Темно. Холодно. Тонкое одеялко не сохраняет тепла наших детских тел. Отблеск пламени печи вспыхивает по полу волшебным манящим огнем и теплом.
Хочется выпрыгнуть из-под окутки и промчатся по ледяному полу в кухоньку, к русской огромной печи, где уже трещат жарко дрова и наполняют теплым воздухом припечное пространство.
Останавливает песня – это даже не песня, а картина, которая открывается моему детскому взору явно:
На поленьях смола, как слеза
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ТЫ,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти - четыре шага.
Мамин густой глубокий голос так богат интонациями, что песня звучит как рассказ:
вот я вижу мою маму в землянке, вместе с другом-солдатом, такую счастливую и улыбчивую, вот я вижу, как она через заснеженные степи, глядя через войну, улыбается солдату-другу, а он ползет в маскхалате по снегу навстречу смерти.
Мама топит печь, ставит вариться картошку, гремит трубой – наставляет самовар, а вот уже «заскворчали» на сковороде «ошурки» - кусочки свиной шкуры с тонкой прослойкой сала – видимость мясной добавки, и сытный запах поплыл по комнате, где мы с сестричками спим, ворочаясь от утреннего пронзительного холода.
Верю В ТЕБЯЯЯ, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила..
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,
Знаю встретишь с любовью меня, чтоб со мной не случилось.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кру – жи - тся.
Ты меня ЖДЕЕЕШЬ и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю со мной ничего не случится!
Так бы и слушал, и слушал эти мамины песни-рассказы. Как она поет! Только переполненное любовью и болью сердце может так песнословить. Мы слушаем мамины песни всегда одинаково – замирая и не перебивая, мама изливает в песне свою душу, поет о своей судьбе, о своей доле. Нам никто об этом не говорит, мы это чувствуем. И впитываем вместе с запахами дома мамин жизненный дух.
Но вот зазвучала "Тачанка", значит пора вставить и садиться за стол. Бодрый мотив тачанки говорит, что мама справилась с личными воспоминаниями и теперь можно даже и спрашивать, и свое мнение высказывать и даже – подпевать.
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди!
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!
В тонких ситцевых платьишках, в катанках на босу ногу, с растрепанными после сна косами мы, как четыре взъерошенных воробушка, рассаживаемся за узеньким кухонным столиком, накрытым нехитрой клееночкой.
Я стараюсь сесть спиной к зеву печи, оттуда так и веет теплом, правда, мамы мне не видно, она будет хлопотать у печи, пока мы с аппетитом уплетаем завтрак – вареную картошку в мундирах, макая в постное масло, а старшие сестры – в мисочку со шкварками (фу,фу, фу, не хочу и не могу!).
Мама настаивает, чтобы мы все обязательно ели картошку для сытости со шкварками, но это выше моих сил.
Я спрашиваю маму, почему она оставила своего друга в землянке, почему он остался один на войне, мама вздыхает и говорит всегда односложно:
-Война была, девки..
Мы все смотрим на нашу ЛЮСЮ, самую старшую из нас, зная, что этот далекий друг – это ЛЮСИН ПАПА. Это наша Люся, всеобщая любимица, самая лучшая сестра на свете, самая необычная девочка, на которую хотелось быть похожей во всем, это она родилась во время страшной войны, в самый ее разгар, в 1943!
Это семейная тайна, которую можно только разгадывать самим, об этом никто не расскажет, только явные отличия Люси-Люсеньки расскажут нам и дадут ключик к пониманию, почему же мы все мамины дочки ПОПОВЫ, а она одна Киреева. Почему же мы все – Михайловны, а она одна – Алексеевна.
Люсенька отличалась от всех тихим спокойным и очень рассудительным не детским нравом. Она всегда знала, что надо сделать, как надо помочь маме, как вести себя с разными людьми.
Взрослые ее называли только Люся или Люсенька, а нас – Галька-Галиха, Нинка – Ниха Олька- Олюха. Нас это не обижало, так звали почти всех детей в семьях -соседях: Ленка, Зойка, Катька, Саха, Коляха.
Ни разу за всю жизнь никто не назвал Люсю - Люськой. Училась она отлично, много читала, в школу пошла в 5 лет, закончила ее почти на «отлично», получив по окончании собрание сочинений Тургенева.
Ребенок войны, дитя войны, она росла в нашей семье, но была как привитая ветвь на дичке.
Мне она казалась волшебницей: приносила необыкновенные книжки, рассказывала захватывающие детское воображение сказки, учила меня удивительному немецкому языку, выводя вместе со мной в косой линейке такие чудные русские буквы, которые надо было читать наоборот: П –это Н, Р– это П, И –это У.. Милое сердцу слово «мама» звучало грубо – «мутер», а «фатер»- это папа.
- Люся, а кто твой папа? Где он? - Люся, по обыкновению, наклоняла голову слегка к плечу и очень медленно, почти по слогам, так она говорила, когда объясняла что-то очень важное, произносила:
- Мой отец – ленинградец, Киреев Алексей. Он жив. У него другая семья. Он живет с ними в Сибири.
- Люся, а почему он бросил тебя и маму?
– Он не бросил. Война была... – повторяла она с маминой интонацией.
- Война. Он меня любит. У него дочка тоже Люся.
И Люся пододвигала табурет к комоду, над которым висело зеркало, а в краешек его рамы была вставлена небольшая фотография, которую трогать нам категорически запрещалось, но Люсе – можно.
Она бережно кладет фотографию с ажурными краешками на стол и нежно проглаживает ее глянцевую поверхность. На меня смотрит красивый улыбающийся Люсин папа, а рядом с ним – другая Люся с большим бантом на голове и букетом цветов в руках смотрит на нас из под лобья и совсем не выглядит счастливой девочкой при таком папе!
Эх, если бы это был наш папа! Да-аа, если мне так хочется вернуть этого папу, то как же, наверное, Люсеньке хочется быть на месте этой чужой Люси!
Люся с нами этим не делится, она все держит в себе. Даже взрослые не догадывались, как болело ее маленькое детское сердце и верило в чудо возвращения отца с фронта.
Люся уже училась в 3 классе, шел 1952 год, когда у ее подружки в классе Нины Лысцевой – девочки-кнопки, так она была мала росточком, они вместе с Люсей стояли на физкультуре последними в шеренге одноклассников, вдруг пришел отец с фронта.
Пришел инвалидом, на одной ноге, но у Нины появился отец! И маленькая Люся стала каждый вечер ходить на крутой Пинежский берег, к которому в навигацию приставали пароходы, и подолгу сидеть на берегу, вглядываясь в каждого сходящего на берег мужчину.
Она так ждала отца, так хотела пройти с ним за руку по карпогорской улице, как Нина Лысцева, которая казалось, даже росточком стала выше. Озябнув на ветру, Люся возвращалась домой и тихо ложилась на свою кровать – у нее была своя кровать, узкая железная кровать с сеткой, а мы спали на широком сундуке и приставленных к нему стульях.
Ночью очень часто ей становилось плохо, у нее болела голова, мигреневые боли мучали ее постоянно, ее тошнило, она садилась на кровати и обхватывала голову руками.
Мама или бабушка ухаживали за ней, успокаивали, накладывали ей холодную тряпицу на голову, плотно завязывали голову, укладывали спать и очень переживали за ее здоровье.
Никто не знал, что она встречала отца уже не одну весну. И лишь когда мама и бабушка решились показать фотографию Алексея Киреева с дочкой, тогда Люся перестала верить в чудесное возвращение отца и стала рассудительно повторять вслед за мамой:
- У отца другая семья…
Каким-то детским чувством мы всегда знали, когда мама вспоминала и думала про Алексея. Вот зимним темным вечером мы все собрались у стола, под тусклым светом керосиновой лампы делаем уроки, рисуем, читаем, а мама чинит нашу одежонку, штопает чулки, рейтузы, зашивает шаровары, «платит» рукавицы и поет:
Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони,
Незнакомая ваша рука.
…..
Пусть я свами совсем не знаком,
И далеко отсюда мой дом,
Я как будто снова,
Возле дома родного…
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоем,
Так скажите хоть слово,
Сам не знаю о чем.
Мама умеет петь так, что вызывает вполне реальные картины в нашем сознании. Мы видели маму на сцене в клубе – в нарядной белой блузе, в ярком зеленом шелковом сарафане, она как солистка хора в центре сцены - самая красивая, самая синеглазая и белозубая сквозь многоголосье стучит прямо в сердце зрителя:
Ой, туманы, мои растуманы,
Ой, родные леса и луга!
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага.ааааа!!!
Голос так взлетал ввысь, что казалось одним только этим зычным призывом: - «На врагааа!!» - можно победить любую орду!!!
Уходили в поход партизаны
Уходили в поход на врага!!!
…..
Повстречали огнем угощали,
навсегда уложили в лесу
За великие наши печали,
За горючую нашу слезу!!
Верилось, что никакой враг против нас не выстоит, все будут повержены и побиты, раз мама так поет!
Часто мама с хором художественной самодеятельности уезжала по деревням и весям, а мы ждали ее после выступлений и наслаждались ее домашним исполнением еще больше, чем песнями на сцене. Дома она пела так, как будто рассказывала нам о своей судьбе.
Утро зовет снова в поход…
Покидая Ваш маленький город,
Я пройду мимо Ваших ворот,
…..
Мама пела всегда, это душа песенная не давала ей покоя в любой жизненной ситуации.
На фронте на Мурмане, когда молодых телефонисток и телеграфисток определили на боевые посты, Александра заступала на вахту на КПП. Потихонечку она напевала себе под нос и это было замечено командиром товарищем Петровым.
- Боец Александра! А не использовать ли твой талант в матросской самодеятельности? У нас вечером торжественное собрание - прием в коммунисты, потом – концерт, приходи, присмотрись к поющей молодежи.
Забилось, застучало сердце Александры, словно предчувствуя что-то великое, непреходящее, что-то, что больше всех испытаний, выпадавших на ее долю.
В землянке на стене был закреплен кусочек зеркала. Шура причесала волосы, заправила непослушные пряди под пилотку, надвинув ее на бочок и на лоб, потуже перетянула ремень на гимнастерке, вот и все сборы, и по узким окопным траншеям направилась в сторону красного уголка.
Шло вручение партийных билетов. К парторгу подошел высокий моряк и Шура узнала в нем знакомого моряка-сигнальщика, плывшего с ними на одном боте в Мурманск в июле 42-го. Как и тогда, у нее вдруг в груди забилась - зазвучала знакомая мелодия:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
….
Свистит, и гремит, и грохочет кругом.
Гром пушек шипенье снаряда,
И стал наш бесстрашный и верный «Варяг»
Подобьем кромешного ада!
Да, он вел себя там, под шквальным огнем, как бывалый боец: не согнулся, не упал, не спрятался, а помогал выгружаться на берег растерянным новобранцам.
«Какой надежный моряк», - уже тогда мелькала мысль у Александры, и вот, снова здесь, совсем рядом, та же уверенность и спокойствие, твердость во взгляде и словах:
- За родину, за Сталина, за Победу!
Счастье видеть рядом родного, да-да, родного человека было так велико, что у Шуры выступили слезы на глазах, щеки запылали и она, чтобы скрыть свое состояние, рванулась к выходу.
- Боец Александра! А ну-ка, спойте нам всем любимую нашу Катюшу! – капитан Петров стоял на пути Александры и явно не собирался ее пропускать на выход.
Как во сне вышла Шура вперед и,вспомнив концерты агитки перед войной, вздохнув глубоко, вдруг запела сильным и глубоким голосом, смело глядя в приветливые лица бойцов:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Хоровая группа подхватила мотив и вот уже весь домик, в котором располагался красный уголок, наполнился раскатными волнами Катюши:
Выходила песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.
Ой, ты песня, песенка девичья
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальний пограничный,
От Катюши передай привет!
Шура видела, что моряк-сигнальщик радостно смотрел на нее и по- доброму ободрительно улыбался. Вернувшись в землянку, ворочаясь перед сном, Шура сказала подруге Павле:
-Паша, я влюбилась с первого взгляда. Мой суженый здесь, он моряк. Мне кажется, что я его знаю давно-давно. Я так ждала его. Он – настоящий защитник. Я готова идти за ним хоть на край земли!
-Ты итак на краю земли, Шура! Очнись, за нами –Ледовитый океан. Куда еще дальше. А ты не спеши, ведь сама знаешь, что на войне всякое бывает.
- Знаю, Паша, но я знаю, что это Он, мой суженый, мне теперь кажется, что я его даже видела во сне. Я такого и ждала. Всегда. Он не как наши деревенские ребята. Он – другой. Он – городской. Он даже говорит не так как все, у него говор не северный.
- Спи-ко, Шура, завтра ранний подъем, утро вечера мудренее будет… Остынь.
Шура заснуть не смогла. Ее переполняло это новое чувство беспричинного счастья и радости, хотелось сжаться пружиной и выстрелить высоко в небо, раскинув крылья лететь и парить высоко над землей, купаясь и качаясь в волнах благодати.
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь,
И каждый вечер сразу станет
Удивительно хорош,
и ты поешь:
- Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое!!!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!
(Продолжение следует)