повесть
В Малых Крюках Обоянского Района Курской области, откуда Ксения была родом, её чаще звали по отчеству – Лексевной. Внешней красотой она не отличалась, если только в ранней молодости. А к тридцати, это уже к концу войны, так изменилась, что и узнать бы-ло трудно. Ссутулилась, осунулась, лет на десять постарела. А главное, нос у неё, в войну обмороженный, сделался большим и красноватым…
– Ну, картошина, и всё тут! – подшучивали бабы, – эй, Лексевна, уже приложилась с утра?..
А ведь знали, что спиртного она в рот не брала, да и всю историю, с ней приключившую-ся, знали, уважали Лексевну – за смелость, выдержку и беззаветную любовь к своим детям. Ведь костьми за них ложилась…
Мужа её, Никиту, в 1941-ом взяли на войну. Вернулся только в 1946-ом, инвалидом. Из их села – каждого второго война забрала! Кого только не осиротила, кого не покалечила?..
А с ней, с Ксенией, такое сотворила, такую муку смертную заставила вынести, что ни сло-вами, ни слезами не передать! Но уж если начинать, то с самого начала…
В семь лет Ксения Рыженкова, ласково её звали Сюня, потеряла мать. Отец её, Алексей Васильевич, растил трёх дочерей – её, Варю и Наталью, один. В первую мировую, в 1914 году его ранило в ногу, и он ходил с костылём. В селе его прозвали Колчаком, потому что когда-то он воевал под его началом. Жилось трудно. Сюня смогла закончить только пер-вый класс, и тот не полностью, но читать и расписываться могла.
Почти рядом со школой располагалась местная церковь. Девочка любила глядеть на её светлые высокие купола и лёгкие резные кресты. В церковь её всегда тянуло. Тихо там было, радостно… Особенно часто подходила к иконе Николая Угодника, про себя разго-варивала с ним, просила о помощи. Это был её святой, её заступник…
Чтобы хоть как-то прокормиться, с самого малолетства работать трём сёстрам приходилось с утра до ночи. Сюня и не заметила, как выросла, как статной девушкой стала.
От детства в воспоминаниях осталось лишь – как на выгоне весной кувыркались, на пер-вой зелёной травке… Как у родника собирались, в лопухах поиграть. И ещё – как кладбища по ночам боялись! Оно там, за густыми сиренями и высокими тополями было – кресты, кресты…
Потом уже, когда постарше стали, – за грибами да ягодами в соседний лес ходили, а под вечер бегали на взрослые посиделки поглядеть.
Как-то, уже почти взрослые, выбрались на реку Псёл, за восемнадцать километров, – ис-купаться. Сюня там чуть не утонула, попав в промоину. Очень напугалась, но будущий муж, Никита, вытащил.
Не раз потом Сюня ходила в церковь Николаю Угоднику молиться, правда, тайком, тогда уже нельзя было! Народ, приходивший за 4-7 километров пасхи святить, – конной мили-цией разгоняли, не жалели ни стариков ни детей… А люди ведь так праздника ждали! За-годя готовились… Церковь ведь на десять деревень – одна осталась! Но потом – и крест с маковки сняли, и крышу церковную растащили. Одни голые стены стояли.
Потом Ксения с Никитой поженились. Его отец, Иван Иванович Рыженков старостой села был, уважали его односельчане, ведь четырёхлетку осилил. Для сельчан это было – что университет окончить!
Сюню в селе тоже любили – за покладистость, трудолюбие и доброту. Очень сердечная была. Свой огород обработает, бежит другим помогать. Прихворнёт кто, и воды натаскает, и полы вымоет.
После свадьбы можно было жить у отца Ксении, но молодым всегда хочется лучшего. Вот и подались в Харьков. Свёкор Сюню сманил. Он, оставшись вдовцом, сам туда на зара-ботки переехал, в заводском общежитии койку имел и свою тумбочку, писал:
– Хорошо живу, чего и вам желаю…
В посёлке отговаривали:
– Грех родное село бросать! Самим молодёжь нужна!
Не послушались. Собрали пожитки, и в Харьков! Слава Богу, было, где вещи бросить… Так что дети Сюни и Никиты родились уже в Харькове. К началу войны Зое было три го-да, а Васятке десять месяцев. Ксения работала на Конопляном заводе. В этом районе они и жили.
Только на ноги стали, а тут – война! Завод закрыли. Никиту сначала связистом запаса взя-ли: в ногу его на столбе ранило…
Порядок только устанавливался. Ни зарплаты, ни хлебных карточек. Вот-вот немцы вой-дут! Неразбериха ужасная. Куда бежать, что делать?.. А главное, – чем детей кормить?!
В конце января 1942-го сильная бомбёжка была. Сюня детей – в охапку, и в бомбоубежи-ще. То там ухало, то тут. Одна бомба совсем рядом легла, аж с перекрытий посыпалось! Ксения нагнулась, головы детей собой накрыла и опять молиться Николаю Угоднику! Мол, всё возьми, только детей спаси! А тут и отбой воздушной тревоги. Дверь открыли, а с улицы кричат:
– Рыженковы, вашего дома нет!
Вышла Ксения, постояла на развалинах, порылась в пепле… Собрала остатки пожитков. Только одна перина и уцелела, её взрывной волной – далеко отбросило… Тут и Никита подошёл, привалился к обломку стены, схватился за голову, да так и простоял до темноты. Сколько не теребила его Ксения, никак в себя прийти не мог. Только к ночи отвели их с детишками в чью-то пустую квартиру, но ненадолго. Нашёлся хозяин. Пришлось освобо-дить. Потом – в другую, но и там – то же! Только этот чуть не драться полез, даже на детей малых не посмотрел. И тогда ведь люди разные были…
Ночевать стали, где придётся, куда пустят, куда определят.
Кормящей Ксении, с сынишкой на руках, пришлось ходить по деревням, менять всё муж-нино, своё, да свёкрово – обувку, пальто, платки, кофты, военную одежду – на свёклу, картошку и хлеб для детей. Трёхлетнюю Зоеньку, её в семье звали Заяной, Ксения закры-вала дома одну. Никита иногда забегал по ночам, но только на минутку, глянуть как там она?.. Его часть поблизости стояла. Он тоже кое-что приносил – тряпьё на портянки, мы-ло, что-то на растопку, реже съестное.
Когда вещей на обмен не осталось, Ксения стала снимать с себя. Однажды пришла зарё-ванная, в одном рваном халате, и решила, что надо подаваться в Малые Крюки, на роди-ну.
– В городе детки с голоду помрут! А там все свои, как-нибудь выживем!
– Да там же немцы! – ахнул муж. – Это ж вражеская территория! Узнают, что ты перебеж-чица, в лагеря сошлют!
– Голод страшнее… – потемнела лицом Ксения.
По ночам Никита стал тайком от соседей мастерить для перевозки малышей небольшие сани с плетёным верхом, а Ксения ходила копать окопы за Харьковом. Там кормили горя-чей баландой, и можно было хоть что-то сэкономить на дорогу.
Выехали в ночь… Никита строго-настрого наказал ехать только по ночам, обходя большие населённые пункты, мол, именно там стоят немецкие гарнизоны.
– Можешь при крайней надобности заходить в глухие сёла вдоль оврагов и балок. По просёлкам, да ещё по снегу, их техника не пойдёт. Но всё равно – осторожнее! Прочной линии фронта ещё нет, эти сволочи могут быть где угодно. Попадёшься, примут за парти-занку-разведчицу, – расстреляют на месте! Никакого пропуска у Ксении, конечно же, не было, да и быть не могло, а с такими разговор был короткий.
В сани положили перину, под неё последние продукты: варёную картошку, свёклу, немно-го хлеба, соль, спички в клеёнке и заточенный железный штырь – вдруг пригодится для обороны. На перину посадили детишек. Сверху их прикрыли старым одеялом и свёкровым тулупом. Никита проводил семью далеко за Харьков, всё пытался отговорить:
– Сюнь, ну куда ты? Одна?! На захваченную немцами территорию, с малышами, да ещё – зимой! Ничего у тебя не выйдет: или вернётесь через день, или я вас больше не увижу! Посмотри на себя – ведь в чём душа держится? Кожа да кости! Как ты их потащишь?..
Но разве можно остановить мать, видящую как изо дня в день угасают её дети?..
– Нет! Поеду… Даст Бог, – свидимся!
Свёкор Иван Иванович отдал Сюне свои валенки и телогрейку. Никита объяснил, где по-ворот на Дергачи, первый населённый пункт в направлении Обояни. Названия всех по-путных сёл и их расположение он заставил её выучить наизусть:
– Никаких бумажек! Такая бумажка может жизни стоить и ребятам, и тебе!
Попрощался с женой и с тяжёлым сердцем повернул назад:
– Что поделаешь? Время военное, каждый должен быть на своём месте.
Свёкор проводил их ещё километров десять и тоже вернулся.
В эту февральскую ночь мороз был под сорок. А на Сюне под телогрейкой была только рубаха да рваный халат. Поэтому колени пришлось обвязать тряпками.
Стемнело. Остановилась передохнуть. Огляделась. Позади - редкие огоньки оставленного Харькова. Впереди – занесённые серебристым снегом обочины, тёмные полоски леса вдоль них, а дальше вообще – непроглядная тьма…
Только тут она поняла, что затеяла, какой путь её ждёт. Но отступать было некуда, да и поздно.
– Ничего… – решила, – главное идти! Привыкну. А, не привыкну, – терпеть буду! Вы-держу! Сказывалась её крепкая деревенская закалка. Трудностей Ксения никогда не боя-лась.
Ветер крутил морозную пыль, слышно было, как поскрипывали полозья. Вскоре Сюне по-казалось, что сани стали намного тяжелее.
– Надо же… – удивилась она. – Ведь и пяти километров не прошла!
Ноги выше колен заледенели. Лицо покрылось белым пушком, пальцы на руках онемели. Варежки оказались тонки… Догадалась оторвать от халата внутренние карманы, натащила их поверх варежек, как рукавицы, и ещё чем-то замотала сверху.
– Ой, кажется, совсем замерзаю! Даже душа застыла… А как же они?.. – с тоской поглядела она на обледенелый возок. Что ж это я делаю?!
Сунулась к детям, растормошила, растёрла ручки и ножки. Малыши видно тоже замёрзли, потому что почти не реагировали. Только Заянка пару раз хныкнула.
– Милые мои, хорошие… Не бойтесь, довезу вас в целости и сохранности… И сама не за-мёрзну! И вам не дам!
Она пару раз присела и потопала ногами. Валенки уже походили на ледышки, почти не гнулись.
Вдруг над лесом что-то полыхнуло! Вдалеке послышалась автоматная очередь, потом ещё… Слышно было, как, буксуя, надрывно завывал мотоцикл.
– Конечно же – немецкий! – ахнула Ксения, – надо убираться с дороги!
Едва спряталась за соседними кустами, как мимо пронёсся опрокинутый на бок мотоцикл с коляской. Где-то там, внизу, он резко вильнул и зарылся в снег. Но она успела заметить, как от него отделилась и улетела под откос тёмная распластанная фигура.
Ксения простояла в кустах долго, всё боялась выходить. Но из мотоцикла никто не выби-рался. Из оврага тоже. Наконец, она окончательно застыла: стоять было намного холоднее, чем идти.
– Нет уж… Пойду, пока ещё шевелиться могу.
Она выбралась на дорогу, и, волоча сани, зашагала в гору. Но не прошла и тридцати шагов, как заметила на обочине что-то большое и чёрное. Поставив возок поперёк, чтоб не скатился, подошла. Там, у края дороги, лежал мёртвый немец. Видно из коляски выпал. Две дырочки – во лбу, три – поперёк груди. Она даже отпрянула!
– Видно наши разведчики – из трофейного автомата! Или партизаны…
Подле немца лежало шерстяное клетчатое одеяло.
– Видать ноги прикрывал в коляске… Ему теперь не нужно, – решила она, – свои оберну! Не хорошо с мёртвого брать, но...
Размотала бельевую верёвку, которой был подвязан халат, продела её в сложенное вдвое одеяло и соорудила себе что-то вроде юбки. Обвязалась. Опустила полы халата. Искоса глянула на мёртвого немца:
– Молодой ещё, молоко на губах не обсохло, а – туда же! Зенки свои белесые уставил… Кто тебя сюда звал? Кто? То-то же! Всех вас наши перебьют! Или сами тут перемёрзнете, как тараканы! – зябко передёрнулась она. Сняла с него ещё и ремень. Потащила с шеи длинный шарф… Хотела было уйти, но вдруг присела и ладонью прикрыла немчику глаза.
– Всё-таки – человек…
Небо было уже совсем чёрным, звёзды вышли большие, яркие... Но Ксения старалась не глядеть ни на них, ни на седые, будто насторожившиеся перелески в снегу, только – под ноги:
– Я теперь – лошадь! А лошади – нечего по сторонам пялиться! Лошадь возок тащить должна, ровненько, полегоньку, не дёргать… Не дрова везу! Деток родненьких – Заянку красавицу и Васятку молодца! Вырастут, мамкиными кормильцами станут. Внуков мне нарожают!
Так она и шла, шаг за шагом, километр за километром, волоча обоз с дремлющими де-тишками. Тяжело было. Казалось, человеческая душа затаилась в ней, отреклась от себя, отступила куда-то вглубь. Движения Ксении были машинальны, размерены, как у заве-дённого механизма, над которым уже не властны ни усталость, ни боль, ни холод…
– Идти, идти, идти…
Она то тащила сани за собой, то, наклонившись, толкала их в задок, когда уж слишком увязали в высоком сугробе. Иногда ей везло: дорога была обледенелой, ровной, мало за-несённой. Тогда санки просто летели, только чуть толкни… А иногда колея была настоль-ко разбита военными полуторками, что Ксения через шаг оступалась в засыпанные снегом ямы и колдобины.
– Надо осторожней… А то сломаю ногу, околеем тут все, – испугалась она.
Стала идти по обочине. Снегу там было больше, но наст держал. Пару раз останавлива-лась, приподымала тулуп – поглядеть на детей:
– Спят мои кровиночки, как ангелочки… Даст Бог, доедем!
Скоро заломило плечи. Вспотела спина, и тонкая струйка пота защекотала поясницу. При-села. Уткнула нос в ватник…
Навстречу шёл Никита… Он был в белой льняной рубахе, которую она вышила ему к сва-дьбе – васильками – и в льняных же портах до колен. Никита шёл и улыбался. А на голове у него был венок, тоже из васильков… Оглянулась, а сзади по стёжке Заянка бежит, кри-чит:
– Мам, я есть хочу! Мам, ты где?..
Это «ты где?!» будто током прошило немеющее сознание! С трудом разлепила глаза.
– Господи, чуть не замёрзла!
Чтобы окончательно проснуться, набрала в ладони снегу, приложила к лицу. Но, стоило закрыть глаза, как сон продолжался… Так хотелось лечь прямо на обледенелую дорогу, поджать коленки, и… гулять там с Никитой и Заянкой по летнему лугу, на солнышко июльское жмуриться.
– Но разве ж можно?.. – ужаснулась она. – Детки ж со мной! – С трудом поднялась.
Заянка и правда высунулась из-под полога, кричит что-то…
– Почуяло сердечко родное, почуяло… Чего тебе, Заянушка?..
– Хлебушка… А ты куда пропала?..
– Да я тут… поспала немного.
– На морозе спать нельзя, замёрзнешь!
– Знаю, милая… Всё знаю!
Ночь кончалась, и надо было искать дневное убежище. Вдали в поле показалась скирда, и она, свернув с дороги, направилась к ней. Подъехала, вырыла в сене большую яму, затащила сани, прикрыла их парой снопов. Теперь можно было и детей покормить. Отломила Заянке чуток чернушки, подумала, – ради такого случая – можно! А так, хлеб только – Васятке…
Заянка ещё немного пошебуршала в санях и затихла.
– Заморила червячка, – сквозь слёзы улыбнулась Ксения.
На следующую ночь было ещё холоднее. Щёки Сюни так сковало морозом, что даже улы-баться было трудно. Впереди, за остекленевшими берёзами, виднелась река Ворскла. Она будто светилась в темноте.
– «Бредовый сон замерзания…» – вдруг пришло на ум Ксении. – Из какой это книжки?.. Что-то такое читал мне Никита, вот в голове и засело… Он любил читать вслух, пока я картошку чистила или горох перебирала.
Снег под луной серебрился и тонко свистел, пересыпаясь по обледенелым торосам вдоль дороги. Над рекой висело что-то вроде мерцающего тумана.
– Вода, наверное, теплее, чем воздух, – подумала Ксения.
Так и оказалось. Когда, подъехав, она зачерпнула из обрубленной кем-то полыньи, буты-лочка с водой была теплее рук, даже немного грела…
– До чего ж я замёрзла! – Подумала она со страхом. Приложила бутылочку к щеке. – И правда – тепло… Может, я опять сплю?..
До этого, чтобы напоить детей ей приходилось растапливать снег. Ведь мороз был такой силы, что все ручьи повымерзли!
Теперь, чтобы не уснуть на ходу, она часто растирала лицо снегом. Тормошила детей. Не давала им спать. Пусть лучше хнычут… Тогда хоть видно, что ещё – живые!
Передохнула на крутом взгорке, оценивая, где удобнее выбраться на противоположный берег. Мелкое снежное крошево беззвучно сыпалось на её выбившиеся из-под платка во-лосы. Перистые облака над обрывистым свесом напротив вдруг вспыхнули сиреневым, малиновым… Но Ксения не могла видеть этой красоты. Тяжёлые, опушённые инеем веки уже едва поднимались. Она глядела только под ноги, упрямо стиснув побелевшие губы. Всё лицо её будто маской сковало. Почувствовала, что склеены и ресницы, и пряди волос вдоль щёк. Вскинула руку, чтобы окончательно очнуться. Еле передвинула ноги. По всему телу словно иглы прошли.
– Надо же! И постояла-то чуть, а уж – будто столб ледяной! Нельзя останавливаться, со-всем нельзя!
Потрогала подбородок, щёки, брови. Всё занемело. Присела, опять долго тёрла лицо, осо-бенно нос. Он вообще ничего не чувствовал. Обмотала лицо шарфом убитого немчика. Ватник ещё плотнее затянула его же ремнём.
Заря над обрывом расцвечивала небо всё новыми красками. А Ксения чувствовала, что ещё немного, и замертво упадёт в снег. Она, как во сне, перетащила сани на ту сторону реки, проехала с полкилометра под обрывом, пока не нашла пологий подъём. Поднимаясь, задом наперёд, из последних сил втащила возок наверх. Всё боялась, что он вырвется и вниз покатится. Догонять-то сил не было.
Наверху было ещё холоднее. Завезла сани в ближний подлесок. Он был настолько редок, что спрятаться в нём не удалось. Но другого укрытия поблизости не было. Забралась к де-тям под бочок, накрывшись углом перины, поджала ноги. В висках бухало. Всё тело мелко дрожало от усталости и напряжения...
Очнулась уже белым днём. Всполошилась:
– Что ж это я делаю?.. Кругом ведь немцы! А я – тут, почти на виду… Меня ж за семь ки-лометров видно!
Поволокла сани в поле, видневшееся за подлеском, опять – к темневшим вдалеке скирдам.
– Как же я их не заметила?.. Хотя, темень-то какая была… Ну что ж, тут и отдохнём. День зимой короткий, только согреемся, как уже опять топать…
Уже в глубокой норе скирды покормила грудью расплакавшегося Васятку. Он напился, как клопик, и опять отвалился спать. Нащупала в изголовье продукты, дала поесть Заянке. Та за обе щеки уплетала варёную картошку с ломтиками свёклы.
– Мам! А хлебушка?..
– Хлебушек будем беречь. Овощи тяжёлые, сколько их съедим, на столько возок будет легче. А хлебушек пусть подольше полежит. Я им Васятку буду прикармливать, если мо-локо вдруг кончится. Только не дай Бог такого, пока мы в дороге.
Накормив дочку, Ксения жадно похватала ртом картофельных и свекольных очисток. Не помогло. Растёрла в ладонях и пожевала обмякшей соломы. Надо же! В пучке попались два неполных колоска. Бережно вылущила зёрнышки, сунула их за щеку и прилегла подле детей.
– Буду жевать, жевать и жевать… – улыбнулась она, уже засыпая.
Проспала пару часов, как убитая. Разбудил Васятка. Протёрла его тёплой пелёнкой, кото-рую всю ночь сушила, обмотав вокруг бёдер. Другой, лежавшей под спиной, – перепеле-нала. Выбралась из норы, простирнула снегом замаранные пелёнки и, сунув их под халат, опять обмотала вокруг тела. На мгновенье сковало льдом.
– Хоть бы не заболеть! Нет, Бог не допустит, пожалеет малышей…
Её вдруг сильно затрясло, слышно было, как зубы стучат. Выбралась из копны, принялась бегать по кругу, чтоб согреться. Поначалу ноги не слушались. Потом, вроде, сдались. Разогнуться сразу не вышло, и она сделала два-три круга почти вприсядку, пока не спо-ткнулась и не упала на четвереньки. Увидала на снегу какие-то бумажки. Подобрала одну. Кое-как поднявшись, начала читать.
Оказалось – листовка, причём не немецкая, а наша. Политуправление фронта призывало оставшихся в тылу врага, переходить фронт или присоединяться к партизанам.
Собрала все листочки, до единого, мол, на растопку пойдут! Но тут же бросила:
– Вдруг немцам попадусь?! – А ещё подумала, – какой уж тут – фронт? Сегодня он – тут, завтра – там. Харьков, и тот, туда-сюда раза два переходил...
Навязала из соломы снопов, насовала под перину – на всякий случай… Опять забралась к детям.
– Рано ещё… Чуток передохну. И чего это они – всё спят? Дома каждую минуту тормо-шили: то им подай, это… А тут – как сурки. Может, от холода и свежего воздуха?.. А мо-жет, чувствуют каково мне с ними. Пусть хоть днём спят побольше, так легче, – решила она, и тут же сама будто провалилась…
Снилось хорошее, Малые Крюки, но будто сверху – и бугор виден, и родник под ним, и цепочка изб с огородами. А пониже – заросли сирени между траншеями, кладбище, дорога на трассу… Всё как на ладони!
А потом – тёплая июньская ночь… Она, Ксения, – совсем ещё девочка… Хочется спать, но Никита целует её на лавочке под ракитой. Соловьи поют. Он смотрит ей прямо в глаза и наклоняется всё ближе, ближе…
Заянка во сне стукнула её ручкой по лицу, и Сюня проснулась. Заметно вечерело.
– Сутки уже… А продвинулась чуть. Мы так месяц ехать будем, никаких продуктов не хватит! Надо быстрее, быстрее…
Опять впряглась, потащила… Вдруг с такой силой дунуло в лицо, что чуть не повалило. Налетевшая вдруг пурга разыгралась не на шутку.
– И откуда взялась?! Ведь час назад не было?..
Впереди забеленной чернотой выступил высокий еловый лес.
– Может, хоть там потише?..
Вьюга выла и бесновалась, завивалась по насту кругами. Залепляло уши, нос, глаза. Снег забивался даже за пазуху! Еле доволокла сани до первых мелких ёлочек. Миновала их и въехала в заснеженную чащобу. Ветви почти смыкались над головой, но дорога пошла чище. Ельник тянулся километров пять, изредка перемежаясь то просеками, то редколесь-ем. На голых местах идти было совсем невмоготу: валило с ног, возок сдувало, как пу-шинку. Того и гляди, опрокинется! Но вот и край бора. С бугра открылась необъятная завьюженная низина. Там так мело, что вообще ничего не было видно.
– Где небо?! Где земля? Одна белёсая мутная круговерть.
У Ксении с головы рвануло платок и отбросило за спину. Хорошо, что концы были обмо-таны вокруг шеи. Засвистело в ушах, глаза залепило снежной пудрой! Идти вниз было бессмысленно.
– Всё равно не сдюжить, – тяжело вздохнула она, перевязывая платок, – пусть успокоится маленько.
Вернулась по своим следам назад, завезла сани в самую чащобу. Один полоз видно заце-пился за пенёк. Сани так тряхнуло, что проснулась и захныкала Заянка, видно обо что-то ударилась. Ксения сунула под неё руку, – мокро.
– Что ж ты наделала, доченька? Проситься надо! Ты ведь большая уж… Как же мы те-перь?..
Стянула с неё сырое, повесила на сделанный мужем крючок под плетёным навесом. Су-нула Заянку в мужнины рваные кальсоны, подложила под неё соломы, но девочка не успокоилась, она опять хотела есть. Да и лежать в санях ей надоело.
– Ладно уж… Не велел отец, а разожгу вам костерок. – Улыбнулась детям Ксения. – Да и самой обсушиться надо: спина сырая, и валенки уж никакие… Того и гляди, пальцы вы-лезут.
Выкопала в снегу ямку, наломала мелких сучьев, подожгла пучок соломы. Костерок раз-горался быстро, не успевала сушняк подбрасывать. Здесь, в глуши, наст был слабее, ведь от деревьев, какое никакое, а – тепло, поэтому приходилось чуть не по пояс в снегу за сухими ветками ползать.
Зато всё, что могла, – просушила, даже перину вытащила и боком прислонила к ёлке. Правда, всё время со страхом поглядывала вверх – на летящий вкось дым, думала:
– Хорошо, что ветер. Отнесёт в сторону! Если и заметят, сразу не найдут.
Взяла Васятку на руки. Он молча уставился на огонь. Зрачки его расширились, как у сы-чонка.
– Мужичок! – погладила его по головке. – Серьёзный… Весь в папку!
Заянка так обрадовалась костру, что на своих кривых ножках – видно от голода уже рахит начался, – подбиралась к пламени совсем близко, бросала в него еловые лапки и обледе-нелые шишки. Отсветы так и плясали на её восторженном личике.
– Смелая, – подумала Ксения, – трудно ей будет.
Запахло хвоей, смолой, почти – Новым годом… Сюне вдруг вспомнилось, как они с Ни-китой ходили в клуб на Рождество и выплясывали там и польку, и барыню, и краковяк!..
– Господи, когда ж это было? Да и было ль?..
Вспомнилось её ситцевое платье, купленное на первую Никитину премию, – оборчатое, в синий горошек, с рукавами фонариками. Как тогда подружки завидовали! А Никита сгра-бастал её тогда у дома и всё кружил, кружил… Захотелось плакать. Но слёзы не шли. Видно и на них нужны силы, а у Ксении на сегодня их уже не осталось.
Почти задремав, вдруг почувствовала какой-то чужой запах, сладковатый, – то ли сирени, то ли чабреца. Принюхалась…
– Фу-ты! Да это ж одеяло немецким одеколоном воняет, и шарф… Распарились у костра, вот и пошло…
Расстегнула ватник, приложила к груди Васятку. Он жадно чмокал, но почему-то сердил-ся.
– Неужто, молоко кончается? Тогда совсем беда! – Растёрла груди. Они и, правда, стали вялыми. – Так и есть! Что ж я, дура, всё голодала-то? Даже пить забывала! С чего ж молоку взяться?!
Она поскорей достала себе картошину и пол свеклы, давясь от нетерпения, поглотала, по-чти не жуя. Чтобы не подавиться, зачерпнула горсть снега. Зубы свело, но быстро отпу-стило. Для детей-то водичку она за пазухой носила, в бутылочке, во внутреннем кармане, примётанном к ватнику. На этом месте, под мышкой, у неё потом долго синяк был…
– А, может, это и не голод? – вдруг пришло на ум, – просто грудь бутылочкой застуди-ла?.. Да нет, в тряпку ведь заворачивала! Не должно…
Засыпала снегом костёр. Еле загнала в сани Заянку! Прилегла, придавила её рукой. Та по-дёргалась, похныкала и замолчала. Васятку, расстегнув ватник, как всегда, положила себе на живот, пусть греется. Опять провалилась в беспамятство. Очнулась от странного ною-щего звука:
– Будто – комар нудит?.. Только откуда он – зимой?
Прислушалась. Кто-то взахлёб плакал неподалёку. Да не один… Потом вдруг – визг и ко-роткое подлаивание – тяв-тяв! А дальше, аж мороз по коже:
– У-У-У….
Сначала с одной стороны, потом с другой, потом и – со всех…
– Волки! – резануло по сердцу. – Господи, сожрут ведь! Нащупала в головах спички, вы-хватила из-под перины большой сноп соломы, разорвала пополам…
– У-У-У… – послышалось уже совсем рядом, и показалась первая пара волков.
На слух показалось, что их – штук восемь! Накрыв кожухом детей, выскочила наружу, подпалила солому:
– Ну, где вы, гады? – Подходите, все глаза повыжгу! – заметалась она перед санями. – Вот тебе! Вот! И – тебе! – тыкала огнём прямо в волчьи морды. Звери заметно смутились, по-пятились… – Ах, так?.. – ещё больше разошлась Ксения, затопала валенками на месте, де-лая вид, что даже погналась за ними! – Ага… Забоялись?!
Волки видно были не голодны: неубранных трупов людей и собак в начале войны было много, вот и не стали с Сюней связываться, отстали, своей дорогой пошли.
Потом, особенно по ночам, огоньки волчьих глаз ещё не раз преследовали Ксению. Круг их сужался с постоянным голодным упорством. Это было ежедневное противоборство ма-ленькой смелой женщины и алчных ненасытных зверюг. Иногда ей по несколько ночей приходилось ехать от поля до поля, от скирды до скирды, а ведь там проезжих дорог не было. Поэтому, даже если Сюня упиралась вусмерть, то за ночь проходила не больше пя-ти-семи километров.
Сегодня же она столкнулась с волками в первый раз! Поэтому до смерти напугалась:
– Нет уж… Лесом я больше не поеду!
Недавний кураж её, на грани безумия, вдруг прошёл, и она ясно поняла, как близка была от смерти!
– А вдруг солома кончится?.. Да и не видать за ёлками ничего. Лучше уж – полями. Там и свекла неубранная попадается, и картошка мороженая. Пусть и крюк, но так надёжней. К утру вьюга неистовствовала ещё злее, но Ксения уже не могла оставаться на этом месте.
– Вдруг волки вернутся?..
Она опять впряглась, выволокла санки на дорогу и потащила… Шла и шла, а лес всё не кончался! Вдруг впереди чуть просветлело. Кажется, загавкали собаки, послышался стук топора. Вгляделась. Какой-то парнишка рубил на обочине сушняк. Подъехала:
– До Стрелецкого далеко?..
– Ещё порядочно…
– Передохнуть бы... Я с детьми.
– Да можно и у нас. Мы на отшибе живём. К нам немцы не заглядывают, только полицай один, Федька, да и тот – свой! Идём, что ли?..
Сюня попыталась сдвинуть сани. Они не слушались. Тогда парень положил в ноги детям собранный хворост, сунул топор за пояс и впрягся сам. Шли недолго. Парнишка привёл её на край села, в самую низкую, почти вросшую в сугробы избу.
Но над крышей вился дымок, и прямо с порога пахнуло спасительным теплом. Спраши-вать – кто да что и какая это деревня – не стала.
– Расспросов сейчас не любят. Время такое… Спасибо, хоть пустили! Ведь жизнью рискуют! Чуть что – расстрел!
У печи на табурете, согнувшись, сидел старый дед в накинутой на плечи женской кофте. Он даже не оглянулся на вошедших, видимо дремал.
– Больной он… – пояснил парнишка. Бабка его к сестре пошла, в соседнее село, так убили по дороге, на патруль нарвалась! Вот он и сдал совсем. Митричем его зовут. Скучает… Я к нему по соседски захожу, помочь. Вот суп ему сварил на шкварках, с картошкой.
Обогреетесь, – варёная свёкла в печи – в казанке… Вода в углу. Бабкина постель свобод-ная. Митрич ничего не скажет, – кивнул парень на старика, – ему теперь всё равно! Мол-чит уже неделю. Наверно, скоро помрёт. Есть будете, дайте и ему.
Ксения прохозяйничала в доме Митрича до позднего вечера. Всё перестирала, высушила. И деду – тоже. Когда разлили по мискам суп, шепнула дочке: – Я такого вкусного ещё ни-когда не ела!
– Я тоже, – согласилась Заянка, уже второй раз облизывая ложку.
Рискнули и Васятке налить, только картошку для него потолкли. А шкварки он целиком глотал, аж давился. Дети обогрелись, выспались в тепле, но уже подошла ночь, надо было опять ехать.
Ксения сунула под перину горячей свеклы, и, поклонившись в пояс сначала старику, по-том приютившему её дому, двинулась дальше.
После отдыха силёнок заметно прибавилось. Она волокла сани ещё пять ночей подряд, то вдоль обледенелых перелесков, то заснеженным балками. Отдыхала днём, иногда в ко-пёшках, иногда в стогу. Изредка жгла костры. На шестой день свернула к жилью. Почув-ствовала, что заболевает. Лоб горел. На ходу она часто теряла сознание… Подъехала с огородов к первому попавшемуся дому и упала. Очнулась. Хозяйская собака лизала ей лицо и изредка громко лаяла. Из дому вывалилась целая ватага ребятишек: четверо пар-нишек и одна девочка, ровесница Зойки. Следом вышла сама хозяйка. Помогла Ксении подняться. Из возка выглянула разбуженная собакой Заянка. Хозяйская девочка сразу по-дошла к ней, взяла за руку:
– Пойдём…
– У меня штанов нет.
– Совсем?
– Нет, мамка постирала…
– Я тебе юбку принесу!
Она принесла Заянке свою юбку с вышивкой понизу, и девочки сразу подружились.
– Вы откуда? – спросила маленькая Татьяна, новая подружка Зойки.
– От папы, – не задумываясь, ответила та.
Хозяйка дома Наталья умела лечить травами. Пять дней она возилась с Ксенией. Та совсем расклеилась. У неё заболело всё сразу. Она еле ходила. Но в мыслях было одно:
– Домой, домой! А то ещё помру в дороге, дети чужим людям достанутся. Никита мне не простит! – Уж столько прошла… Даст Бог, дойду!
Наталья её не отговаривала. Боялась за своих детей. Да и с продуктами у неё самой было плоховато. Столько ртов… Ксении дали чуть-чуть хлеба для Васятки, спиртовой настойки от простуды, проводили через лес до придорожных кустов. Дальше она потащила сани сама. Тащила ещё пару ночей…
На третий день нарыла в одном из стогов спящего ужа, намотала его на жестяной прут, зажарила меж двух камней. Дети глотали, как галчата. Заяна даже пальцы прихватывала.
– Ешь, милая, ешь… Это, как курятинка…
Попадались и мыши, но их поймать она не могла, сил не было. А поджигать стог, – немцев привлечёшь!
Волки преследовали её и в полях. То в низине виднелись их короткие рваные цепи, то в дубках, у косогора. Но управу на них она уже нашла: лишь бы стога не перевелись, да спички не отсырели!
Однажды сквозь сон почувствовала, как, прямо у её лица, кто-то роется в стогу. Раздвину-ла солому, и отпрянула! В образовавшуюся дыру просунулась лобастая волчья морда. Дурно пахнуло горячей мертвечиной. Глаза у волчицы светились… Почему Ксения реши-ла, что это – волчица?.. Наверное, свой свояка – видит издалека... Со всего маху ткнула в неё лежащим о бок штырём. Послышался истошный визг. Волчья голова убралась.
– Видно в глаз попала! – поняла Ксения.
Потом, поодаль, в полёгшем от снега ивняке, началась страшная возня – рык, визг, почти человечьи вопли. Наконец, всё стихло. Ксения выползла из укрытия, подпалила очередной сноп… От стога к ивняку тянулась цепочка кровавых капель. Обошла стог. Волчьих следов вокруг не было. Её трясло от страха, аж ноги подкашивались. Немного прошла по кровавому следу. На примятом, буром от крови снегу увидала останки раненой ею волчицы.
– Сами себя жрут! Хуже фашистов! Хотя и эти…
Нашла пару плохо обглоданных рёбер, взяла с собой. И вдруг, как иглой прошило:
– А что если ребятишек потаскали?.. Да нет, я же стог обходила, следов не было…
Ребятки были на месте. Васятка агукал, играя повисшей над головой ледышкой, а Заяна, выбравшись из-под перины, опять искала еду. Вот уже полгода это было её постоянным занятием.
– Обжорка ты моя, дорогая! Сейчас, сейчас… – запричитала Сюня. Наскоблила ей с рёбер ещё не застывшего кровяного мяса, сунула в рот. Та удивлённо посмотрела, но проглотила. Попросила ещё…
– Нельзя без мясушка, исхудаешь совсем… – запричитала Ксения и вдруг добавила, – не только же им нас лопать!
Потом, дрожа, как измученное голодом животное, сама обглодала рёбра добела. Хотела ещё сходить к ивняку, но побоялась. Вдруг волки вернутся?! Опять перепеленала Ваську. Сунула ему в рот тряпочку с жёваным чёрным хлебушком:
– Пусть подкислится…
Сняла с крюка ледяные штанишки Заяны, сунула за пазуху, но побоялась застудить грудь и передвинула на загривок.
Ещё через десять дней еда, заготовленная детям на дорогу, закончилась. Молоко у Ксении пропало. Малыши начали по очереди хныкать, их мучил голод.
– Придётся стог поджигать, может, мыши обгорят? – решила она. – Всё равно – смерть!
Опять завыли волки… Теперь они не отставали даже днём! Жгла солому, чтобы близко не подходили. За очередным овражком, из которого еле выкарабкалась, оказалось неубранное свекольное поле.
Обрадовалась несказанно! Земля хоть и была ледяная, но ветер обдул несколько гряд, и бурые комли свеклы торчали наружу. Весь день ковыряла её штырём и складывала в сани под перину. Нарыла немного, больно земля была мёрзлой! Ладони стёрла до крови, даже стальной штырь погнулся.
Вернулась к своим, долго грела свеклины, подложив их под перину и усевшись на них. Потом, уже слегка подтаявшую, порубила ножом, стукая по лезвию подвернувшимся кам-нем. Нагрызлась мороженой свёклы сама и накормила Заянку. Для дочки пришлось долго жевать. Заболели и ободрались дёсны. Заныло горло. Скрутило желудок, но всё равно ра-довалась:
– Значит, пока не умрём!
Хотела подремать «с сыту», но вдруг появились немцы! Они на мотоциклах гнали народ прямо к её полю…
– Опять впряглась в сани, хотела свезти их в лог, но они изрядно потяжелели, поэтому за-тащила лишь за соседний заснеженный куст.
Немцы расставили народ по грядам, а сами устроились неподалёку от Сюниного куста.
– Только бы дети не проснулись! – молилась она Божией Матери Заступнице и Николаю Угоднику. – Только бы…
Но тут кто-то из сельчан заметил волков.
– Совсем обнаглели! – удивилась Ксения. – Столько народу… А им нипочём!
Немцы тут же начали охоту. Они хохотали, улюлюкали, даже подвизгивали в азарте.
– Ну, точно, – волки!
Погнали стаю двумя мотоциклами, стреляли в отстающих из пистолетов и автоматов. Наконец, увязли в снегу. Но три-четыре волчьи туши всё же остались на грядах. Немцы выбрались из сугробов, поставили мотоциклы на колёса и собрали убитых волков в мото-циклетные коляски.
– Трофеем хвастаться… – решила Ксения.
Потом они, что-то поручив подбежавшему полицаю, наконец, уехали. Тот скомандовал, и народ потянулся с поля. Ксения быстренько скатила сани в небольшой ложок, упрятала их под корневой свес. И тут в полный голос заревел Васятка, а за ним – Заяна. Оказывается, второпях, Ксения почти опрокинула сани. Сунулась к детям, успокоила. Рывком поправи-ла полозья. Что-то хрустнуло в плече. Закололо внизу живота.
Решила прилечь в сани подле детей. Принюхалась… У Васьки начался понос.
– Этого ещё не хватало! Чистых пелёнок не было. Долго мяла для него солому. Перело-жила малыша ею.
– Ничего, не барин! И сырую свёклу будешь есть, и в соломе будешь спать, а доедешь! С мамки пример бери! Гляди, какая – я у тебя, всё мне нипочём!
И вдруг рухнула на сани грудью и разрыдалась в голос. Выла… Мотала головой из сторо-ны в сторону, кусала обледеневшую солому… Потом вдруг резко встала, вытерла лицо. Заянка таращила на неё удивлённые испуганные глазёнки:
– Ма, ты чё?.. Те больно?
– Да нет, – успокоила её Ксения, – Это я так, играюсь…
– Мам, есть хочется, очень…
– Хорошо, хоть Васька пока не говорит… – сквозь слёзы улыбнулась Ксения, поправляя на малыше платочек.
Опять зажала меж колен свёклу. Сколько ни грела, та внутри оставалась ледяной. Даже нож не брал! Обскоблила зубами с краёв. Грела во рту, грызла долго и упорно, пока каши-ца не стала тёплой. Скормила жованку напряжённо следящей за ней Заянке. Васятка всё ещё чмокал своей полупустой «соской» из чернушки. Стала считать на пальцах…
– Борисовку, вроде, прошла, Ракитное тоже. Поворот на Белгород – был. Но и сил уже – никаких! Надо к людям прибиваться, а то с ума сойду!
Выбралась из укрытия, двинулась туда, откуда немцы пригнали народ.
– Всё равно уж…
Протащив сани шагов тридцать, наткнулась на недобитого немцами волка. Тот подыхал, но не скулил.
– Совсем, как я… – мелькнуло в сознании, – хотя, нет. Я жить буду! И дети мои будут! А тебе волчара – конец. Своим на ужин пойдёшь, понял?!
– Волк тихонько зарычал…
Ксения ещё постояла подле него, боясь оставить недобитого зверя за спиной. Чуть ткнула его штырём:
– Вдруг вскочит?..
Тот остался недвижим. Только шерсть на загривке вздыбилась, и из левого глаза поползла тяжёлая красноватая слеза.
– Вот… Даже волки плачут! А я… Я не буду, и всё! Нельзя мне.
Ставший вдруг по щенячьи жалобным взгляд волка вдруг заволокло мутной пеленой, он хрипло выдохнул, дёрнулся и, наконец, подох. Теперь вся его неестественная, будто дере-вянная, поза говорила о том, что это уже не живое, ещё недавно мыслившее существо, а так – мертвечина: куча мяса, шерсти и костей.
– Вот так – и люди, наверное… – подумала Ксения. – Раз! И нету.
Ветер крепчал. Потянуло ночной стужей. Снег вдруг стал тяжёлым и мокрым. Он больно хлестал по щекам и глазам. Планка саней уже проела на груди Сюни глубокую кровавую рытвину. Приложив к ране снег, холода Ксения не почувствовала, только минутное облег-чение.
В очередной глубокой балке сделала остановку. Пока отдыхала, погода совсем рассвире-пела! Двигаться приходилось медленно, против ветра, постоянно проваливаясь в рыхлый быстро набравшийся водой снег. В непроглядной тьме она долго колесила по косогору, искала просёлок. Несколько раз сбивалась с дороги. Наконец, вдали разглядела тёмные силуэты строений. Потащила сани туда.
И вдруг на фоне мутного неба, совсем рядом, проступили очертания церковной колоко-ленки.
– Хороший знак, добрый…
У Ксении сразу прибавилось сил. Да и накатанную дорогу она, наконец, нашла. Подвезла сани к церкви, коснулась её холодной кирпичной стены. В оконных проёмах было черно – ни рам, ни решёток, изнутри тянуло ещё большим холодом! Трижды перекрестилась у входа:
– И в такой – Бог живёт… – Хотела войти, но на воротах оказался замок. Устало привали-лась к нему спиной. – Что ж ты, Богородица?.. У тебя ж у самой – дитё!
Подняла голову. Сдвинув платок назад, уставилась в бездонное тёмное небо. По нему быстро-быстро неслись под тусклой луной размазанные ветром рваные белесые облачка...
Вдруг вспомнилось, как после росписи в сельсовете, хотела обвенчаться с Никитой. Как с трудом нашла священника, договорилась, но в назначенное время того не оказалось на ме-сте, и никто не знал, куда он подевался...
Сейчас, здесь, глядя в небо, вдруг поняла, что с ним тогда случилось. Церковь ей расска-зала, будто пожаловалась…
И тотчас где-то справа призывно засветился желтоватый огонёк. А это – жильё, тепло, от-дых…
Вконец разбитая и измученная Ксения вдруг на удивление быстро протолкала сани через заснеженный бурьян, обогнув пару корявых яблонь, протащила огородом и выехала к приземистому заснеженному погребу. Возле него копошилась щупленькая фигурка то ли подростка, то ли старушки. Вгляделась. Оказалось – бабка в платке и ватнике навскидку. В руках она держала миску наполовину покрытую полотенцем.
– Добрый вечер!
– Добрый…
Бабка вгляделась в лицо непрошеной гостьи:
– Закладываешь, что ли?..
– С чего это вы?..
– Да, нос у тебя…
Бабка поставила миску с квашеной капустой на скамейку у крыльца и зябко поёжилась, засовывая мокрые красные руки в прорези широкой панёвы.
– Да отморозила, наверно! – попыталась оправдаться Ксения, – болит сильно, даже кро-вит, а зеркала у меня нет…
Голодный взгляд её тут же притянула капуста. Сразу набежала слюна, и закружилась го-лова.
– Много вас тут… – маленькие острые глазки бабки недовольно вспыхнули. Круто раз-вернувшись, она уже собиралась скрыться за дверью, но вовремя заплакал Васятка!
Плач ребёнка решил всё. Сани завезли в сарай. Детей внесли в низкую маленькую горни-цу, в которой была только аккуратно застеленная кровать, покрытый вязаной скатертью стол у окна да подле него – длинная самодельная лавка.
На полу крест накрест лежали домотканые половики. На стене, против окна, в тёмных ра-мочках висели две фотографии: одна свадебная, другая – мужика в выходном костюме.
– Муж… – бросила через плечо бабка, заметив Ксенин интерес, – давно помер. А сын не-давно – на границе. Ещё и карточку не повесила…
Невестка вот так же где-то мается. Тоже у ней – пацанчик и девка, только постарше.
Ксения повернулась к красному углу и занесла руку, чтобы перекреститься, но икон там не было.
– Сняла! – поняла её жест бабка. – Не уберегли моего Петечку, нечего тут и висеть. Пус-кай в тёмном углу постоят!
– Сама-то откуда, такая?.. – вперила она острый взгляд в явно смутившуюся Ксению. Раз-мотала углы платка, поставила миску с капустой на стол. – Чего с детьми по ночам мота-ешься?..
– Из Харьков я… Иду за Обоянь.
– Так далёко ж… – недоверчиво покосилась бабка.
– В городе голодно. В деревне – легче!
– Давно идёшь?
– Недели три.
Бабка зажгла керосиновую лампу. Подошла к кровати, на которую уложили Васятку и по-садили полусонную Заяну.
– Надо воды нагреть, помыть их… А то, как чертенята.
Заянка сползла с постели и подошла к столу.
– Бабушка, у тебя хлебушка нет?..
– Почему, нет? Есть. Сейчас помоетесь, и хлеба дам, и бараболи варёной…
– Лучше хлебушка!
– Ишь, какая боевая! – удивилась бабка, достала из ящика в столе круглую ржаную лепёшку, отрезала от неё ломоть и протянула девочке.
Та сразу села на пол и принялась есть.
– Не подавилась бы… – простонала Ксения, – мы давно не ели.
Бабка отобрала у Заянки хлеб. Та заплакала в голос.
– Не плачь. Сейчас борща дам!
– А какой он? – сквозь слёзы спросила девочка.
– Красный, с картошкой.
Заянка громко сглотнула слюну и начала икать.
– Тёплой водички бы… – вздохнула Ксения.
Потом они с бабкой, как оказалось, Катериной, – грели воду, мыли и кормили ребят. Ксе-ния с детьми прожила у бабы Кати два дня.
– И отдохнули мы, и обсушились… Вон какие красивые! – восхищённо ворковала Сюня, вглядываясь в повеселевшие мордашки детей. И здоровенькие, слава Богу!
Потом в селе появились полицаи, им опять понадобились люди на поля, пришлось ухо-дить.
Баба Катя дала на дорогу хлеба, варёной картошки и немного сала. Когда собрались, Заянка вдруг вцепилась Катерине в подол, Ксения еле оторвала:
– Не плачь, Заянушка, мы сюда ещё придём! Только домой сходим, и придём.
– Не хочу домой, хочу к бабе Кате! – ещё долго хныкала девочка. И чем её приворожила эта суровая с виду женщина?..
Ночью, выехав за околицу, Ксения втащила возок на взгорок. Впереди опять открылось бесконечное снежное поле… И опять она шла и шла – иногда уже не ощущая реальности, будто в забытьи… Приходила в себя только во время остановок. Да и то, потому что дети требовали внимания. Зачастую ей казалось, что она уже и не человек вовсе, а так – часть этой уже начавшей просыпаться к весне природы – то ли облако, то ли дерево, то ли рас-кисшая дорога… Так было легче. Всё-таки не одна, а зацело со всем… Всему вокруг – уже и не чужая.
Счёт дней она потеряла. Лёгкие хлопья снега, будто жалея её, тихонько оседали на ресни-цах и плечах. Набрела на какое-то тёмное, без огней, село.
Поразила тишина… Всё здесь будто застыло в мертвенном пугающем оцепененье. На въезде её встретили чёрные пепелища, оставшиеся видимо от первых трёх домов. Возле них стояла наспех сколоченная виселица. На перекладине, рядком, висели: женщина в нательной рубахе, мужик с бородой и совсем молоденький парнишка. На груди у каждого – табличка «Партизан!»
В четвёртом доме двери были – настежь, а возле клуни валялась застреленная собака. Ксения перекрестилась, развернулась и опять – в обход, целиной.
Февраль подходил к концу. Морозы ослабли. Начало пригревать солнышко. То щеку при-печёт, то спину, застывшую. Чувствовалось, вот-вот и – весна! Жить захотелось ещё больше. Ведь весна это – первый щавель, баранчики, сныть… А значит – жизнь!
Однажды под придорожными липами насобирала их чёрных семян. Потом во время пере-дышки тщательно обдирала с них шкурки, выковыривала затвердевшее шарики маслица и совала детям в рот. Другой раз набрела на лёжку кабанов. Самих-то их не было, а вот же-лудей, ими нарытых, несколько штук нашла. Ещё день прожили…
Однажды, только спрятались в копне, а тут опять – волки!
– Совсем обнаглели… Уже и огня не боятся!
Соня заслонила собой возок с детьми, стала спичками отсыревшими чиркать…
А тут – опять немцы с полицаями, за сеном видно. Начали по волкам палить, разогнали их. Немецкие сани с одной стороны стога были, а Ксенины – с другого. Опять молилась Божией Матери Заступнице и Николаю Угоднику, чтобы её не заметили, чтобы дети не заплакали… Может, именно поэтому и пронесло опять.
По телу, видно от голода, пошли какие-то язвочки.
– Васятка совсем сопрел. Кожа на ляжечках стёрлась до живого мяса. – Чуть не плакала Ксения. – Конечно, уже больше трёх недель всё – лежит! Вынуть бы, так переодеть не во что. Вместо пелёнок да распашонок – одна солома осталась! Мазала его болячки слюной, присыпала пеплом от кострищ. Заянка давно уже кашляет. Последнее время почти «гавка-ет». Наверное, лёгкие прихватило! Надо же, все морозы продержались, а к весне – такое…
Детей надо было лечить, и немедленно! Шла напропалую, белым днём, прямо по дороге.
– Чёрт с ними, с немцами, всё равно уж…
Заметила указатель на немецком.
– Слава Богу, уже – Обоянь!
Хотела свернуть в ближайшее село и напоролась на немецкий патруль:
– Матка, хенде хох!
Подняла руки:
– Чего уж тут?.. Может, хоть детей пожалеют, накормят?..
Не пожалели. Привезли в штаб, в Обоянь.
– Партизанен?..
– Нет!
– Шпион?
– Нет!
Хорошо хоть не били. Бросили в сарай для заключённых, до выяснения. Васятку она при-вязала платком к груди, а Заянку – так, за ручку вела.
Солома в этом сарае аж подымалась от вшей. Но потом принесли какую-то баланду. Всю скормила детям. Назавтра опять принесли… Дети от неё обгадились.
– Фу, русиш швайн! – отворачивались немцы.
Через два дня, утром, вывели на расстрел.
– Разобрались, значит…
Ксению поставили к столбу:
– Матка, капут!
А детей, как лягушат, покидали в снег. Тут она опять – молиться Николаю Угоднику!
А немец то на неё направит дуло автомата, то на детей:
– Киндер, капут!
Играется, вроде…
– Нет, пожалуйста, не капут! – взмолилась Ксения, – не капут!
Но он, продолжал хохотать, орал:
– Т-д-д…
А сам не стрелял. Куражился. Потом опять перевёл дуло автомата на детей и вроде даже целиться начал…
Тут Ксения не выдержала. Рванула от столба, и этому немцу меж лопаток – лбом! Он так и полетел кубарем, прямо к детям в снег. Забарахтался, автомат уронил. Другие немцы – ржать! Тут какой-то офицер подошёл к ней:
– Гут, матка! Гут! – И отпустил.
Вынула она детей из сугроба, а тут другой немец, нет, поляк вроде, сани её тащит… Бери мол и – шнель! На дорогу показывает. Долго уговаривать не пришлось. Через пару часов уже вышла за Обоянь и прошла Стрелецкое. Села под сосну. Наревелась досыта. Заянка к ней приткнулась, молчит. Ксения испугалась: вдруг немой сделалась?.. Трясла её, трясла… Наконец, слышит:
– Мам, ты мне голову оторвёшь!
Только тогда успокоилась. Поднялась, кое-как детей обтёрла и почти бегом – домой!
– Ведь семнадцать километров только осталось…
Ксения спешила. В валенках хлюпала вода. Надрывно кашляла Заяна. Васятка всё время ныл, он почти весь покрылся золотухой.
– Вон там, справа, Рудавец – задохнулась она. – А через семь километров – уже и Малые Крюки!
Сил идти целиной уже не было. Совсем! Опять выползла на дорогу. Был уже март. По ко-леям текли ручьи. Ноги не шли – хоть на снег садись! И села б…
Но вдруг обгоняет её молодой немец на лошади, запряжённой в сани. Едет, на губной гармошке играет. Глянул на Сонин нос, развеселился.
– Шнапс?.. – спрашивает.
А Соня испугалась, соглашается:
– Шнапс.
Немец ещё больше развеселился, кивает:
– Садись!
Побоялась ослушаться. Села сзади, ноги свесила, а возок свой за ручку держит. Так и по-ехали… Быстро, легко. Только лошадиные копыта по наледи перестукивают, норовят в такт музыке попасть. Вдруг Заянка как закричит:
– Мам, слезь! Мам, слезь…
Ксения испугалась, что крик дочки не понравится немцу, и спрыгнула прямо в талый снег с водой. Немец оглянулся, пальцем у виска покрутил:
– Шнапс…
– Может, и правильно сделала, что спрыгнула… – думала Ксения выбираясь из ледяной шуги, – а вдруг бы он нас в другую комендатуру сдал?.. Или ещё что хуже?.. Может, спасла нас Заяна! Может, Николай Угодник её надоумил или сама Богородица?!
Её сильно трясло. Ныло отёкшее воспалённое лицо. Пальцы на ногах распухли, даже в мокрых валенках им было тесно. Но в голове будто молоточком стучало:
– Домой! Домой! Скорей, скорей…
Помощи ждать было неоткуда. Силы оставляли прямо на глазах. Она качалась, как тро-стинка на ветру, падала через каждые десять шагов. Ватник и халат – хоть выкручивай! Платок она потеряла. Детям было не легче. Заянка давно уже не говорила, а сипела…
– Талого снегу видать нахваталась!
Васятка второй день был в жару.
– Ой, не довезу детей! – беззвучно стонала Ксения. – Ой, не довезу…
Вот, наконец, и Малые Крюки, выгон. Тут её и увидала соседка, бабушка Федора и со сло-вами:
Да это же наша Сюня едет! – побежала навстречу.
И как узнала? Ксения ведь на себя не была похожа!
Прибежали соседи. Помогли дотащить возок. Ксению и детей на руках внесли в дом, сама идти она уже не могла, впала в беспамятство и горячку. Выхаживали её и детей до самого мая. Люди несли Рыженковым кто что: кто еду, кто одежду, кто самодельное лекарство – гусиный жир. Сюню Рыженкову ставили на ноги всем селом, уж больно обморозилась, да и лёгкие прихватило.
– Не бросили нас люди, не зря домой шли. Да и Николай Угодник помог! – гладила Ксе-ния по головке Заянку. – Всегда своих держись. Люди у нас – золото!
Немцев в деревне не было. Предателей тоже. Никто не выдал.
Ксения тогда сильно обморозилась. Нос картошкой на лице так и остался… Дети же вы-здоровели и остались целёхоньки.
Потом подсчитали, что прошла она больше 250-и километров, зимой, в основном по снежной целине, волоча тяжёлые сани с детьми и продуктами. Причём идти приходилось среди волчьих стай да ещё по захваченной немцами территории. Шла она больше месяца, голодная, полуголая, но сумела спасти детей и осталась жива сама.
Это ли не подвиг?!
Потом было ещё три года войны… Была победа, которую так ждали. Думали, всё плохое позади! В 46-ом, к зиме, пришёл отец. А тут – голод в 46-47-ом! И Ксении опять пришлось спасать детей! Теперь их было уже трое. В 47-ом родилась Олюшка.
Муж вернулся с войны инвалидом, совсем ослабшим, надорванным. Ксения его жалела. Всё брала на себя: и детей, и домашнюю работу, и колхозную.
В самый голод Заянка чуть не умерла! Сюня всё время возле была, всё кружила вокруг неё, будто последними силами поделиться хотела…
Девочка уже и спать не могла, ничего не понимала, только кричала от страха, хватая мать за руку:
– Мам, только закрою глаза, на меня вал накатывает выше дома!..
Заяна наматывала свои волосики на пальцы и выдёргивала. Боли она уже не чувство-вала. Когда накрыли шубой, стала из неё тоже ворс накручивать и дёргать… Потом уже и голос потеряла. Волосы на висках сами стали прядями высыпаться…
Как подросла, девушкой стала, всё эти залысины прятала, прикрывала. А уже в старости, захотела внукам следы от голода показать, а их уже и нет! Жизнь, она всегда побеждает!
Всех троих детей Ксения выходила – соломенным «чаем» выпоила! Снимала с крыши ржаную солому и заваривала. Это была и еда. Картошки не было, очистки берегли в золе на семена. Ни кур, ни кошек, ни собак уже не было. Всех поели за зиму. Волки по ночам выли возле деревни. Все боялись! А Ксения уже нет: возьмёт сноп соломы, и в лес, за сушняком. Потом и другие стали так делать.
Дожили до весны. Ходили на поля, откапывать мёрзлую картошку. Её мыли, чистили и пекли на сковородке, как оладушки, было очень вкусно.
Потом и Заяна окрепла, встала на ноги, и стала собирать эти лепёшки. Дедушка сплёл ей лапоточки. Она обматывала ноги тряпками, а сверху их надевала.
Не все дожили до первой травы. Может, одна треть. А кто остался, ходили весной соби-рать цветы конского щавеля, толкли их в ступе – и это была мука. Из неё пекли хлеб.
Ракиты цвели, ели их серёжки. Кушать всегда хотелось. Дети от слабости ползали на жи-вотах, ходили мало.
Никита нашёл где-то худого, недавно проснувшегося ежа. Снял с него шкурку с мятыми колючками. Под шкуркой оказался только зелёный затхлый жир. Мяса совсем не было, одни жилы и косточки… Жир отдали кому-то, кашель лечить. А остальное долго вымачи-вали и сварили детям.
Помнится, сажали картофельные очистки. Когда копали, Васятка рядом на ватнике сидел. Дополз до разрытой земли и начал дождевых червей в рот совать… Останавливать его ни-кто не стал.
Посаженные очистки потом сторожили, чтобы никто не выкопал и не съел.
Как-то старшие ушли в лес, Заянка одна с малышнёй осталась. Видит, чужая нищенка с грудным ребёнком на их огород пришла и начала очистки выкапывать. Села на грядку и прямо с землёй ест! Заянка схватила прутик и давай её гнать! Та нахватала очисток, и – бежать. Потом её, уже мёртвую, нашли на краю села, и голенького мёртвого ребёночка у ней на груди.
Всё лето искали ягоды, ели зелёные яблоки, потом первые грибы. А какой был праздник, когда пшеница поспела!
– Сорвёшь колосок… – рассказывала Ксения, разотрёшь в руках, вдохнёшь запах… Долго одно зёрнышко жуёшь. Боялись каждое зерно уронить! Боялись на хлебный росток насту-пить и сломать его. Ведь это была наша еда!
Голод сортировку провёл хорошую. Слабые умирали, сильные оставались.
Как-то приехал из Харькова свёкор, привёз маленькую баночку топлёного жира. Его дава-ли только детям, по ложке на каждого. Помнится, Заяна пришла с улицы, голодная, как волчок… Смотрит на Васятку и говорит:
Вижу, вижу! Ели без меня жирок, ели… Вон как у Васьки губы блестят!
Первые урожаи ещё мало помогали. Все на посев шли. Хлеб ещё долго пекли из картошки. Мыли на семью вёдер 6-8, и всю её перетирали на тёрке. Добавляли немного муки. Этого на неделю хватало.
Руки были все в ссадинах, не успевали заживать. Такой хлеб ели, пока не пришёл Мален-ков. Народ тогда песню про него сложил:
Спасибо Ленину,
Спасибо Сталину,
А пришёл Маленков,
Дал нам хлеба и блинков.
Жить стало легче. Корову купили. Траву для неё рвали руками и носили вязанками на се-бе.
Потом умер Никита, сказалась война и тяготы голода. Ксении и детям помогал «Колчак», мамин отец. В 41-ом его не взяли по ранению, и он остался в селе.
Папиного отца, Иван Ивановича Рыженкова после войны сослали на Соловки. За что? Никто не знал. Тогда могли забрать за одно слово. Собираться кучками не разрешали. Сразу разгоняли. Церковь тоже оставалась под запретом. Но веры людей не смогли лишить! Бог не дал.
Потом дедушка «Колчак» построил для внуков и Ксении отдельную – землянку, а позже и небольшую хибарку. В ней они и жили до 1966 года, а потом переехали в Калугу.
Ксении потом ещё долго снилось, что обмороженная, обессиленная она всё ещё тащит свой возок... И в голове опять стучало: «Скорей, скорей», «матка капут, признавайся!», «капут киндер!», «капут матка!» и снова «скорей, скорей…»
Что дало ей силы выдержать тогда, не сдаться, дотянуть?..
Она любила жизнь! Любила своих детей. А ещё ей помогла истинная вера в Бога. Именно эта вера да собственное крестьянское упорство дали ей силы перетерпеть ради своих детей все муки и живыми привезти их домой.
Те же любовь и вера помогли ей и в страшные годы голода. Ксения спасла от голодной погибели всех своих детей – всех троих!
И это был её второй материнский подвиг.
А третьим подвигом – было то, что после всех невыносимых военных и послевоенных тя-гот, она дожила до 86-и лет, продолжая до последнего служить своим детям, внукам и правнукам…