Громкий крик младенца разнесся по опустевшей больнице.
- У тебя девочка родилась!
Нина заплакала. И от счастья, и от страха одновременно. Надо ж как ей повезло, рожать, когда все отступают. Больница эвакуировалась, фашист наступал на Москву. Все спешно покидали дома. А у нее начались схватки. Даже помочь ей сначала было некому.
- Я останусь, приму роды. Я свое отжила. Мне уже нечего бояться. Смогу догнать, то догоню. Нет, так нет – говорила старая акушерка Евдокия Петровна главному врачу. Куда ей в таком состоянии. Я останусь, Наденька. Они обнялись. Главный врач маленькой районной больницы Надежда Алексеевна и тетя Дуся, как многие ее называли. Многие годы они вместе проработали плечо к плечу. Евдокия Петровна еще помнит Наденьку молодым доктором, испуганным, с огромными голубыми глазами, но всегда четко знающую, что и как ей надо делать.
…Городок опустел.
- Как же вы будете здесь одна?
- Ничего, как-нибудь разберусь. Ты ступай, пока не поздно. Деваху свою береги. Хорошенькая такая. Чернявая как галка. Как назовешь?
- Галкой и назову. Галина будет. Галина Ильинична.
- Ну ступай родная, если что, в лесок уходи, а так по шоссе и иди. Ну иди, сориентируешься как-нибудь. Дите нажила, значит сможешь. Слышишь? Ты сможешь дойти!
Нина вздохнула, узелок с пожитками закинула за плечо, крепко прижала свою малышку. А она что-то хрюкнула в ответ, пососала губками припухшими и засопела. Нине было очень страшно. Страшно идти одной по дороге Волоколамского шоссе, страшно, когда летали снаряды над головой, страшно было ночью прятаться в овраге, страшно было идти днем на виду у всех, страшно было в лесу прятаться ночью. И в голове у нее все время звучало тети Дусины слова: «Ты сможешь».
Несколько дней Нина шла по линии фронта, потом лесом, оврагами. Деревни были полупустые. Когда на сеновале заночует, когда в доме у добрых людей. Голодная и уставшая оказалась она на станции. Билетов в кассе не было. Кассирша даже окошко не открывала. Нина и плакала и стучала и, совсем расклеившись, села на платформе, свесив ноги, и горько заплакала. Малышка становилась все тише и тише, сосала иногда полупустую титьку. И от усталости засыпала. Такая безысходность накатила на Нину, что думала, если не пустят в поезд без билета, то ляжет вместе с маленьким «галчонком» на рельсы.
-Чего плачешь? - спросил офицер. Он давно наблюдал за молодой мамашей. Дочь у него была на нее похожа.
- Да вот, билет мне на поезд не продают, товарищ генерал. И горько залилась слезами, уткнувшись в сверток, который начал кряхтеть, как почуял, что мамка плачет.
- Нуу, хватит, хватит, сырость развела. Никакой я не генерал. Полковник. А ну-ка, слезы вытирай, нечего мальца пугать, и за мной, живо.
- Это девочка. Дочка... -робко и обессиленно прошептала Нина
Она резко подскочила, голова кружилась и чесалась, вши ее заедали, и ползали прямо по одежде. Ей казалось, что бежит быстрее ветра, на самом деле еле передвигала ногами за военным. Он купил ей билет в офицерский вагон. Кассирша строила ему глазки, но он был суров с ней. Офицер помог добежать до поезда, подсадил Нину в уже отходивший поезд, сунул ей в руку маленький сверток в газетке, размером с ее худую ладошку. Она быстро сунула его в карман и прошла в вагон.
В вагоне пахло начищенными сапогами, одеколоном и еще чем-то съедобным. Воздух спертый и у Нины поплыло все перед глазами. Девушка стала падать. Вдруг сильные руки подхватили ее. И, усадив куда-то, всунули в руки горячую кружку.
…Как же ей было стыдно, грязной немытой, со вшами ехать в офицерском вагоне. Все военные были с белыми воротничками, начищенные, выбритые…Хоть сквозь землю провалиться.
На маленькой станции утром ей надо было делать пересадку. Она и обрадовалась, что больше не будет за себя стыдно перед мужиками, хоть и очень хорошими. И было страшно. Навряд ли ей попадется такой добрый полковник опять.
К вечеру Нина уже ехала в товарняке. В вагоне были закрыты двери, люди сидели прямо на полу, дышать было нечем. Тут же был угол с нечистотами. Тут же ели. Тут спали. Поезд то «кланялся каждому столбу», то стоял в степи, то ехал. Нина сбилась со счету, сколько дней она в пути.
Еды не было у нее никакой. Ни у кого. Девушка вдруг вспомнила про сверточек, который дал полковник. Дрожащей рукой залезла в карман, развернула газетку и … это оказался кусочек сахара. Несколько пар голодных глаз, детских и взрослых устремили взгляд на нее. Она быстро свернула в газетку свою находку и засунула в карман.
Не давал ей этот свёрток покоя. Пока не знала и не так есть хотелось. Она стала ощущать прямо-таки жар в кармане. И в животе стало больно. Она достала сахар, откусила маленький кусочек, затем еще и еще, еще и еще… и вдруг увидела голодный взгляд из-под фуфайки. Маленькие голодные глазки смотрели, не мигая на то, как Нина грызла сахар. Нина посмотрела на ладошку и медленно протянула остатки. Маленькая ручонка выскочила из-под фуфайки, схватила сахар и исчезла где-то в темноте.
Поезд ехал много дней. Сколько? Никто не знает. Самые слабые умирали. Их просто на ходу выбрасывали из вагона.
Малышка уже не ворочалась. Не шевелилась, ни сосала, бледное безжизненное личико вызывало у Нины ужас. Живот у Нины уже даже не болел от голода. Она не чувствовала ничего. Просто хотела спать. Но дочку держала, не спуская с рук. Иногда она отодвигала одеялко и смотрела на шейку маленькой своей дочки. «Пока синяя жилка бьется, значит, еще не померла» -все время повторяла про себя Нина.
Но пришел тот страшный день. «Жилка» перестала биться. Люди начали советовать выбросить умершего ребенка на ходу. Как всех. Так многие делали. Но, обняв крепко дочку, Нина повторяла: «приеду домой и похороню, не отдам, я дома похороню».
… Дома она отдала дочку отцу.
- Надо похоронить -, охрипшим голосом произнесла Нина и сползла по стенке на пол. Сорвала с себя платок, ей было нечем дышать , бессильные слезы текли по ее лицу.
Отец развернул малышку, скупая мужская слеза затуманила взгляд старика. Вдруг раздался тихий всхлип, один, другой, послышалось тихое не то мяуканье, не то плач.
- Жива! Нинка, она живая!