноте я уже не смогу снова её увидеть. Так, под весёлый смех, я направляюсь в тёмный проём двери следующей комнаты.
 
Во втором случае, образ дяди Тиши запечатлелся в моём сознании в виде неожиданно подхвативших и легко понёсших меня сильных мужских рук, я через запрокинутую голову смотрю и узнаю знакомые глазу ориентиры на пройденном нами пути. Вот замелькали верхушки деревьев, которые затем вдруг понеслись куда-то вверх под тряску ускоренных шагов, сбегающего вниз с откоса дяди, а их место заняли древесные стволы и решётка забора, отделяющего нас от зданий домов. Поворот направо и на меня быстро надвигается стена дома, закрывающая пространственный обзор. Снова поворот, теперь налево при входе на улицу Буденного, и перед глазами мелькнул угол здания пекарни с открытой дверью. Донёсшийся оттуда запах свежеиспеченного хлеба ударяет в нос и вызывает ощущение вкуса тёплой, поджаристой, хрустящей при откусывании, корочки хлеба.

Далее за поворотом началось скучное для взгляда усыпляющее мелькание оконных и дверных проёмов в сплошной стене домишек, плотно прижатых друг к другу. Как проходили мост через Салар, я уже не помню: заснул наверно на своё счастье, так как меня иначе ожидала хорошая взбучка. Дома уже был приготовлен ремень, вид его, лежащего на сундуке, продолжал меня терроризировать ещё и на следующий день, пока я его незаметно, украдкой не опустил на пол в щель между стеной с сундуком. А наказывать меня было  за что. Ведь мы с Володей в тот день без спроса со двора удрали, посмотреть на железнодорожное крушение, которое, якобы, произошло почти перед самым въездом на станцию.

Зачинщиком этого путешествия, конечно, являлся Володя, который был старше меня почти на полтора года. Не знаю от кого он мог услышать о крушении, но с его слов, последнее, якобы, произошло из-за того, что кто-то умышленно перевёл стрелку, на ещё не убранное старое железнодорожное полотно, которое теперь обрывалось у самого края прорытой насыпи, рядом с вновь сооруженным железным виадуком.

Вот тогда–то, когда мы стояли у края обрыва прорытой насыпи и с интересом посматривали вниз, но к своему разочарованию, не видели там никаких следов крушения, меня и подхватили руки дяди Тиши.

В третий раз, образ дяди Тиши запечатлелся в моём сознании с наблюдаемым в окно кухни событием, привлекшим мое внимание скандальным шумом. Низкорослая тётя Лёля с покрасневшим от натуги лицом, обхватив за плечи, пытается удержать вырывающегося от неё дядю Тишу.

Заметив подбежавшего меня она прокричала: "Адик, возьми ремень", показывая глазами на его конец, свисающий с подоконника наружу. Ухватив ремень, тяну его, и он падает на землю, а я, напуганный непонятной мне борьбой взрослых людей, начинаю реветь. А тётя Леля, обращаясь затем к находившимся в квартире и продолжая бороться с дядей Тишей, выкрикивает: "Да помогите же мне кто-нибудь и вызовите скорую помощь! Вера, а ты уведи детей".

Через несколько дней, утром, я подслушал происходящий между мамой и тётей разговор: "Ты хочешь взять детей с собой?" – "Да. А с кем же мне их оставить?" – "А не опасно ли?" – "Нет. Тихон уже успокоился. Его сейчас мучают только сильные головные боли".
 
Я понял, что разговор идёт о дяде Тише, но не обратил на  это особого внимания. А вот когда днём услышал голос тёти Лели: "А ну, ребятки, давайте  быстренько одеваться. Сейчас мы пойдём в гости к нашему папе", - я не очень–то обрадовался, хотя гулянье для меня было желанным событием. В этот раз я почувствовал опасение возможного повторения, наблюдаемого мной ранее скандально-неприятного события, и шёл в больницу с большой неохотой.
 
Во дворе больницы мы ожидали выхода дяди Тиши из палаты, расположившись на кирпичном невысоком фундаменте какой-то новостройки. Он вышел к нам в накинутом  на плечи светлом халате, и на этот раз показался мне каким–то бледным и умиротворённо спокойным. При встрече с нами, он не заговорил, как бывало раньше, весёлым задорно–шутливым тоном с поочерёдным нас тормошением, а окинул каким–то опустошенно–безразличным взглядом и только произнёс: "А-а, и детей ты с собой привела", - и медленно опустился рядом с тётей на кирпичную кладку фундамента. От предложенных, принесённых ему тётей в кастрюльке пельменей, он отказался, тихо проговорив: "Не хочу, аппетита нет. Пусть ребята поедят", - и склонился, обхватив голову ладонями.

Тихон Иванович Евдокимов скончался летом 1928 года в возрасте 32 лет. Нас, детей, в это печальное событие и последующие, связанные с ним хлопоты похорон, не посвящали, оставив в неведении, чтобы не травмировать детскую психику.

Вот так вот ушёл из нашей жизни муж старшей сестры моей мамы, и обе они остались вдовами с малолетними детьми на руках.

Ненадолго же Тихон Иванович пережил моего отца. Он как предчувствовал это, когда, соболезнуя по поводу постигшего мою мать горя в связи со смертью Михаила Романовича, писал: "…и другие не гарантированы, что с ними не случится точно такое горе. Разница лишь во времени. Одни переживают его раньше, а другие позднее. Притом же оплакивать нашего брата сильно не приходится: кто не смог устоять  против жизненных невзгод, хотя бы и против болезни, тот и со сцены долой. Вы знаете законы природы: слабые погибают, а сильные остаются. Жизнь наша борьба, и борьба не на жизнь, а на смерть: победители остаются жить, а побеждённые отмирают".

Оба они, и Питиримов Михаил Романович и Евдокимов Тихон Иванович не смогли «устоять против жизненных невзгод» и преждевременно сошли с жизненной «сцены долой», оставив дальше бороться с жизненными невзгодами, своих малолетних детей–сирот.

Не берусь судить, насколько схожи были их жизненные пути-дороги в деталях,  но одно бесспорно, что оба они, будучи сверстниками, Тихон Иванович всего на два года старше отца, являлись людьми одного горемычного поколения, познавшего «прелести» Первой мировой войны, а затем пережившие и лихолетье революции и гражданской войны. Видать здорово поистрепали им нервные силы и последующие
жизненные неурядицы, раз оба они, как и многие другие, не ставшие ещё по-настоящему взрослыми, покинули негостеприимный для них мир.

***

И вот теперь это негостеприимный мир испытывал меня.

А вот мне ничего, я все могу перенести: и то, как постоянно хлещут в лицо мокрые хлопья снега, и сырость в сапогах, от которой в одном из них уже ощущается хлюпанье. А я шагаю и шагаю, не вспоминая об усталости, и мои ноги с легкостью несут меня все вперед и вперед, метр за метром, метр за метром, и еще, и еще, вот так, вот так".
 
Так или почти так я разговаривал сам с собой, пока не обнаружил ответвление от большака в нужную мне сторону. Не будучи уверенным, что именно эта дорога приведет меря в искомое место, я, тем не менее, свернул на нее. Скоро я вошел в xyтор и увидел знакомую штабную хату и даже удивился своей удаче. Не обращая внимания на сидящих в первой комнате, я решительно прошел в следующую, где расположилось начальство. Там все были в сборе. Они сидели за столом и попивали горячий чаек.

Услышав, шумно хлопнувшую дверь, они все разом повернули головы в мою сторону и, не скрывая своего удивления, вопросительно уставились на меня, стоящего перед ними с мокрым лицом, во влажной шинели, с которой падали на пол большие капли воды, от начавшего таять в тепле, снега.

Не ожидая вопроса, я обратился к старшему из них: "Товарищ капитан, в дороге, в результате неустановленного повреждения, произошел выброс маховиком наружу моторного масла до нуля на манометре". "Где это произошло?" - "Километрах в пяти-десяти отсюда по дороге. За следующим населенным пунктом". "Хорошо. Пока! идите отдохните. А завтра утром решим, что делать".

Козырнув, я вышел с сознанием выполненного долга и направился в хату, где остались старшина-радист и башнёр из предыдущего танкового экипажа. Я знал, что они без всякого разговора примут меня, поэтому не беспокоился о себе. Но на душе все-таки был неприятный осадок.

Меня тревожила мысль: как там проведут ночь ребята, в оставленном мною, танке.

Утром я прежде всего заглянул в "каптерку" к интенданту, и жалуясь на пропускающий воду сапог, я попросил его заменить обувь, если сейчас же невозможно отремонтировать.

Интендант с виноватым взглядом, рассматривая меня, стал оправдываться: "Нет, невозможно, ни заменить, ни отремонтировать. Сейчас у меня для вас ничего нет. А помочь беде, я помогу. Возьми вот новые ботинки и сухие шерстяные портянки, а заодно, одень поверх этих хлопчатобумажных, стеганные, на вате штаны. Уверен, тебе не страшны будут морозы". И пока я, колеблясь, размышлял - взять или не
взять солдатские ботинки с обмотками, он достал и положил передо мной и то и другое, настойчиво уговаривая: "Возьми, возьми - не пожалеешь!"

В это время в каптерку вошел запасник-резервист и стал упрекать интенданта: "На дворе уже декабрь, а вы все еще зажимаете зимнюю форму одежды, вместо этого выдаете офицерам черте что!" Услышанное, еще больше усилило мое сомнение: стоит ли переодеваться в это, если есть другая возможность!

Однако интендант был себе на уме и знал, что ответить на упрек резервиста:"Вы не шибко-то торопитесь. Нас вот-вот должны вывести на переформировку. А если я вам сейчас ее выдам, то вы к этому времени, успеете все замызгать. А там вас ждут девочки! Не стыдно ли вам будет ходить на свидание в грязной форме? Вот тогда вы и получите все новенькое. Нужно только потерпеть". "Но мы уже не на машинах", - не сдавался запасник,- сможем ее сохранить в чистоте". - "Да, вы уже не на машинах. А они вот все еще там. Если я выдам ее то только вам - разве не обидно им будет? Так что, потерпите, потерпите, мои хорошие. Все идет своим чередом. А ты не слушай его, не слушай,- снова обратился он ко мне, одевайся потеплее".

Доводы пожилого интенданта показались мне, весьма, убедительными, и я, не мешкая стал переодеваться и переобуваться.

У штабной хаты меня уже ждал замкомбата с другим, чернявым лейтенантом среднего роста, которого он представил мне как помпотеха батальона! "Вот он пойдет с тобой. Расскажешь ему по дороге, что у вас там такое случилось, что ты вернулся", — проговорил он, с явно выраженным неудовольствием.

В противоположность, чем-то рассерженному, грубоватому замкомбату, помпотех, посмотрел на меня, искрящимися весельем большими карими глазищами и добродушно улыбаясь, вежливо заговорил со мной. Распросив где я оставил танк, он попросил меня немного подождать его, и торопливо скрылся в хате, вслед за замкомбатом.

Буквально, минут через пять, продолжая сиять добродушно-радостной улыбкой, он той же торопливой походкой, подошел и, извинившись за задержку, решительно объявил: "Все, теперь пошли искать твой танк", - и повел меня не по дороге, по которой мы выезжали из хутора, и я возвращался назад, а прямо через огороды, затем напрямик полем и целиной к возвышавшемуся впереди взгорью.

Только теперь я догадался, что забегал он снова в хату чтобы по карте у начштаба уточнить место нахождения танка и определись азимут по которому кратчайшим путем можно было пройти к нему. И в самом деле, подойдя, вскоре, к взгорью, лежащему на нашем пути, и взобравшись по крутому склону на его вершину, мы увидели за ним вторую возвышенность, еще более высокую, но менее выступающую вправо.

У края выступа этого взгорья, притулились несколько жилых и хозяйственных построек, кажущихся нам игрушечно маленькими. Это и был того самый населенный пункт, к которому мы направлялись.

Снегопад, под который я вчера попал, ночью прекратился, и на поверхности земли лежал только незначительный слой снега, схваченный ледяной корочкой. Несмотря на то, что небо было затянуто сплошной высокой облачностью, воздух был сухой, морозный и, на удивление, прозрачный. Дышалось, легко полной грудью.

Шагая под легкий уклон спуска с вершины, я слушал помпотеха, оказавшегося, весьма, общительным парнем лет двадцати пяти. Его не смущала моя молчаливость и замкнутость.

То ли из чувства простого бахвальства, то ли из желания подавить меня своим превосходством и принадлежностью к "принцам голубой крови", он начал с того, что горделиво объявил мне: "А ты знаешь, я только вчера вернулся из отпуска. Я побывал дома, в Москве".

Он заметил мой, вскинутый на него удивленно-недоверчивый взгляд, ведь я действительно, несказанно удивился, услышав это. Если из училища в Чирчике заполучить увольнительную домой было почти невозможным делом, то в части, находящейся во фронтовой полосе, мы даже и думать об этом могли.

А он взахлеб стал рассказывать, как провел там свое время: в каком ресторане посидел, как ему понравился новый художественный фильм "Два бойца", который он посмотрел в кинотеатре и, как бы в подтверждение последнего, стал напевать мелодии песен из этого кинофильма.

Однако, не обладая музыкальным слухом и не помня слов, он промычал только что-то отдаленно напоминающее пение. Почувствовав, что у него не очень-то получается, он стал убеждать меня, что обе эти песни "просто классные".

В это время мы увидели впереди силуэты двух человек, одного высокого, второго - чуть пониже. Они поднимались из распадка на следующее взгорье, и шли в том же направлении, что и мы. Мне, почему-то, показалось, что это башнёр и радист из моего нового танкового экипажа.

Об этом я поделился с помпотехом. Он обрадовавшись сказал, что надо их остановить, чтобы дальше идти вместе. Я стал свистеть, а он достал из кобуры "Парабеллум" и начал стрелять вверх. Но ни на свист, ни на звуки выстрелов те двое, никакого внимания не обратили: то ли не слышали, из-за разделяющего нас распадка, то ли не хотели останавливаться, избегая с нами встречи.

Позже, когда мы уже пришли на место, я, как бы между прочим, поинтересовался у башнера: не они ли шли впереди нас, но получил отрицательный ответ. На этом я успокоился: мало ли кто это мог быть, вплоть до немецких разведчиков. Не без причины же так обрадовался помпотех, когда я высказал свое предположение, что это мои члены экипажа. Он то на передовой линии фронта-находился не первый год, раз заслужил отпуск, и поэтому знал лучше меня, что здесь к чему.

Помпотех быстро обнаружил причину утечки масла: выпала сливная пробка на поддоне масляного картера двигателя. Лежа под танком на промерзшей заснеженной земле, он, просунув руку в отверстие смотрового лючка, быстро нащупал ее, в растекшемся по днищу слое масла и пытался ввинтить на место. Но у него, что-то долго ничего не получалось.

Я стоял рядом с моторным отсеком и переговаривался с ним, сочувствуя, что ему приходится выполнять эту грязную работу в таких мерзких полевых и погодных условиях. Совесть подсказывала, что просто по-человечески мне следовало бы помочь ему. Однако залезать под танк, как он и пачкаться там в масле мне ужасно не хотелось. И я уговаривал сам себя, что это дело не мое, что согласно распределению между нами должностных обязанностей, именно он должен устранить неисправность, после чего сможет отдохнуть в теплой хате, а мы должны будем отправиться на передовую испытывать, в какой уж раз, свою судьбу под огнем противника.

Думая так, я продолжал стоять ничего не предпринимая, пока он сам не запросил помощи: "Помогите мне. Я один ничего тут не могу сделать. Пусть механик поможет подержать мне тут..." Услышав его просьбу, я крикнул механику: "Старший сержант, ну-ка помоги технику-лейтенанту. Что-то у него одного ничего там не получается!" Старший сержант,без возражений тут же, полез к помпотеху, и вскоре они, оба, весьма довольные успешным завершением этой части дела, выползли из-под танка с перепачканными в масле руками.

Теперь оставалось только раздобыть энное количество моторного масла и залить его в бак, чтобы танк снова обрел свою способность двигаться.

Вначале помпотех решил попытать счастье в поселке, мимо которого мы проходили. Тогда мы обратили внимание, что одно здание в нем напоминает механический цех или мастерские. В ожидании возвращения помпотеха, мы, чтобы согреться, стали топтаться около танка. Но помпотех задерживался и механик предложил развести костер, используя для этого сухостой кустов и веток деревьев посадки.

Не возражая против этого в принципе, я высказал сомнение, что вряд ли нам удастся разжечь, покрытые снегом сырые ветки. На что механик, с лукавой улыбкой, возразил: "Не сомневайтесь. Сделаем запросто. Вы только разрешите мне взять один снаряд". Я с недоумением взглянул на него, но ничего не сказал, а согласно кивнул и попросил башнера принести снаряд.

Механик, взяв снаряд, присел с ним на корточки, зажал гильзу между колен и стал, осторожно вращая, вытаскиваиь из нее, собственно, сам снаряд. Вытянув снаряд, он осторожно, положил его на видном месте у ствола дерева. Затем, высыпав из гильзы больше половины пороха на аккуратно сложенные веточки, он сверху положил более крупные и все снова посыпал порохом, а затем поджег его.

Вопреки моему ожиданию, порох не вспыхнул сразу весь, а стал гореть спокойным пламенем, медленно распространяясь и охватывая все большую площадь. Постепенно вместе с порохом стали разгораться и сложенные горкой ветки.

Окружив костер, мы с удовольствием стали греться у его, все больше и больше разгорающегося, пламени. Нужно признаться, что о таком способе розжига костра в неблагоприятных условиях раньше я ничего не слышал, и это произвело на меня тогда сильное впечатление.

Возвратившись ни с чем, помпотех прервал наше блаженствование у костра. Он распорядился, чтобы мы подогнали танк во двор одного из домов поселка, где ему удалось договориться с хозяевами о нашем временном постое. Сам же он решил возвратиться за маслом назад в свое хозяйство.

Я не возражал против того, что он взял инициативу в свои руки. Наоборот, даже был рад этому, так как освобождался от дальнейшей заботы об исправности танка. Но все же с сомнением я спросил его: "Не запорим ли мы подшипники без масла?" - "А-а-а, ничего не случится, - махнул рукой помпотех. "Тут же рядом. Двигатель даже не успеет как следует прогреться". Однако я заметил, что в голосе его прозвучали не
совсем уверенные нотки: все-таки до поселка расстояние было больше чем километр.

Хорошо, когда не только ты, но и о тебе кто-то проявляет заботу: помпотех договорился не только о нашем ночлеге, но, вместе со старшиной - башнером, который оказался "коллегой" по месту отбывания наказания с бывшим моим старшиной-радистом, договорились и о еде.

Как уж они там договорились - это меня не интересовало. Думаю, что дизельное топливо танка - газойль, в этом сыграло немаловажную роль. При отсутствии керосина местные жители охотно использовали его в качестве заменителя, несмотря на то, что газойль при горении сильно коптил. А в танке его всегда было "навалом". Только одна его заправка составляла около 450 литров.

Так что утрата во время ремонта одного-другого десятка литров для нас не имело никакого значения. Помпотех появился на другой день в полдень и не один, а с помпотехом роты: стройным, высоким, рыжеволосым лейтенантом с веснушчатым лицом. Оба они несли в руках по двадцатилитровой канистре моторного масла.

Помпотех батальона, радуясь своему успеху, как и в прошлый раз, стал оживленно рассказывать с какими приключениями он их, "заветные", раздобыл. Однако его радостное настроение мы встретили по-деловому, без энтузиазма, так как для нас его успешное завершение хлопот означало конец нашего времяпрепровождения в тепле.

Узнав, как добраться к новому месту расположения остальных танков бригады, мы не мешкая, пока еще не стемнело, отправились по морозцу в путь - дорожку.

На место прибыли уже в сумерках, когда окружающие предметы, воспринимаются в преувеличенно-искаженном виде. Нам казалось, что мы, по указанию комбата, поставили танк в густых зарослях леса, а когда рассвело, обнаружили всего только несколько деревьев и кустиков, растущих вдоль придорожной канавы. Среди этих то кустиков мы продрожжали ночь, а на утро выдвинулись на исходные для участия в общем наступлении корпуса на город Знаменку.

Сам город мы перед собой не видели. Он находился где-то сбоку, за горизонтом пасмурного неба. Перед нами, и на этот раз простиралось пустынное заснеженное пространство, которое, как только мы вступили в его пределы, встретило нас плотным артиллерийским огнем.

Не знаю как считать, повезло ли нам или, наоборот, не повезло, но на этот раз, как только наш танк вплотную придвинулся к передовым позициям противника, левую гусеничную ленту сорвало с катков. По какой причине это произошло, мы точно так и не определили. То ли от разорвавшегося рядом снаряда, то ли танк наехал на мину, то ли палец, соединяющий гусеничные траки, перетерся или еще что-то.

Сами мы заметили это только потому, что танк потерял управление, и развернувшись, встал правым бортом к противнику. Понимая опасность данного положения, я тут же закричал механику: "Сержант, разверни машину! Давай, быстро-быстро разворачивай!"

Механик, тут же сообразив, что от него требуется, завел снова двигатель и стал вращаться на месте, но опять пропустил, в спешке, нужный момент, и теперь танк стал левым бортом к противнику. "Доверни. Доверни еще. Встань так, чтобы тебе видны были наши позиции!"

Дернувшись еще раза два на скользкой мерзлой земле, танк, наконец-то занял нужное положение - мотором к противнику. Я развернул башню пушкой назад, я стал изучать в перископ передний край противника. Впереди догорая, слабо дымились два наших танка. Слева от них виден был дымок еще одного, уже не нашей бригады.

В остальном все было также пустынно, как и прежде, только теперь, при неработающем моторе, гул несмолкающей стрельбы, доносился до нас через открытый люк.

Не отрывая глаз от перископа, медленно вращая маховичок, я, вдруг, заметил как на одном из бугорков игрушечно часто-часто замелькала светящаяся точка: "Наконец-то пулеметчик обнаружил себя", - подумал я, обрадовавшись. Однако пока я менял положение головы от перископа к налобнику прицела пушки и подводил его перекрестие к запомнившейся выпуклости рельефа, мелькания там уже никакого не
было.

Тем не менее, чтобы не сидеть без дела, я произвел в том направлении два выстрела, и снова стал наблюдать, теперь уже за точно установленным переднем краем противника. Однако как я не старался, никакого сверкания там больше не обнаружил, поэтому стал стрелять раз за разом, просто так, по каждой выступающей там темной точке.

Продолжалось это до тех пор пока я не услышал просьбу прекратить стрельбу. Оказалось, что с командного пункта за нами пристально

наблюдали и, конечно, поняли почему мы стали вертеться как юла на одном месте. Поэтому нам на выручку прислали тягач. А я то думал, что без моей просьбы этого никто не сделает. Самому же шастать туда-сюда под огнем, как в прошлый раз, не очень хотелось.

Ребята с тягача быстро управились со своим делом. Им тоже не хотелось долго прохлаждаться на виду у противника, могли ведь и подстрелить. Нас покатили на полевой ремонтный пункт, в ближайший хутор.

Утомленные в результате, больше чем суточного бодрствования, промерзшие до самых внутренностей, измотанные от нервного напряжения в результате ожидания и хода самого боя, мы добрались до теплой хаты, и ни о чем другом, кроме сна, не могли и думать. Поэтому доверив свой танк ремонтникам, мы проспали, как убитые, весь остаток короткого декабрьского дня пока ремонтники приводили в порядок ходовую
часть.

Когда ими все было закончено, они с большим трудом разбудили нас, и мы вновь направились в темноте на передовую. Сопровождали нас, как и прежде, оба помпотеха: батальона и роты и еще два других, отремонтированных танка.

Помпотех батальона, по праву прежнего нашего знакомства, забрался ко мне в башню и всю дорогу делился со мной новостями, щеголяя своей осведомленностью. Он доверительно поведал мне, не преминув при этом упомянуть, что это пока секрет, известный только вышестоящему начальству, что с нового года на танках "Т-34" будут ставится 85 миллиметровые пушки, и несколько будет усилено бронирование башни.

Эта новость произвела на меня благоприятное впечатление, ведь такая модернизация позволяла нам сражаться с "Тиграми" и "Пантерами" более чем на равных. Еще одна новость была про окончание конструкторской разработки нового среднего приземистого и узкого танка под наименованием "Щука". И, наконец, он уверял, что буквально на днях произойдет открытие Второго фронта.

Я слушал его скептически, думая о том, что такая информация приходила к нам, когда мы были еще в училище, однако с тех пор ни то, ни другое не осуществилось.

Делясь со мной своими новостями, помпотех, время от времени прерывал разговор, чтобы указать механику нужное направление движения.

Перед одной из развилок он, как бы между прочим, сообщил мне, что на полпути нужно будет вызволить одну машину, застрявшую в яме, и попросил механика свернуть с большака на ответвление проселочной дороги.

Подъезжая по этой дороге к населенному пункту, мы перед въездом в него наткнулись на неожиданное препятствие. Населенный пункт располагался за длинным оврагом, превращенным в пруд и путь к нему шел через высокую насыпную дамбу. Свернув на эту дамбу в темноте мы не сразу заметили, что почти в самом ее окончании, стоит груженный грузовик "Студебекер", так, что его нельзя было объехать ни слева ни справа.

Для выяснения в чем тут дело помпотех батальона вылез из танка и направился к стоящему перед грузовиком часовому. Из разговора с часовым он уточнил, что у грузовика, по неизвестной часовому причине, заглох мотор, а шофер и еще один сопровождающий находятся в одной из хат хутора, какой именно, часовому неизвестно.

У грузовика постепенно стал собираться народ из остальных танковых экипажей. Естественно, у каждого из подходящих было свое особое мнение, как следует поступить в данном положении. Наконец, пришли к мнению, что вначале надо послать два-три добровольца на поиски шофера. Но посланники вскоре явились ни с чем.

Что делать? Не стоять же нам здесь без дела на морозе всю ночь, в ожидании пока
выспится шофер.

Такая перспектива не устраивала никого из нас. Послышались даже возмущенные голоса, предлагающие столкнуть грузовик танком под откос, но благоразумие восторжествовало. Вначале решили все же попробовать продвинуть грузовик по дамбе вперед. Несмотря на возражение часового, мы навалились всей гурьбой на груженный доверху "Студебекер", но он стоял на месте как вкопанный.

Тогда помпотех попросил меня: "Лейтенант, пусть механик попробует толкнуть его хоть чем-нибудь: крылом, гусеницей, носом. Может что и получится". Я запрыгнул в танк, развернул башню пушкой назад и крикнул механику: "Давай, сержант, подъезжай!"
 
Механик медленно подал танк вплотную к грузовику и уперся концами крыльев в нижнюю заднюю часть его кузова. Площадь соприкосновения крыльев с кузовом составляла не более трех сантиметров. Казалось, что из этого ничего не получится. Раздались даже разочарованные возгласы пессимистов: "Мы же говорили, что ничего не получится! Но в то же время, перебивая их, кто-то крикнул механику: "Давай,
давай жми!" И механик - нажал. Раздался треск и "Студебекер" стронулся с места почти на метр, но крылья соскользнули с борта, и танк носом влетел под его кузов.

"А я что вам говорил", - послышался злорадствующий голос пессимиста. "Ничего! Сдай-ка назад", - не сдавался второй. Натужный звук мотора и танк, под треск дерева выдернул нос из-под кузова. "Где у тебя лом? Дайте-ка мне лом", - прокричал все тот же человек, который взял руководство данной операцией в свои руки. "Помогите мне приподнять крыло. Так, так. А вы что там стоите, Выправляйте с той стороны... Ну все что ли? Механик, давай повтори все снова".

На этот раз танк, прежде чем заскочить под кузов грузовика, протолкал его вперед метра на три-четыре. Эта операция продолжалась раз за разом, так как до конца дамбы расстояние было не менее 80 - 100 метров, и интерес у зрителей постепенно притупился. Те кто не принимал в этом непосредственного участия, молча стояли в стороне слева на более широкой части дамбы, ожидая конечного результата.

Наблюдая в сумеречном свете из башни за всем происходящим, я заметил как во время одного из таких толчков, с правой, безлюдной стороны дамбы, от "Студебекера" под откос почти до самой кромки льда, скатился какой-то человек, который, встав начал движение в сторону танка, волоча за собой тяжелый ящик. Однако сильный толчок танка и громкий треск дерева, отвлекли мое внимание, а когда я вновь повернул голову вправо, то там уже никого не было.

Вытолкнув "Студебекер" с дамбы на расстояние, достаточное для проезда танков, мы, не заезжая в хутор,объехали его стороной и очутились на ровном заснеженном поле, которое только вчера утром служило исходной позицией для начала наступления на позиции противника.

Где-то в глубине этого поля как раз находилось то, что интересовало помпотеха. Покружив в темноте, мы вскоре обнаружили торчащую из ямы под большим углом наклона, заднюю часть моторного отсека танка. Это была первая потеря нашей бригады еще до начала самого сражения. Само собой разумеется, что членов экипажа в танке не оказалось. Все они, как и шофер "Студебекера" предпочли морозную ночь
провести в теплой хате.

Оценив обстановку, помпотех, долго не мешкая, решил попробовать вытянуть, провалившийся в яму танк при помощи другого танка, взяв его на буксир.

Быстренько, так как подгонял мороз, подцепили тросы. Однако наш танк стал пробуксовывать на заснеженной,промерзшей земле, а засевший, в яме даже не пошевелился.

И снова, как в случае со студебекером, со всех сторон посыпались разнообразные, порой противоречивые,советы, основанные на различных догадках и предположениях.

Прежде всего решили проверить, не держит ли, провалившийся танк стояночный тормоз, а заодно попробовать завести его мотор, чтобы помочь буксировщику.

Тут же двое или трое вспрыгнули на наклонную поверхность танка и попытались открыть его люки, однако все они были плотно задраены, и никому не удалось это сделать. Подойдя ближе к левой стороне танка, я обратил внимание на приваренную прямоугольную заплатку в том месте, где мы получили свою первую пробоину, если исключить совпадение,то это был мой первый танк который я оставил механику.

Решив так, я тоже поднялся на башню вслед за другими и попробовал открыть командирский люк своим ключом, которым пользовался еще будучи его командиром. Однако с трудом вставив в квадратное отверстие конец "Г"-образного ключа, я не смог провернуть им, удерживающую крышку люка, задвижку.

Помню, что я удивился тому, как они (я имею в виду членов экипажа) смогли так плотно задраить все люки изнутри, и вслед за остальными я отказался от своего намерения. Без достаточного жизненного опыта мы так и не смогли догадаться тогда, что крышка люка просто-напросто примерзла и нужно только стукнуть по ней чем-то тяжелым, чтобы раздробить ледяную корочку.

Видя, что нам без посторонней помощи, не обойтись, помпотех батальона послал на хутор тех же двух человек, которые раньше ходили искать шофера "Студебекера". Теперь им предстояло разыскать членов экипажа, застрявшего танка.

В ожидании их возвращения, все остальные сбились за танками, чтобы хоть как-то укрыться от пронизывающего ветра. Мы разделились на две группы: в одной в основном лейтенанты, в другой - сержанты. Топчась на месте, мы занялись разговорами.

А между тем мороз становился все сильнее. Он сковывал не только движения, но и мысли, поэтому разговор превратился в выкрикивание каких отдельных слов, голосом, прерывающимся в такт дрожания тела.

Я не принимал никакого участия в разговоре, а только топтался за компанию и слушал других.

Вот в это-то время ко мне и подошел со спины старшина-башнер и протянул открытую банку рыбных консервов с ложкой: "Возьмите, лейтенант. Может быть вам станет потеплее", - произнес он тихим, вкрадчиво-доверительным голосом.

Видимо, он считал меня сообщником, так как видел меня, стоящего на башне, когда он тащил ящик. Я сразу понял откуда консервы. Вот что значит способность некоторых людей разживаться за чужой счет при любой возможности. Стоит только, таким как он, обнаружить где что плохо лежит, как у них просто руки чешутся. Они не могут ничего с собой поделать и обязательно прихватят чужое.

А ведь когда их освобождали из лагерей для отправки на фронт, наверняка проводили, обязательную в таких случаях, душеспасительную беседу на эту тему. По-видимому, права пословица: "Горбатого могила исправит".

Но тогда я не рассуждал на эту тему, а просто как-то так, само собой, получилось, может быть потому, что мне претило есть втихоря, украдкой от других, но я тут же, к явному неудовольствию башнера, громко распорядился выдать всем остальным по консервной банке на нос, в качестве добытых в сражении малоценных трофеев. Консервы "Сазан в томате", как свидетельствовал ярлык, показались всем с голодухи очень даже вкусными, и мы тут же с жадностью уплели все содержимое банок без остатка.

Заметив, как я отбросил в сторону, опустошенную консервную банку, старшина вновь подошел ко мне и осведомился: "Вы наелись, лейтенант? Может быть вам открыть еще одну?" - "Нет, не надо. Спасибо, я наелся. Скажи, старшина, много у тебя еще их осталось?" - "Да наверное еще пол-ящика. А что?" - "Переложи банки в коробки со снарядами, а ящик разбей и выброси" - распорядился я, сознавая, что, по сути этим самым, признаю себя соучастником, совершенного им незаконного дела и считаю нужным как-то обезопасить нас в дальнейшем от любых возможных неприятностей. "Есть",- обрадовано откозырял он, посчитав это за косвенное одобрение его поступка, как заботливого хозяйственника.

А между тем, мороз все крепчал и крепчал, и съеденные нами холодные консервы не спасли нас от холода. Я так промерз, что не обрадовался даже появлению бригадного тягача. Находясь в это время в стороне от застрявшего танка, так как стараясь согреться я вышагивал по большому кругу, я даже не захотел приближаться к ним. Меня уже не интересовало как они будут вытаскивать застрявший танк. Было только одно желание: скорее бы они покончили с этим делом и наступил конец нашим мучениям, в которых мысленно я стал обвинять всех причастных к войне, даже союзников, так долго не открывающих второй фронт.

Подумав о союзниках, я стал соображать, где сейчас находится запад. Небо было затянуто сплошной облачностью. Покрутившись на месте, чтобы проследить наш путь, и примерно определив стороны света, я повернулся туда, где по моему предположению находился запад.

Мысленно представив себе школьную географическую карту, я попытался растянуть ее в виде проекции на наш участок местности, чтобы наглядно, а не в абстрактных километрах, прикинуть, - как велико это расстояние от нас до них.

Но как я ни старался вообразить себе наглядно величину этого расстояния я никак не мог, и моя вообразимая карта почему-то все время упиралась в границы видимого мной, затянутого морозной дымкой, горизонта. В конце концов, я отказался от невыполнимой задачи и решил успокоиться на мысли: "Если даже они сегодня, завтра откроют свой, пресловутый, "Второй фронт", то до нашей встречи с ними еще, ой
как далеко. И померзнуть эту зиму нам все равно придется!

"На этой мысли и прервались мои размышления, так как стали заводиться моторы танков, и я услышал как меня завет башнёр. По-видимому не только я так сильно страдал от холода, но и помпотех, после приезда тягача с ремонтниками не счел нужным продолжать мерзнуть тут с ними, и решил отправится на поиски теплого ночлега.

Благодаря заботам помпотеха нам удалось хорошо отдохнуть оставшуюся часть ночи, прихватив еще и утренние часы. Тронулись мы в путь только лишь где-то ближе к полудню. Помпотех к этому времени успел выяснить, что противник, не ожидая нашей повторной атаки, боясь окружения, скрытно покинул город вечером того же дня.

Встретившись на следующие сутки со своим однокашником по курсантской роте лейтенантом Бедером, я поинтересовался, как закончился позавчерашний бой за город Знаменка. "А ты, что ничего не знаешь что ли?" - задал он мне встречный вопрос. "Нет. Я же подорвался в самом начале боя". - " Вот, вот. Так и все остальные. А я остался один, а когда вернулся на исходные, то там находились уже генералы, Ротмистров и Конев. Конев, размахивая тросточкой, набросился на меня: "Ты почему вернулся? А ну, давай вперед". "А куда вперед? Там уже горели два наших экипажа. Я коротким язычком послал его куда подальше. Захлопнул люк и уехал еще дальше".

Слушая этот рассказ, я смотрел на него распахнутыми во всю ширь от изумления глазами: "Шутка ли! Ведь речь идет о самом командующем фронтом!" Но это произошло потом, уже когда мы находились во втором эшелоне передовых позиций за Знаменкой. А сейчас мы только подъезжали к ней по полевой дороге.

Было еще достаточно светло. Перевалив невысокую возвышенность, мы увидели, что в конце пологого спуска, раскинулось большое количестве строений. "Это Знаменка", - глухо, слегка волнуясь, произнес помпотех, хотя никаких примечательных дорожных знаков по пути мы не встречали. Просто по сторонам полевой дороги появился ряд одноэтажных домиков и она превратилась в улицу.

В самом ее начале, почему-то по середине дороги,находился колодезный сруб с воротом для подъема ведер с водой. Вокруг колодца в ожидании своей очереди собралось до десятка женщин с ведрами. Заметив среди них, молодуху, с привлекательной внешностью, помпотех приказал механику остановиться. Соскочив с танка, он направился к колодцу вальяжной походкой героя-победителя, видимо надеясь, что его встретит восторженное ликование жителей города, освобожденных от оккупантов.

Однако ничего подобного не произошло. Я обратил внимание, что на лицах женщин кроме настороженного ожидания, у некоторых граничащего с испугом, ничего другого не отображалось при нашем появлении. Возможно они не были еще осведомлены, что немецко-фашистские войска оставили город, а нас они приняли за полицаев, а отнюдь не за воинов-освободителей. По правде говоря и вид у нас был замызганный, не внушающий никакого доверия. А может, их напугали грозные, никогда раньше ими невиданные, танки, и помпотех не нашел нужных, для первой встречи с ними слов, - но факт остается фактом, они,чем-то напуганные, холодно встретили нас.

Заметив это, помпотех не нашел ничего более подходящего, как попросить разрешения напиться. Это в декабре-то, в морозный день. Пройдя между молчаливо расступившимися женщинами к колодцу, он нагнул, стоящее на его срубе, ведро, полное воды, и, проливая воду на землю, сделал несколько глотков, а затем поблагодарил и вернулся в танк.

Обдав, все также молчаливо стоящих, напуганных женщин выхлопными газами, танки поехали мимо к центру города, по пустынным улицам.

Через два-три квартала, помпотех попросил остановиться и подождать его пока он выяснит, что делать дальше. Отсутствовал он где-то в пределах часа.

Я сидел, выглядывая из люка башни, и просто так, от нечего делать, посматривал на приземистый, без возвышения фундамента, дом. Он был хорошо отштукатурен с побеленными стенами. "Такие дома можно было встретить и у нас в Ташкенте на окраине", - думал я. Мне вдруг захотелось посмотреть как он выглядит внутри. Спрыгнув с танка, я подошел со стороны двора к открытой нараспашку двери прихожей и, ступив на небольшое возвышение крыльца, заглянул в нее.

И хотя снаружи было еще достаточно светло,в прихожей был полумрак, и я ничего, кроме светлого проема двери в следующую комнату, не увидел. Достав из кобуры револьвер, и держа его в руках на всякий случай, я прошел дальше, в просторную комнату с тремя маленькими, подслеповатыми окнами. Меня поразило, что ни в прихожей, ни в комнате не оказалось никаких вещей или предметов домашней утвари.

Удовлетворив свое любопытство, я решил вернуться к танку и как раз своевременно, так как я подошел к нему одновременно с помпотехом.

На этот раз обескураженный чем-то помпотех с обидой в голосе объяснил мне, что нам приказано подождать. "Пока они там разберутся", - передразнил он кого-то.

Медленно двигаясь вдоль улицы, мы обнаружили во внутренних дворах один за другим два домостроения, где проживали люди, и оставили последовательно в них по одному экипажу. В следующем доме обитали одни женщины, которые не хотели открывать двери под предлогом тесноты. Поэтому помпотеху батальона долго пришлось их упрашивать, чтобы поместить хотя бы на полу трех человек, башнера, механика и радиста.
 
Оставшись одни, мы решили не искать для себя другого помещения, а вошли в пустые комнаты одной из квартир дома, фасад которого выходил на улицу. Квартира состояла из прихожей, кухни и двух комнат.  В каждой комнате находились по голой железной кровати, столу, одному или двум стульям. На столе,в одной из комнат были свалены в кучу с десяток телефонных аппаратов без дисков номеронабирателя.

Подумав, мы решили обосноваться на кухне, где из кирпича была выложена двухкомфрочная плита, которую можно было растопить, используя в качества дров один из стульев. Однако у нас ушло много времени на то чтобы сломать стул на мелкие части, потом на их розжиг, и поэтому только мы устроились вокруг начавшей разгораться плиты, как в окно постучали с приказом вернуться к штабу.

С сожалением пришлось все бросать, выходить на мороз и собирать экипажи, что оказалось не простым делом, так как у каждого из экипажей были свои веские причины, чтобы задержаться в тепле хотя бы еще на часок.

Начали мы с моего экипажа, которой был рядом во дворе, однако помпотеху, неожиданно для нас, снова пришлось преодолевать женское сопротивление. Но если раньше они не хотели впускать к себе мужчин, то теперь не желали с ними так скоро расставаться. Слышно было как они пытаются уговорить помпотеха разрешить "служивым" остаться у них и приводили в пользу этого один аргумент за другим.

Наконец, непреклонность помпотеха, вывела одну из них, наиболее громкоголосую, из себя, и она, видя, как экипаж залезает в танк, потеряв надежду, с досадой прокричала: "Яки ви вси черстви и жорстоки люди! Дайте можливисть им хоч поисти! Зараз вже звариться картопля. Куди ж ви поспишаєте, адже нич на двори?" Ей было невдомек, что для нас ночь-то как раз и является благоприятным условием
для совершения необходимых военных действий.

Подняв остальные экипажи мы тронулись в путь. Помпотех, на этот раз, непривычно молчаливый, ничего мне не сказал о дальнейшем маршруте, и сам подсказывал механику, где и куда, на какую улицу необходимо свернуть. Как уж он ориентировался в кромешной темноте, я даже не представлял себе? Наверное, в штабе он основательно проштудировал схему городских улиц.

Выехав за пределы города, мы оказались на какой-то, как мне показалось, аллее с высокими деревьями по обеими ее сторонам. Здесь нас и остановили. Помпотех, ничего не сказав на прощание, спешно выскочил и побежал вперед. Вслед за этим я услышал громкую ругань, остановившего нас человека. Я еще раз поблагодарил судьбу, что не несу никакой ответственности за нашу маленькую колону, потому что
ругал помпотеха сам комбриг за проявленное самоуправство.

В чем оно заключалось, до меня дошло только после того, как услышал, что мы едим порожними в то время как на передовую необходимо срочно доставить боеприпасы и горючее. Ни помпотеха, ни комбрига в темноте я не видел, а только слышал их голоса.

Отчитав помпотеха, комбриг распорядился приступить к погрузке. В зарослях растительности замелькали темные силуэты людей, а в широком просвете между стволами деревьев появилась задняя часть борта грузовика. К нему подбежали с двух сторон по человеку, откинули борт, и работа закипела. Распоряжался ими теперь уже не комбориг, а кто-то, по всей видимости, из интендантской службы. Он приказывал сколько, чего, на какой танк погрузить.

К танкам стали подбегать люди, неся в руках снаряды и ящики с патронами для пулеметных дисков. Нам уже некуда было ступить в боевом отсеке, а они все подносили их и подносили: "Берите, берите, Вам все это пригодится. Поделитесь там со своими товарищами", - уговаривали они нас. И мы брали, понимая, что они правы.

Покончив с боеприпасами они стали, под шум голосов, снимать тяжелые, двухсот литровые бочки с горючим и маслом. Сначала сваливали их на бок, разворачивали, подкатывали к краю платформы кузова. Затем бочку следовало аккуратно скатить на землю по двум, подставленным к кузову, доскам. Однако бочки почему-то, всегда стремились скатываться не прямо, а вбок, соскакивая, при этом, с подставленных досок.

Люди ругаясь на бочку и крича друг на друга, пытались, удержать её на досках. Когда это им удавалось, они с облегчением откатывали бочку в сторону и приступали к следующей. Однако одну из них им так и не удалось довести до земли. Она уже на полпути сорвалась с досок и плюхнулась в снег отбросив при этом одну из досок в сторону кому-то на ноги. Послышался крик от боли и ругань.
 
После того как бочки были сняты с грузовика, их следовало теперь закатить по доскам же, на моторные отсеки танков, а затем закрепить там. Это была тоже нелегкая работа, которая, однако, вскоре была закончена без происшествий.

По завершению погрузки, старший из интендантской службы доложил об этом комбригу, а тот приказал танкам двигаться дальше прямо по дороге до передовой, которая, с его слов, находится сразу же как только мы минуем поселок.

Чтобы не потерять бочку мы медленно тронулись вперед. Вскоре аллея закончилась, и танки въехали на улицу, с хатами, расположенными справа в один ряд. В потемках мне с трудом удалось разглядеть, что от хат на самом деле остались только полуразрушенные стены, впереди которых горели несколько костров.

Подумалось: "Какая неосторожность, разводить рядом с передовой костры". Подъезжая ближе к ним, я предполагал, что вокруг костров мы увидим греющихся людей. Однако пристально вглядываясь, вместо этого я увидел высокое кирпичное прямоугольное возвышение с трубой, вокруг которого догорали огни. И тут меня осенило: "Так это же не успевшее еще до конца погаснуть пожарище, в середине пепелища которого стоит русская печь.

Наш танк медленно проехал мимо этой сгоревшей хаты, крайней на улице, и мы оказались в поле. Так и не обнаружив никаких позиций переднего края, мы медленно, крадучись, продолжали продвигаться вперед. Однако стоило нам только углубиться в это пространство, как противник открыл по нашим танкам артиллерийский огонь.

Почти одновременно с начавшийся артобстрелом к нам на борт заскочил, подбежавший комбриг. Он громко скомандовал: "Стой! Куда вы прете! Развернитесь вправо на девяносто градусов и быстро вперед". Удивившись, его непонятно откуда, внезапному появлению, я продублировал его приказ механику.

Развернувшись на месте под прямым углом, наша группа, теперь уже, к моему удивлению, из четырех танков, помчалась по полю под аккомпанемент выстрелов и завывания снарядов, посылаемых нам вдогонку. Комбриг так и оставался стоять на борту нашего танка, держась рукой за скобу на башне, а я, высовываясь из люка, горделиво поглядывал на него: "Смотрите, смотрите, какой я смелый",- ликовала
душа. Я не испытывал никакого страха! Такую легкость я чувствовал только в детстве, когда во время мальчишеского сражения одной улицы с другой, я безбоязненно мчался навстречу бросаемым в меня галькам и комьям глины с криком: "Ура-а-а!"
 
Так мы и стояли оба, пока танки не уперлись в деревья лесопосадки. Оставаясь в танке, в ожидании дальнейших распоряжений, я наблюдал, как к спрыгнувшему комбригу, спешно подошел комбат, все тот же майор, и они начали о чем-то разговаривать, отходя в сторону к крайнему танку, мотор которого вдруг заработал при их приближении. А еще через минуту-другую мотор танка прибавил обороты и он стал удаляться в темноту, а комбат возвратился один. "Вот, оказывается, откуда появился комбриг и четвертый танк. Это он на своем танке своевременно догнал и завернул нас", - подумал я.

Затем к нам подошли несколько человек, из находящихся на позиции танковых экипажей, и началась разгрузка боеприпасов. Когда же дело дошло до бочки с горючим, то мне подумалось, что снять ее для них будет очень трудным делом: ведь у нас здесь нет досок, по которым можно было бы ее скатить, как это делали солдаты интендантской службы. Но тут послышался опять тот же, голос до неприличия самоуверенного человека, который я слышал на дамбе: "Вы что, так тут и будете рассуждать всю ночь? А ну, тащите сюда хворост, да побольше. Вот же рядом
деревья. Веток наломайте!"

Когда все принесенное было уложено горкой рядом с танком, тот же голос распорядился: "А теперь давай, слегка поддерживая, толкай бочку на хворост". Бочка, сорвавшись с борта танка, с глухим звуком, ударилась о хворост и, под треск ломающихся веток, скатилась с них в снег. "Ну вот все, амба. А вы бы еще полночи тут с ней чикались", подытожил он самодовольно.

После того как таким манером, бочка с горючим была снята с нашего танка, подошедший комбат, коротко пробурчал: "Здесь нет свободного места. Поставь там", - показал он рукой на левый фланг сразу за дорогой. Продвинувшись вдоль посадки метров сто-сто пятьдесят, мы действительно обнаружили в ней широкий разрыв, оставленный для подходящей сюда проселочной дороги.

Переехав эту дорогу, мы поставили танк в первый же широкий просвет между деревьями, замаскировав его срубленными тут же ветками. Проделав все это, я отправился к комбату с целью разузнать, что здесь к чему, предупредив членов экипажи о своем скором возвращении.

Подходя к месту нахождения комбата, я еще издали заметил отблески пламени горящего костра на нижних ветках, окружающих его деревьев. Костер был разложен на дне округлой ямы, глубиной до полметра и диаметром до двух метров. По краю ямы вокруг костра сидели люди как на приступке, опустив ноги поближе к огню.

Рядом с комбатом с одной стороны сидела женщина сержант, с другой выпускник 5-й роты нашего училища. Среди сидящих у костра командиров танков был и мой однокашник по 6-й курсантской роте лейтенант Бедер и лейтенант Сиволап, с которым я познакомился еще до форсирования Днепра.

Увидев меня лейтенант Сиволап потеснился, чтобы освободить для меря место и пригласил сесть рядом. После этого прерванный моим появлением разговор возобновился. Его сексуальная направленность поразила меня. Заводилой являлся, сидяший рядом с комбатом наш выпускник из 5-й роты. Он, с молчаливого одобрения майора, изощренно подтрунивал над сержантом (я решил, что она наша медсестра). Его умело продуманная, пошлая подначка медсестры, вызывала у майора едва заметную кислую улыбку, у других - бурный смех, у третьих, как у меня, смущение и недоуменное молчание.

Особенно усердствовал, сидящий с другого бока от сестры, парень с простоватым, малосимпатичным лицом. Почему-то мне показалось, что он не был командиром танка, а одним из членов экипажа танка комбата. Каждую высказанную заводилой пошлость, тот тут же комментировал скабрёзно-похабной подробность, заливаясь громким смехом, заглядывая при этом в лицо лейтенанта, ожидая его одобрения.

Сестра, досадливо морщась, сидела с раскрасневшимся от смущения лицом и безуспешно пыталась защитить свое женское достоинство от пошлостей. Лейтенант же с величавым спокойствием, тихим, вкрадчивым голосом отпускал в ее адрес следующую
непристойность, и все повторялась сначала.

Не желая больше выслушивать ничего подобного я молча встал, и никому ничего не говоря, удалился в темноту ночи к своему танку. Там меня давно ожидали члены экипажа: их прежде всего интересовало - можно ли развести костер, чтобы хоть как-то спастись от мороза, который ближе к утру, все крепчал и крепчал.

Однако, проходя вдоль посадки к своему танку, я, как ни всматривался, нигде больше не обнаружил ни малейшего отблеска света, который указывал бы на костер. Поэтому и своим не разрешил разводить огня, опасаясь, как бы наше присутствие не было обнаружена разведкой противника. А для такого опасения было достаточно оснований: во-первых, мы находились на отшибе от остальных, во-вторых, я не знал конкретной позиционной ситуации, кроме того, что за посадкой, в которую мы уткнулись, находится противник, так же как и сзади нас, из-под артогня которого до этого мы улепетывали.

В общем,без костра для нас то была одна из самых мучительных ночей, которую мы провели на морозе. Проклиная всю гитлеровскую камарилью и прежде всего самого фюрера, я, как и другие, чтобы хоть как-нибудь согреться, размахивая руками топтался рядом с танком до изнеможения, а потом заскакивал в него и, уткнувшись в налобник прицела, мгновенно отключался минут на тридцать. За это время я успевал так закоченеть, что еле-еле шевеля руками и ногами, с трудом выбирался наружу и пускался снова в дикий пляс.

Хорошо еще, что время от мороза не застыло, а продолжало неуклонно свой вечно безостановочный ход к наступающему утру нового дня. С рассветом стало оживленнее, и чтобы не дрожать, ежась без дела, я предложил ребятам заняться профилактическим осмотром танка.

И вот тут-то я, что между старшиной - башнёром и старшим  сержантом - механиком существуют ранее скрываемые от меня, враждебные отношения. Они спорили между собой, кто в отсутствие меня является старшим в экипаже. Видно было, что спор между ними давний и нешуточный, и никто из них не хотел уступать своего первенства. И вот сейчас старшина обратился ко мне, чтобы узнать мое мнение.

На какое-то мгновение меня это огорошило: кому из них отдать предпочтение? Ни того, ни другого мне обижать не хотелось. Поэтому я, не вдаваясь в уставные подробности, ответил: "Каждый из вас главный на своем месте, и оба вы подчиняетесь командиру танка. Все? Больше вопросов нет? Занимайтесь своими делами!

А ты, сержант, что тут куксишься? - обратился я к радисту, видя как он хлюпает носом. "Почему у тебя не работает приемник? Ты проверял предохранитель?" - "Нет". - "Так проверь. Ну, что ты стоишь? Залезай, проверяй!" - со строгостью в голосе скомандовал ему я.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал. У сержанта, как у маленького ребенка, рот растянулся  в плаче. До этого симпатичное лицо по-детски сморщилось, и он, всхлипывая, запричитал: "Да-а-а, вам то хорошо! Вы пожили свое! А я еще ничего в жизни не видел ..."

Мне стало так неловко и стыдно за него, что я тут же, схватив его за рукав, потянул за танк, подальше с глаз остальных, на ходу приговаривая: "Ну, ну, ты что это? Перестань, перестань! А скажи ка мне, с какого ты года?" - "Всего с 23-го", хлюпая носом, плаксиво проговорил радист. "С 23-го", - с удивлением, переспросил я, а потом строгим полушепотом добавил, - "Так знай, ты на год старше меня". И, передразнивая, подражая интонации его голоса добавил: "Пожили, пожили". Заметив неподдельное удивление в его глазах, уже спокойным тоном, я продолжил: "и нечего распускать здесь нюни. Стыдись. Давай залезай с танк и проверь цел ли предохранитель, а я пока схожу к комбату".

При свете дня расстояние от нашего танка до места разведения ночного костра оказалось всего метров 100-150. Мысленно продолжая "пережевывать свой разговор с радистом, я не заметил, как подошел к большой группе людей, среди которых находились и наши танкисты. Они стояли под ветвями и напряженно вглядывались в сторону передовых позиций.

Остановившись на открытом месте, я с удивлением повернул голову в ту сторону и вдруг услышал шум мотора приближающегося самолета. Еще через мгновение я увидел промелькнувший над верхушками деревьев бок биплана с желтым крестом на боку. Это фрицевских штурмовик обрабатывает окопы наших солдат", - сказал мне лейтенант Бедер, - "Сейчас он снова появится". И действительно, послышался снова звук
летящего самолета, который становился все явственнее и явственнее.

На этот раз дуга поворота немецкого штурмовика передвинулась в нашу сторону, и он пролетел у нас над головами. В это время по нему открыла огонь малокалиберная зенитная установка, которая оказалась совсем рядом, у нас под боком, замаскированная среди деревьев.

Ее дробная автоматическая очередь прозвучала для меня так же неожиданно, как и появление самолета. И пока я разыскивал её местонахождения глазами, прозвучал заключительный залп уже вдогонку самолета. Теперь, в ожидании нового появления самолета, мое внимание было полностью сосредоточено на действиях зенитчиков. Я заметил, как заряжающему подали новую обойму снарядов, а наводчик развернул ствол пушки в сторону предполагаемого появления штурмовика и замер у прицела.

Короткое ожидание. Слышен звук мотора, подлетавшего самолета. И вот он уже делает боевой разворот чуть-чуть не долетев до нас. Наводчик быстро-быстро вращает маховики пушки, но очередь посылается опять с опозданием, только вдогонку самолету, скрывающемуся за верхушками деревьев. Слышны разочаровано - неодобрительные возгласы со стороны, наблюдающей за действиями зенитчиков, толпы. И опять ожидание.

На этот раз самолет летит прямо на зенитку, и наводчик, боясь опоздать, поспешно открывает огонь. Первые снаряды попадают в ветки деревьев и осколки от разрывавшихся на них снарядов, разлетаются по сторонам, мимо наблюдателей. Шум, ругань: "Не можешь стрелять! Убирайся отсюда на ровное место. Так и своих покалечишь".

На этом все и закончилось. Штурмовик, израсходовав все свои боеприпасы, больше не появился. Подождав некоторое время, кто-то из бывалых высказывает вслух свое предположение: "Ну все, ребятки. Давайте расходиться. Сейчас начнется настоящая работенка", - и все поспешили по своим местам.

Сидя уже на месте в своем танке, я услышал, доносящийся снаружи шум автомобильных моторов и вслед за этим выкрики торопливых команд. Не представляя себе, что это может значить, я, не спеша, выглянул из башни и увидел, как, развернувшись, удаляются с поля две машины "ГАЗ-64", а на поле метрах в пятидесяти от моего танка, боевой расчет, раздвигая станины лафетов, готовит к бою две 76-миллиметровые дивизионные пушки, разворачивая их стволы вдоль посадки в левую сторону. "Значит противник не только впереди и, как я думал, сзади нас,
но также слева".

"Вот откуда он прошлой ночью обстрелял нас", - сообразил я. А в это время, установленные пушке, уже открыли беглый огонь, и к ним спешно направился наш комбат, в сопровождении знакомого щеголеватого порученца. Я вылез из танка и направился к ним наперерез.

Поравнявшись со мной, комбат, с бледным, застывшим словно маска, лицом, коротко скомандовал мне: "Давай, выводи танк и помоги им".

Услышав это, порученец даже не пытаясь скрыть своего испуга, с умоляющими нотками в голосе, закричал, стараясь перекрыть гром орудийных выстрелов: "Лейтенант, разреши мне пострелять из твоего танка", - и не дожидаясь ответа, побежал к нему. "Ага, испугался!

Это тебе не сестру подначивать", - злорадно подумал я, видя, как тот торопливо забирается в башню. И тут же мелькнула тревожная мысль: "Как бы он вообще с перепугу не угнал куда-нибудь танк". Ho, отгоняя эту мысль я успокоил себя: "Ничего, успею перехватить. Все равно будут проезжать мимо". Я направился к комбату, который стоял недалеко от пушек и напряженно вглядывался в сторону противника.

Не успел я подойти, как в ста метрах впереди нас, из-под деревьев, стремительно вынырнул танк, с развернутой назад пушкой. Комбат вздрогнув, только и успел, испугано выдохнуть: "Танк..." Я и сам вздрогнул, но тут же до меня дошло: "Да это же наш "Т-34"". А про себя подумал: "Не выдержали нервы у комбата".

Выскочивший танк остановился метров через десять, и медленно пятясь назад, снова скрылась между деревьями. Это был танк не нашей бригады, и я вдруг понял, что мы здесь не одни, как я ощущал до этого. Нас здесь много, и, в целом, мы являемся огромной силой.

От этих мыслей, пугающее ощущение одиночества исчезло. Мне стало настолько спокойно и легко на душе, что я почувствовал себя вне всякой опасности.

По видимому, и командир, драпанувшего было танка, чувствовал себя одиноким и всеми забытым, но обнаружив пушки интенсивно ведущие огонь по противнику, успокоился и вернулся назад.

А тем временем, над полем боя стоял такой оглушительный грохот, что казалось будто бы все действия его участников происходят в абсолютной тишине. Как в немом кинофильме перед стволами пушек время от времени появлялись выброси дымного пламени значительной величины. Причем перед стволом пушки танка, не имеющего дульного тормоза, как у дивизионных орудий, длинна пламени достигала почти двойной длинны самого танка.

Вспышки пламени происходили так часто, как только позволяла скорострельность орудий (25 выстрелов в минуту). Выстрелы порой сливались в один залп или следовали сразу один за другим.

Скрываясь за завесой вспышек этого пламени, суетливо мелькали с бледными сосредоточенными лицами, подносчики снарядов и заряжающие.

Рядом расхаживали любопытные бездельники, вроде нас с комбатом. Комбат, поглядывая на результат стрельбы, нервно вышагивал за орудиями, а я, заметив, как высунувшись из башни, порученец, взмахом подзывает меня. Оказалось, ему просто захотелось узнать: туда ли куда следует, он стреляет.

Проследив за направлением полета светящейся точки от снаряда после выстрела, я на глазок определил, что она удаляется в нужном направлении. Я махнул рукой в сторону противника: "Дескать, правильно, продолжай в том же духе", - и вернулся к орудиям. Однако, чтобы убедиться самому в правильности своей подсказки, я подошел вплотную к наводчику ближайшего орудия. Не обращая на меня внимания, он с бледным напряженно-сосредоточенным лицом, после каждого выстрела, глядя в прицел слегка подправлял наводку орудия.

В промежутках между выстрелами, я попытался раза два спросить его, какой прицел он устанавливает, но наводчик не отреагировал на мои вопросы, то ли потому что оглох от выстрелов и не слышал меня, то ли потому что не желал отвечать, поскольку и так все было очевидно.

Вдали над верхушками деревьев видны были крыши двух станционных башенных зданий. Они-то и служили ориентиром для наводчиков орудий.

Через 5-6 минут беглого огня по этим ориентирам, там появились взметнувшиеся в небо черные клубы дыма. А еще через минуту стрельба прекратилась, и орудия в спешном порядке покинули свои позиции, чтобы не попасть под ответный обстрел противника.

Оставшись одни, мы разошлись по своим танкам, а в наступивших сумерках, нас тоже передвинули на новое место. Теперь танки нашей бригады заняли позиции на другой стороне поля, перед глубоким оврагом. Края оврага густо заросли деревьями. Преимущество данной позиции состояло в том, что в случае наступления противника на прежние наши позиции, мы могли нанести ему удар во фланг по раскинувшемуся между нами и посадкой полю.

Но был и очень существенный недостаток: в случае превосходящих сил противника, мы сами попадали в ловушку, так как отступление через овраг исключалось. Это-то и вызывало у нас тревогу.

На новом месте главным для меня была забота о предстоящем ночлеге. Я предложил ребятам экипажа отрыть неглубокий, до пятидесяти сантиметров окопчик, прямо под танком. Чтобы в окопчик не задувал морозный воздух, следовало насыпать впереди бруствер из выброшенной земли, а после наезда танка на окоп, законопатить все отверстия между катками соломой. Ею нам предстояло выстлать пол и заткнуть выход сзади.

Обогреваться же окопчик будет от днища двигателя, который в течение ночи все равно прогревается, чтобы постоянно находиться в работоспособном состоянии.

Мы еще возились с приготовлением места для ночлега, когда ко мне подошел лейтенант Бедер и позвал к ним в землянку. "Тебя велел позвать комбат", - весело улыбаясь проговорил он. - "Это что, приказ, или просто так -  приглашение?", - спросил я у Бедера, так как мне очень не хотелось бросать начатую работу, и я мечтал поскорее улечься спать. "Да нет, это не приказ, а просто приглашение. Мы все там, в землянке, собрались погреться в теплоте". - "Скажи, что мы сами готовим себе не менее теплое место. Когда будет готово, я может быть и зайду.

Лейтенант Бедер, сконфуженный моим категорическим отказом, ушел, а мы, вскоре, все закончили и улеглись спать. По-моему, ничего лучшего для ночлега в морозную ночь, в полевых условиях, придумать было нельзя.

Мы все крепко проспали в своей теплой норушке всю ночь, а некоторые использовали её для сна еще и днем.

После плотного завтрака на противоположной стороне оврага, куда вела узкая дорожка, протоптанная местными жителями, в полуразрушенной хате небольшого хутора, интендантская служба устроила нам баню. В помывочной комнате, где окно было забито досками и занавешено брезентом, был полумрак, но достаточно тепло. А вот в предшествующей комнате, которую приспособили под предбанник, окно было забито недостаточно плотно и в оставленное для света отверстие, проникал поток морозного воздуха, что вынуждало нас не медлить раздеваясь и одеваясь.

В общем и целом, день прошел на удивление, в достаточно комфортной обстановке, и у нас появилась даже надежда на длительный, в несколько дней, отдых здесь. К сожалению, нашим мечтам не дано было сбыться.

С наступлением сумерек, всех нас, командиров танков, пригласили в штабную хату, где раздали кроки (листки бумаги с наброском маршрутной дороги и названиями населенных пунктов, встречающихся на этом пути), а заодно предупредили, что маршрут проходит вдоль линии фронта, порою даже в одной или двух сотнях метров от передовой позиции, поэтому во время марша нужно было стараться не отставать друг
от друга, чтобы не попасть на участок, занятый противником.

После такого напутствия, мы вывели свои танки из укрытий и построившись в походную колону, тронулись в путь в кромешной темноте по морозной заснеженной дороге. Несмотря на то, что все, о чем нам стало известно в штабе, я пересказал механику, обуреваемый сомнением, я решил сам, насколько это мне удастся, следить за едущей впереди нас машиной, подстраховывая механика.

Вначале все шло по плану, машина двигалась за машиной в пределах видимости красных огоньков стоп сигналов и ничто не предвещало никаких неожиданностей. Но вот, где-то на полпути, передняя машина, после очередного поворота, выехав на прямой участок дороги, неожиданно прибавила скорость и скрылась из вида.

Механик тут же увеличил обороты двигателя, чтобы догнать ее. Мы долго мчались в ночной темноте вслепую, пока, наконец, с облегчением не заметили, мелькнувшие впереди, красные огоньки танка, завершающего поворот на проселочную дорогу. Однако затем он вновь прибавил скорость и скрылся из вида, умчавшись куда-то вперед.

Подъехав к повороту, мы с трудом определили, по гусеничному следу, наше дальнейшее направление. Поскольку мне сверху, гусеничные следы на проезжей части дороги были видны недостаточно четко, я вылез из башни и уселся на лобовой части слева от открытого люка механика, держась одной рукой за его крышку.

И вот тут-то начались мои неприятности. Когда танк, меняя направление движения, медленно разворачивался, пощипывание открытой части тела лица и рук можно было еще выносить. Однако когда танк, набрав скорость, помчался, обдуваемый встречным ветром, я почувствовал леденящий холод, который был просто невыносим.

Пытаясь защититься от встречного ветра, я прикрывал, повернутую к ветру сторону лица, ладонью руки. Но и она, вскоре, заледенев, испытывала пронизывающую ломоту и приходилось ее заменять другой. Так, попеременно меняя руку, прикрывающую лицо, я и сидел рядом с люком механика, пока мы на скорости благополучно не преодолели наиболее опасный участок пути.

Но за это время я успел так основательно промерзнуть, что никак не мог согреться даже после того, как возвратился в башню.

К новому месту назначения мы прибыли далеко за полночь, и по указанию комбата, с нескрываемой радостью, расставили свои танки между хатами какого-то хутора. Эта позиция нас вполне устраивала, т.к. позволяла укрыться от мороза в жилых помещениях, что мы и поспешили сделать.

Однако войдя в хату, мы обнаружили, что там уже до нас, разместилась большая группа воинов другой части, которым пришлось значительно потеснится. Несмотря на дополнительные неудобства они встретили нас, танкистов, весьма доброжелательно, уступив мне для отдыха, единственную старенькую железную кровать.

Проснувшись уже днем, я вышел из хаты, чтобы осмотреться на каком участке местности мы находимся. Хата, под прикрытием стены которой мы разместили свой танк, наряду с остальными составляла улицу, вытянувшуюся вдоль глубокого заросшего оврага. В сторону этого оврага и была развернута пушка танка, хотя сейчас, при свете дня, было ясно, что никакой опасности с той стороны нам не угрожает. Наоборот, противник мог появиться только с противоположной стороны, со стороны дороги, за которой простиралось ровное поле.

Крикнув механика, я распорядился развернуть танк и поставить его около стены хаты так, чтобы мне из башни была обеспечена обзорность как поля, так и дороги и с той, и другой стороны. После того как мы установили танк в положение удобное для ведения стрельбы, я спрыгнул на землю и увидел рядом в снегу три стреляные гильзам из-под снарядов, а также чужие, не нашего танка, гусеничные следы.

Форма и размер обнаруженных гильз меня поразили своей необычностью. Я вспомнил, что в училище нам что-то говорили, не заостряя на этом особого внимания, о новой серии немецких танков, оснащенных длинноствольной семидесяти пяти миллиметровой пушкой с гильзой бутылочной формы. Но тогда я почему-то, с удовлетворением про себя отметил, что калибр пушки у них на I,2 миллиметра меньше чем у "Т-34".

А то, что форма, у гильзы у них бутылочная, на меня никакого впечатления не произвело. Теперь же, смотря на выброшенные после стрельбы из немецкого танка гильзы, я мог сравнить их с нашими. Они были после дульца одинаковыми по размеру, но дальше почти в два раза шире и длиннее. По ассоциации у меня возник даже образ, стоящих рядом гильз от револьвера "Наган" и "Мосинской" трехлинейной винтовки образца 1891-1930 гг. Какой контраст! Также убедительно отличались гильзы наших снарядов от немецких.

И так как начальная скорость снаряда, определяющая силу ударного действия, зависит также и от веса заряда, то не удивительно, что длинноствольные семидесяти шести миллиметровые пушки как у "Т-IV", выпуска 1942 года, "Т-V" - "Пантера", выпуска 1943 г, длинноствольные восьмидесяти восьми миллиметровые пушки как у "Т-VI" - "Тигр" и самоходно-артиллерийской установки "Фердинанд" могли поражать нас с дистанции тысяча и даже две тысячи метров, а мы их - только с четырехсот - шестисот метров. Сто миллиметровая броня сорока пяти тонной "Пантеры" и пятидесяти шести тонного "Тигра, а также шестидесяти восьми тонного "Фердинанда" была не по зубам пушке калибра 76,2 миллиметра, на нашем двадцати восьми с половиной тонном "Т-34".

Исключение составлял только "Т-IV", у которого броня была до пятидесяти миллиметров (лоб корпуса и башня) и тридцать восемь миллиметров борт. Имея броню корпуса в сорок пять миллиметров (лоб и борт) и бронирование башни в пятьтесьт два миллиметра, наши "Тридцатьчетверки" могли сражаться с ними на равных.

В общем, во второй половине 1943 года в наших танковых войсках, создалась примерно такая же ситуация, какая была в начале войны, когда большую часть нашего танкового парка составляли легкие танки сопровождения пехоты "Т-26" и быстроходные танки "БТ-7" весом, соответственно, девять с половиной и тринадцать целых восемь десятых тонны, вооруженные пушками калибра 45 миллиметра, с толщиной брони: лоб 15-20, борт 15-13, башня 25-15 миллиметров соответственно. Им противостояли немецкие средние танки "Т-III" и "Т-IV" весом в двадцать одну тонну, вооруженные короткоствольными пушками калибра 60 и 75 миллиметров и имеющими броню корпуса в двадцать миллиметров, а башни - тридцать миллиметров.

Вот с такими, примерно, грустными мыслями, чувствуя легкий озноб, возвратился я в тепло хаты, в надежде, что после того как я согреюсь мое недомогание само собой пройдет. Однако через некоторое время мое болезненное состояние еще более ухудшилось: меня начала бить сильная дрожь, и я снова улегся на кровать в попытке уснуть.

Поскольку я продолжал дрожать от озноба, и у меня поднялась температура, ребята укрыли меня шинелями с головой и сообщили нашему военфельдшеру, женщине - лейтенанту медицинской службы. Она пришла вместе с комбатом и, измерив температуру, сказала майору: "Под сорок. Может отправить его в медсанбат?" - "Ничего, отлежится", - буркнул он. После этого военфельдшер дала мне выпить какие-то таблетки, и они ушли, а я уснул. Так закончился для меня день 15 декабря 1943 года.