Людмила Ивановна Средняя, женщина устойчивая в годах, вооружена классным журналом — гроссбухом с фамилиями и оценками учеников 7-го бэ. Ползя линейкой по списку, под каждой фамилией она делает остановку.
Лидия Ивановна выбирает новую жертву богу общественного устройства, который представляется ей в виде пирамиды. В пирамиде этой наверху какой-то человек, а внизу много мелких людишек, вроде этих тридцати двух балбесов, которые обречённо ждут.
Они втянули голову в плечи, кто-то даже прильнул лицом к парте, и только дурачок Корякин сидит прямо и улыбается. Он настолько глуп, что унижения даже не боится. Но сегодня, в этот знаменательный день, ей хочется чего-то особенного — вернее, кого-то.
Кого-то, кто считает себя таким умным, что заслуживает быть не внизу пирамиды, а поближе к ней — учителю с тридцатилетним стажем и почётными грамотами РайОНО.
А может, и выше неё самой.
Как он считает.
Этот прохиндей Польских. Этот мудак и сын мудака.
Людмила Ивановна Средняя сделала свой выбор.
“К доске идёт Польских!”
Голова показывается над полем волосатых кочек. Он идиотски улыбается своим дружкам. Они в ответ ему так же улыбаются.
Польских, руки в карманах, приближается, а Людмила Ивановна знает: он ничего не учил. Он, знает она, вообще ничего связного не скажет; в лучшем случае будет шутить, но с этим она быстро сладит. В школе она — ещё раз — не первый день.
Он попытался улыбнуться ей, но получив отказ, повернулся к классу.
Сегодня удача должна быть на стороне Людмилы Ивановны: сегодня знаменательный день. Польских не смог придумать, как пошутить, и запаниковал; заметно стало, как шея покраснела и задрожала.
Но тут происходит непонятно что.
Польских выпрямляется, отводит плечи назад, разминает шею. Говорит.
“Свободы нет.
“Если вы рождены человеком,” говорит он, “то для вас свободы нет по определению. Вы существо глубоко общественное, и только общество будет решать, что вам делать: сидеть и не выступать или сидеть и выступать. И даже...”
Людмила Ивановна Средних, наконец, очнулась и шипит:
“Польских!.. Где Гоголь?..”
В классе раздаются смешки.
Людмила Ивановна так растерялась, что сама начала читать наизусть:
“Чуден Днепр при тихой погоде... Когда вольно и...”
Она не помнит дальше, и смешки плавно собираются в смех.
Польских, посмотрев было на неё, продолжает:
“Вы можете убежать, можете, наоборот, затеряться в толпе, но только оно — общество — позволит вам это или не позволит. И даже в самых, как все соглашаются, свободных местах на Земле — каждому приготовлена клетка под названием Моральный Облик.”
“Выйти из класса!” итошно заорала Людмила Ивановна Средняя. Даже привстала от напряжения.
Она дёргает Польских за пиджак:
“Ты, ммм!...Мудак!” — срывается в сиплый визг, хватается за лицо и выбегает из кабинета.
Польских спокойно продолжает:
“У меня для вас ещё более плохие новости. Ни животные, скованные физиологией своего вида, ни океаны, ни материки, никакие небесные тела — никто и ничто не позволяет себе выйти из процесса Великого Вращения, с момента ‘Запуск’ до момента ‘Стоп’.”
Через три минуты в класс ворвётся директор — худощавый жёсткий мужчина схватит Польских за локоть и потащит его в коридор. Пиджак директора и брюки будут раздуваться от скорости, как тормозные парашюты рективного самолёта.
Но Польских ещё не закончил свой устрашающий монолог, пока только сделал паузу, чтобы посмотреть одноклассникам в глаза.
Глаза их круглы: их уши не были готовы ни к чему подобному вообще, ни — тем более — из головы выдающегося разве что именем одноклассника.
“Всё имеет известные начало и конец. Неизвестное число раз.”
Директор будет волочить за собой Польских по пустому коридору; из дверей вылупятся головы учителей и учеников. “Тебе конец...” — будет скрипеть семенящая сзади Людмила Ивановна Средняя. Дождь будет биться ветром о большое парадное окно, в котором школьный коридор виден из всех школьных туалетов.
Польских, наконец, заканчивает свой монолог. Как раз перед тем, как в класс ворвётся директор, он говорит:
“Это как африканский танец кизомба. Движешься, пока ты жив. Живёшь, пока движешься.”
У директора в кабинете учащийся Польских не вспомнит ничего из того, что он говорил только что. Немедленно прибывший отец посмотрит тяжело на сына, и в неизбежности наказания не будет сомнений.
Произойдёт ритуал безыскренных извинений ученика 7-го бэ Польских Людовика. И несмотря на протесты Средней Людмилы Ивановны, учителя по родной (великой нашей!) литературе, за сим инцидент будет признан недоразумением.
---
“Слитно!” — взвоет, всхлипывая, учительница литературы на директора школы:
“Недоразумение — одно слово!”