РЕВОЛЮЦИЯ И ЛИТЕРАТУРА
Борис Ихлов
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ МЫШЛЕНИЯ
Свобода
Речь идет не о современном, не механистическом понимании детерминизма и лишь частично о диалектике случайности и закономерности.
На данный момент абстрактный человек не может быть свободен 1) от законов природы, которые действуют «извне» 2) от таких законов природы, которые имеют место в анатомии и физиологии (с системным качеством), а также биохимии и биофизике организма. В этом плане не просто общественное бытие не определяет сознание. Обычно приводят пример, что не у всех представителей класса сознание совпадает с сознанием этого класса. Но в существующей парадигме конкретное бытие человека, включающее как его самого, так и его как открытую обществу систему, как кажется, определяет его сознание.
Верная ли это парадигма? Является ли человек анатомо-физико-химико-биологической машиной? Как возражал Эпикур Демокриту – уж лучше поверить в бога, чем жить в такой жесткой фатальной предопределенности. Дают ли квантовая и стохастическая неопределенности свободу воли, связаны ли они с ней?
Ранее различные религии придерживались той концепции, что промысел божий – тотален, судьбы мира предрешены, не имеет смысла пытаться что-либо изменить. Современная тенденция в религиях – допускать свободу не воли, но выбора. Тенденция явно конъюнктурна, еще и с очевидным стремлением переложить ответственность со всемогущего бога на ничтожного человека.
Однако возможно ли ее научное обоснование?
Свободу выбора провозглашает и Клайв Стейз Льюис, который излагает религиозную пропаганду в общедоступной беллетристической (довольно примитивной) форме, представляет некую смесь субъективного и объективного идеализма. С одной стороны, он повторяет Маха: «… мы ничего не способны знать, кроме сиюминутных ощущений», повторяет и Канта: природу «вообще нельзя ухватить, к ней можно лишь приблизиться, да и то не слишком». С другой стороны – признает способность человека познавать внешний мир. Однако вовсе не тем способом, о котором говорят материалисты, в терминах Льюиса – «природоверы» (т.е. по-обывательски записывает материалистов в верующие, только в особого, не стоящего вне природы бога). А при помощи божественного начала, которым является разум («Чудо», Фонд им. А. Меня, изд. «Библия для всех», М.: 2000, Соч., Т.7 - С. 158-160). То есть, Льюис остается в рамках античной философии. Так, Аристотель полагал, что душа – свойство тела, но отказывал в этом разуму, разум по Аристотелю – не энтелехия тела, мышление – не осуществление, не функция какого либо органа человека. Хотя еще пифагореец Алкмеон считал органом мышления мозг (сегодня мы можем дополнить, что мышление – в том числе соматический процесс). Разумеется, как материалист, Аристотель признает, что сущее мыслимо, природа отображается в человеке, как монета отпечатывается на нагретом воске - следовательно, бытие и мышление тождественны. В то же время Аристотель полагает первичной форму. Но даже как идеалист Аристотель – неизмеримо выше Льюиса.
Льюис приписывает «природоверам» массу глупых высказываний и с торжеством их опровергает. Например, будто бы материалисты считают, что процесс развития природы не должен порождать сознание. Или: «… ни один последовательный природовер не может признать свободу воли». При этом Льюис не понимает самых элементарных вещей. Одна мысль становится причиной другой потому, что мы видим в ней основание, пишет он и не понимает, что связь между мыслями, логика связи мыслей обусловлена логикой внешнего мира.
Льюис определяет писателя (Диккенса) как творца того, чего нет в природе, его персонажи – только в голове творца. Связь персонажей Диккенса с природой для Льюиса отсутствует. Связь, логику, упорядоченность между человеческими чувствами, между явлениями природы Льюис возлагает на бога.
В своем примитивизме Льюис даже квантовую механику считает чем-то внеприродным (там же, С. 155).
Льюис чересчур много взял у Маха. Бог ему, собственно, не нужен. Он всерьез считает, что если мы изучаем процесс мышления, если смотрим на себя со стороны – мы тем самым признаем внеприродность разума. «Втиснуть разум в природу нам не удается. Если мы опишем его как продукт эволюции, мы по молчаливому сговору вынесем за скобки наш разум в момент этого рассуждения». То есть, любые свои самые чепуховые высказывания Льюис полагает за абсолютную истину, это не бог, это Льюис – демиург всего. Не обошелся Льюис и без ветхозаветного: «Разум дан нам раньше природы». Природа же – «перфорирована» разумом. Словом, если мы не смотрим на Луну – ее, в общем-то, и нет.
В России книги Льюиса распространяются американскими сектами, в том числе Церковью Нового завета.
Свобода воли неразрывно связана с понятием уникальности «я».
Шеллинг, конструируя бога из категорий бытия, сущности и существования, определял сущность бога как тождество с бытием, способность содержать в себе основу. А существование бога - в различенности с основой (см., например, В. Резвых, ВФ № 2, 1996 г.). Нетрудно видеть, что Маркс в определении Шеллинга вместо бога поставил человека, а вместо абстрактного бытия - общественное.
Осталось только, будто бы, в общественном бытии различить класс-в-себе и класс-для-себя, чтобы "уничтожение рабочего класса" привело не к распаду, а к синтезу - "человеческому обществу".
"Материал труда" (помним Энгельса) - не только "все сущее", но сам человек. Это формирует в нем небиологическую потребность в труде (удовлетворение биологических потребностей - условие), если труд творческий, и потребность избежать труда (помним Маркса), если труд обезличивающий.
В разделении труда и состоит противоречие, а движущей силой выступает потребность в творческом труде, которую ограничивают существующие общественные отношения.
Однако ясно, что определения Шеллинга-Маркса одновременно суть определения социальной формы движения материи, высшей по отношению к низшим, причем любым. Для отдельного человека, напротив, определение должно быть перевернуто: с т о р о н а (не две или поли- сущности!) сущности - в различенности с деятельностью, с общественными отношениями, а существование - в тождестве с общественным бытием.
Всего лишь сторона - потому что феномен уникальности человека по-прежнему не раскрыт. И не может быть раскрыт.
Дело не только в том, что творчество человека в рамках доминирующего идеализма онтологически понимается как проявление божественного. В таком случае жизнь существует вечно, именно она, как высшая форма, в духе Августина определяет время (дление, по Бергсону), а отношение "субъект - объект" понимается финалистски, тождественно с настоящим историческим моментом.
Раскрытие уникальности через "осознание себя", через самосознание немного добавляет в различение именно человеческой уникальности (тем более, что замкнутость на себя, способность к самоорганизации существует не только в общественных, но и в биологических, химических и даже гидродинамических системах, что описывается в рамках синергетики нелинейными уравнениями типа Адронова).
Невозможность раскрытия связана хотя бы с отсутствием феноменологического материала в биологии, где до сих пор не осмыслено отличие живой материи от неживой, то есть, не выполнен предыдущий шаг.
Ясно лишь, что уникальность "я", которое может влиять на общественные законы, но не в силах изменить законы своей основы (они, если и меняются, то независимо) - существенна и не может быть понята в пределах детерминизма социального, биохимического или физического.
Второй аспект не свободы от законов природы – невозможность для человека на данный момент изменять законы природы. Хотя это уже много лет, без всякого сомнения, в русле современной политики, оспаривается ведущими физиками в рамках неомахизма. Причем приставка «нео» не означает чего-то нового, происходит возврат к старому примитивному махизму, хотя воззрения Канта, Юма и прочих было опровергнуто еще Гегелем, Фейербахом, Лениным. Новое лишь в том, что мир как комплекс ощущений обосновывается с помощью современной науки, информация и мысль объявляется агентами, способными влиять на ход эксперимента. То, что, в таком случае, любое явление природы может быть объяснено лишь при выявлении фантастической результирующей миллиардов ощущений и посылаемых «мыслеобразов», а эксперимент, а с ним и вся наука, теряет смысл в виду разницы ощущений и «мыслеобразов» разных людей, не смущает неомахистов.
Неомахисты указывают на несоответствие понятий реальности, попросту не зная, не читая Ленина, который объяснял: «Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (in letzter Instanz** = бога). Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее („стол“ вообще) есть известный кусочек фантазии. (Vice versa: нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке: ср. Писарев о мечте полезной, как толчке к работе, и о мечтательности пустой.)» (Ленин. Философские тетради. Конспект книги Аристотеля «Метафизика», ПСС, изд. 5, Т. 29, С. 330)
«Самое же решительное опровержение, - пишет Энгельс, - этих, как и всех прочих, философских вывертов заключается в практике, именно в эксперименте и в промышленности» («Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», Соч., изд. 2. – Т. 21. –С.15).
«Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, - подчеркивает Маркс, - вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос» («Тезисы о Фейербахе»).
Однако, повторим, специфика в том, что неомахисты опираются именно на так называемую экспериментальную базу. С одной стороны, они, подобно древним шаманам, средневековым монахам или представителям американских сект, являвшим и являющим публике «чудо», предъявляют плохо проведенные эксперименты. С другой – спекулируют на противоречиях в теории и на феноменах, которые еще не изучены.
В то же время вопрос о соответствии понятий действительности – отнюдь не праздный. Каждое понятие внутреннее противоречиво, его нельзя рассматривать статично, проявление противоречия понятия в научной практике – верный признак того, что содержание понятие будет заменено на качественно новое.
Тождество мышления и бытия
Имеется в виду, что мышление отображает внешний мир, то есть, этот мир познаваем. С этим согласны и объективные идеалисты.
Отметим очевидные моменты.
Разумеется, 1) мышление идеально, потому противоположно бытию; 2) мышление имеет не только абстрактный, но и интуитивный характер.
В то же время мышление не тождественно бытию. Ландау и Пайерлс доказали теоретически, что двумерные кристаллы не могут существовать, потому что неустойчивы. Однако затем экспериментаторы создали графен.
Можно сказать, что в ряде случаев мышление не тождественно бытию потому, что философия оперирует общим. Но случаи не тождественности – закономерны. Следовательно, не тождественность мышления бытию тоже имеет общий характер.
Но это не всё.
Мышление одновременно не тождественно бытию не в кантовском смысле вещи-в-себе, не в смысле неточности (субъективности) и не в смысле идеальности. В любом процессе абстрагирования возникает новое содержание, которое и включает реальность, и не включает ее, вместо этого – включает нечто, будто бы не принадлежащее реальности. Классические уравнения движения позволяют прогнозировать реальность, но они содержат обратимость времени и «путешествия в будущее», не существующие в природе. А именно: в тех процессах, абстрактом которых они являются. Запаздывающие и опережающие решения в данных процессах имеют вполне ясный физический смысл, но являются отражением глубокой всеобщей симметрии физических законов. Противоречия же, возникающие в связи с теоретическими путешествиями во времени, суть источники дальнейшего развития теории.
Во-вторых, мышление вскрывает и то, что еще не реализовано в мире, то, что он отображать не может – не только актуальное, но и скрытое в потенции. Разумеется, мышление это делает на основе предыдущего тождества бытию. «Это поставляющее раскрытие всего может осуществляться только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен в извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, поставлен на это, то не принадлежит ли и человек - еще первоначальнее, чем природа - к состоящему-в-наличии?» - задает вопрос Хайдеггер («Вопрос о технике» в сб. «Новая технократическая волна на западе», М., 1988)
Но в этом вскрытии возникает и то, что не содержалось в основе. Хотя бы на том простом основании, что субъективная реальность развивается не только благодаря объективной реальности, но и в определенной мере самостоятельно.
Следовательно, свобода воли существует и реализуется в мышлении.
Что касается эмоционально-интуитивного, где общественная усредненность, типичность, предсказуемость, предопределенность, подчиненность выступают наиболее ярко, общее новое появляется исключительно в ходе качественных общественных преобразований. С другой стороны, оно возникает как общее в фольклоре и как индивидуальное в искусстве.
Разумеется, свобода воли не есть идеальное, вознесшееся над материей, внеприродное, она есть лишь преобладание к неком смысле определенного системного качества материи над прочими ее качествами.
Абстрактный анализ безусловно, важен, однако не он является нашей главной задачей. «Поскольку Маркс, - пишет Хайдеггер, - осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит другие исторические теории. Поскольку, наоборот, ни Гуссерль, ни, насколько я пока вижу, Сартр не признают существенности исторического аспекта в бытии, постольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого впервые оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом» («Письмо о гуманизме" в кн. «Время и бытие», М., 1993».
Каков же главный вопрос?
Во-первых, необходимо указать на ту конкретно-историческую связь между объективной реальностью и субъективным миром, которую так старательно пытаются элиминировать. А именно: субъективный творческий мир оказывается на удивление не уникальным, напротив, стандартным, полностью определенным буржуазными общественными отношениями.
Во-вторых. Например, Ильенков, понимая закон и детерминизм фаталистически (как и Лабриола, Плеханов, Д. Лукач, Сталин или Троцкий, но не Маркс или Ленин), в "несущественных" отклонениях, в их конкретике не увидел всеобщего содержания.
Мы знаем, а теперь хорошо поняли, что сведение роли творческого к правдивому отображению действительности элиминирует саму сущность творческого. Точная голограмма не имеет к искусству никакого отношения. Или, как писали Лифшиц и Рейнгардт, если вы нарисовали красное знамя, это еще не искусство («Кризис безобразия»).
КЛАССОВОСТЬ ЛИТЕРАТУРЫ
Многие честные люди в России поражены, как смогла российская культура в момент перестроиться, стать вполне буржуазной, как смогла не возразить кассовой морали. Во-вторых, как она могла встать на сторону американского империализма, поддержав фашистов на Украине. Макаревич так и заявил: «У меня много друзей среди бандеровцев».
Самое чудовищное, что из деятелей культуры бандеровцев поддержали евреи. Весь истеблишмент Израиля поддержал бандеровцев. Видимо, Париж настолько стоит мессы, что позабыли Бабий Яр. Даже поляки - уж на что продажна Польша – и то не забыли Волынскую резню.
Российская интеллигенция ради бандеровцев забыла, как она возненавидела Октябрьскую революцию и все революции на свете – дабы потрафить оранжевой псевдореволюции.
В этом плане любопытно вспомнить беседу Сталина с Фейхтвангером 8.1.1937.
Еще не арестован писатель-большевик, воевавший в Гражданскую, Артем Веселый (расстрелян 7.4.1938), и все куйбышевские поэты и прозаики еще на свободе. Еще три года до расстрела 27.1.1940 бойца 1-й конной, автора «Конармии» и «Одесских рассказов» Исаака Бабеля. Еще почти год поэт Осип Мандельштам будет жить. Еще больше года до расстрела 14.4.2018 красного бойца, поэта-большевика Владимира Нарбута. Еще год до расстрела писателя и журналиста Михаила Кольцова. Еще жива большевичка Елена Соколовская, худрук «Мосфильма», руководившая в годы Гражданской одесским подпольем. Три с половиной года до ареста генетика Николая Вавилова, больше года до ареста Льва Ландау и ядерщика Дмитрия Иваненко. Еще на свободе художница и журналистка Ариадна Эфрон, артист Георгий Жженов, поэт Николай Заболоцкий, конструкторы Сергей Королев и Андрей Туполев, поэтесса Ольга Берггольц.
Имя им – легион. (Обширные списки см. у Роя Медведева в книге «К суду истории».)
Для начала – злободневный для СССР 80-х вопрос: могут ли позволить себе члены организации мыслить самостоятельно?
«Фейхтвангер. В каких пределах возможна в советской литературе критика?
Сталин. Надо различать критику деловую и критику, имеющую целью вести пропаганду против советского строя. Есть у нас, например, группа писателей, которые не согласны с нашей национальной политикой, с национальным равноправием. Они хотели бы покритиковать нашу национальную политику. Можно раз покритиковать. Но их цель не критика, а пропаганда против нашей политики равноправия наций. Мы не можем допустить пропаганду натравливания одной части населения на другую, одной нации на другую. Мы не можем допустить, чтобы постоянно напоминали, что русские были когда-то господствующей нацией. Есть группа литераторов, которая не хочет, чтобы мы вели борьбу против фашистских элементов, а такие элементы у нас имеются. Дать право пропаганды за фашизм, против социализма – нецелесообразно.
Если элиминировать попытки пропаганды против политики советской власти, пропаганды фашизма и шовинизма, то писатель у нас пользуется самой широкой свободой, более широкой, чем где бы то ни было. Критику деловую, которая вскрывает недостатки в целях их устранения, мы приветствуем. Мы, руководители, сами проводим и предоставляем самую широкую возможность любой такой критики всем писателям. Но критика, которая хочет опрокинуть советский строй, не встречает у нас сочувствия. Есть у нас такой грех».
Мы, Николай Вторый. Сталин намеренно искажает суть дела, выпячивая пропаганду фашизма, пропаганду против советской власти. А речь идет о критике действий верховной власти. Сталин пытается защититься словечком «конструктивный». Беда в том, что выпады против себя Сталин отождествляет с выпадами против Советской власти: «государство – это я».
Мы живем, под собою не чуя страны…
Что ни казнь у него, то малина…
И Мандельшама отправляют в концлагерь.
… Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь. …
И, когда обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки…
И, безвинная, корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных «марусь».
Сама Ахматова избежала репрессий, зато в 1949-м был арестован ее сын, Лев Гумилев.
Партийный поэт Слуцкий написал о Сталине только в 1955-м:
… Однажды я шел Арбатом.
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
Вплоть до 1991 года, даже на региональном уровне, рартийная газета не имеет права критиковать партийное руководство.
Однако пустимся в отвлеченные эмпиреи.
«Фейхтвангер. Я просил бы Вас подробнее определить функции писателя. Я знаю, что Вы назвали писателей инженерами душ.
Сталин. Писатель, если он улавливает основные нужды широких народных масс в данный момент, может сыграть очень крупную роль в деле развития общества. Он обобщает смутные догадки и неосознанные настроения передовых слоев общества и инстинктивные действия масс делает сознательными. Он формирует общественное мнение эпохи. Он помогает передовым силам общества осознать свои задачи и бить вернее по цели. Словом, он может быть хорошим служебным элементом общества и передовых устремлений этого общества. Но бывает и другая группа писателей, которая, не поняв новых веяний эпохи, атакует все новое в своих произведениях и обслуживает, таким образом, реакционные силы общества. Роль такого рода писателей тоже не мала, но с точки зрения баланса истории она отрицательна. Есть третья группа писателей, которая под флагом ложно понятого объективизма старается усидеть между двух стульев, не желает примкнуть ни к передовым слоям общества, ни к реакционным. Такую группу писателей обычно обстреливают с двух сторон: передовые и реакционные силы. Она обычно не играет большой роли в истории развития общества, в истории развития народов, и история её забывает так же быстро, как забывается прошлогодний снег».
Сталин здесь путает писателя и партийного идеолога. Хуже: писателя и СМИ. Причем выступает с идеалистических позиций. Начав за здравие, с нужд народных масс, он объявляет, что не общественное бытие формирует общественное сознание, а писатель формирует общественное мнение.
Из чего видно, что Сталин не понимает роли литературы в обществе.
Например. Пушкин поначалу не был читаем, литературный рынок был заполнен патриотическими книжками Фаддея Булгарина. После смерти поэта Белинский и другие демократы, публицисты, но не писатели, начали очистительную кампанию в литературе. И вот общественное мнение: «Нравится Булгарин, а сказать стыдно».
Поль Верлен почти не касался той исторической драмы, которая бушевала вокруг него. «Зачем, зачем ты льнешь ко мне, воспоминанье, дрозда косой полет в осеннем увяданье….» Или: «Воспоминанье в Сумерках печали чуть брезжится на небе…» Найдите в его поэзии хоть что-то, привязанное к войне с Пруссией, с Парижской коммуной, поэт просто бежит от этих событий, а в тюрьму его сажают – из-за неуплаты алиментов.
Цветаева пишет: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». Мандельштам пишет: «Я приношу революции плоды, которые ей пока не нужны».
Сталин не хочет повторять циничное ленинское, буржуазное, которое можно выразить кратко: кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Сталин осуществляет этот танец путем цензуры, на Западе судьбу литературного творения решает рынок. Деньги – гораздо более жесткий цензор. Иного при капитализме не дано.
Потому те, кто, подобно Окуджаве, в пылу протеста подняли на знамя, что «каждый пишет, как он слышит, каждый слышит как он дышит», что художник свободен от общества, а общество обязано припадать к его ногам, восторгаясь – всего лишь исполняют штампованную западную пропаганду.
Фейхтвангер пытается вежливо указать Сталину на разницу между творчеством и общественным мнением:
«Фейхтвангер. Я попросил бы Вас разъяснить, как Вы понимаете разницу между призванием научного писателя и писателя-художника, который передает свое мироощущение, самого себя.
Сталин. Научные писатели обычно действуют понятиями, а писатели-беллетристы образами. Они более конкретно, художественными картинами изображают то, что их интересует. Научные писатели пишут для избранных, более квалифицированных людей, а художники для более широких масс. Я бы сказал, что в действиях так называемых научных писателей больше элементов расчета. Писатели-художники – люди более непосредственные, в их деятельности гораздо меньше расчета».
Сталин не в состоянии понять, о чем говорит Фейхтвангер. Фейхтвангер спрашивает: имеет ли право художник творить вне социального запроса.
Имеет, конечно. И творит. В отличие от передвижников никакого социального запроса на творчество импрессионистов не было, ни сверху, ни снизу. Возможно – запрос был со стороны внутренней логики живописи.
Но Фейхтвангер спрашивает о социализме – дозволено или нет?
А Сталин ему на это отвечает, что художники пишут то, что интересует их лично, научные писатели, вроде марксистов – для избранных, типа квалифицированных в Политбюро, но никак не для масс. Одни оперируют понятиями, другие образами, вот и весь сказ. Фейхтвангер и не знал, что мыслит образами, без всякого понятия. Сталин его просветил.
«Фейхтвангер. Хотел бы спросить, что означает Ваше определение интеллигенции как межклассовой прослойки в докладе о Конституции СССР. Некоторые думают, что интеллигенция не связана ни с одним классом, имеет меньше предрассудков, большую свободу суждения, но зато меньше прав. Как говорил Гете – действующий не свободен, свободен только созерцающий.
Сталин. Я изложил обычное марксистское понимание интеллигенции. Ничего нового я не сказал, класс – общественная группа людей, которая занимает определенную стойкую, постоянную позицию в процессе производства. Рабочий класс производит все, не владея средствами производства. Капиталисты – владеют капиталом. Без них, при капиталистическом строе, производство не обходится. Помещики владеют землей – важнейшим средством производства. Крестьяне владеют малыми клочками земли, арендуют ее, но занимают в сельском хозяйстве определенные позиции. Интеллигенция – обслуживающий элемент, не общественный класс. Она сама ничего не производит, не занимает самостоятельного места в процессе производства. Интеллигенция есть на фабриках и заводах – служит капиталистам. Интеллигенция есть в экономиях и имениях – служит помещикам. Как только интеллигенция начинает финтить – её заменяют другими. Есть такая группа интеллигенции, которая не связана с производством, как литераторы, работники культуры. Они мнят себя «солью земли», командующей силой, стоящей над общественными классами. Но из этого ничего серьезного получиться не может. Была в России в 70-х годах прошлого столетия группа интеллигенции, которая хотела насиловать историю и, не считаясь с тем, что условия для республики не созрели, пыталась втянуть общество в борьбу за республику. Ничего из этого не вышло. Эта группа была разбита – вот вам самостоятельная сила интеллигенции! Роль интеллигенции – служебная, довольно почетная, но служебная. Чем лучше интеллигенция распознает интересы господствующих классов и чем лучше она их обслуживает, тем большую роль она играет. В этих рамках и на этой базе её роль серьезная. Следует ли из всего этого, что у интеллигенции должно быть меньше прав? В капиталистическом обществе следует. В капиталистическом обществе смотрят на капитал – у кого больше капитала, тот умнее, тот лучше, тот располагает большими правами. Капиталисты говорят: интеллигенция шумит, но капитала не имеет. Поэтому интеллигенция там не равноправна. У нас совершенно иначе. Если в капиталистическом обществе человек состоит из тела, души и капитала, то у нас человек состоит из души, тела и способностей трудиться. А трудиться может всякий: обладание капиталом у нас привилегий не дает, а даже вызывает некоторое раздражение. Поэтому интеллигенция у нас полностью равноправна с рабочими и крестьянами. Интеллигент может развивать все свои способности, трудиться так же, как рабочий и крестьянин».
Разумеется, в сравнении с Фихте, который ввел понятие интеллигенции, Шеллингом и Гегелем, которые почитали интеллигента как демиурга по отношению к материальному миру, Сталин сделал шаг вперед, отбросил их иллюзии, низведя интеллигенцию к обслуживающему классы элементу и выделил техническую интеллигенцию. Однако ничего марксистского Сталин не сообщил. Наоборот, он во вполне физиократическом духе полагает, что интеллигенция ничего не производит. В 70-е эту же физиократию воспроизвел Я. А. Кронрод.
Однако, например, машинист товарного поезда ничего не производит, а скульптор производит статую.
Маркс в «Капитале» указывает, что духовные ценности тоже обладают стоимостью, как и вещи.
Но, как видим, поначалу он недопонимает суть дела, сводит ее к рынку, который включает в себя такое уродство, как оценка полотен мастеров в сотни миллионов долларов. Маркс указывает: «… писатель является производительным рабочим не потому, что производит идеи, а потому, что обогащает книгопродавцов, т.е. является наемным работником какого-нибудь капиталиста» («Теории прибавочной стоимости», Ч. II, С. 127).
«Буржуазия, - пишет он, - лишила священного ореола все роды деятельности, которые до сих пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников» («Манифест коммунистической партии», Соч., 2-е изд. - Т. 4. - С. 427).
Это вполне соотносится с определением Энгельса, данным в книге «Антидюринг»: пролетариат – это класс, не имеющий в собственности средств производства и потому вынужден продавать свою рабочую силу. Таким образом, и рабочий, и интеллигент по характеру труда (наемному) являются пролетариями, которых качественно различает содержание труда. А. Грамши тоже вписывает техническую интеллигенцию в пролетариат («Тюремные тетради. Возникновение интеллигенции»).
Однако Маркс, заметим, ставит рядом человека науки (скажем, инженера) и священника, который к производству имеет весьма опосредованное отношение.
И далее - Маркс отмечает, что рабочий и технический интеллигент связаны в каждой ячейке промышленности. Наконец, он формулирует: уровень развития капитализма определяется тем, насколько наука стала производительной силой.
Приведем пример марксистского анализа.
«Самый широкий приток интеллигентов к социализму – и это относится ко всем европейским странам – происходил в первый период существования партии, когда она находилась еще в стадии детства. Эта первая волна принесла с собой самых выдающихся теоретиков и политиков Интернационала. Чем больше европейская социал-демократия росла, чем большие рабочие массы объединяла вокруг себя, не слабее – не только относительно, но и абсолютно – становился прилив свежих элементов из интеллигенции. «Leipziger Volkszeitung» в течение долгого времени безуспешно разыскивала через газетные объявления редактора-академика… напрашивается вывод… чем определеннее социализм выявлял свое содержание, чем доступнее для всех и каждого понимание его исторической миссии, тем решительнее интеллигенция отступала от него. Если это еще и не значит что ее пугал социализм сам по себе, то, во всяком случае, ясно, что в капиталистических странах Европы должны были совершаться какие-то глубокие социальные изменения, которые в такой же мере затрудняли братания академиков с рабочими, в какой облегчали сочетание рабочих с социализмом. Какого же рода эти изменения?
Из среды пролетариата к социал-демократии примыкали и примыкают интеллигентные одиночки, группы и слои; рост и концентрация индустрии и транспорта только ускоряет этот процесс. С интеллигенцией происходит процесс совершенно другого порядка. Могущественное капиталистическое развитие последних двух десятилетий безапелляционно снимает для себя сливки с этого класса. Наиболее даровитые интеллигентные силы – с инициативной энергией и полетом мысли – безвозвратно поглощаются капиталистической индустрией – трестами, ж.д. предприятиями, банками, которые оплачивают организаторский труд чудовищными суммами. Даже на потребу государства остаются лишь второстепенные экземпляры, и правительственные канцелярии не менее, чем газетные редакции всех направлений плачутся на недостаток «людей». Что же касается представителей все растущей полупролетарской интеллигенции, неспособных выбиться из вечно зависимого и материально неустойчивого существования, то над ними, выполняющими частичные, второстепенные и малопривлекательные функции в большом механизме культуры, чисто культурные интересы… не могут быть так властны, чтобы самостоятельно направлять их политические симпатии в сторону социализма. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что для такого европейского интеллигента, для которого психологически переход в лагерь социализма не исключен, нет почти никакой надежды завоевать для себя лично влияние в рядах пролетарской партии. А этот вопрос имеет здесь решающее значение. Рабочий входит в социализм как частица целого, вместе со своим классом, из которого у него нет надежды уйти. И он уже удовлетворен чувством своей нравственной связи с массой, которая делает его увереннее и сильнее. Интеллигент же входит в социализм, отрываясь от своей классовой пуповины, - как индивид, как личность, - и неизбежно ищет личного влияния. Но здесь-то он и наталкивается на затруднения, - и чем дальше, тем больше эти затруднения растут»... между интеллигенцией и социализмом в качестве водораздела оказывается в настоящее время… еще и организационный аппарат социал-демократии. Он… требует дисциплины и самоограничения… переход интеллигенции на сторону социал-демократии в рамках буржуазного режима становится… чем дальше, те менее возможным».
Видим, что здесь подход – вполне конкретен, детален, более историчен, а главное - верен. Сталин привел пример исключительно малой группы людей в тот период, когда интеллигенции собственно в России и не было, когда протестное движение интеллигентов делало первые наивные шаги, да еще тогда, когда сами массы к протестам готовы не были. Как писал Ленин в статье «Памяти Парижской коммуны», весь пламенный порыв народовольцев разбился о стену равнодушия масс.
Тем не менее, оба автора призывают интеллигента к одному и тому же – к дисциплине во имя масс.
К тому же призывает и Ленин: «Интеллигенция, как особый слой современных капиталистических обществ, ха-рактеризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации… в этом, между прочим, состоит невыгодное отличие этого об¬щественного слоя от пролетариата; в этом за¬ключается одно из объяснений интеллигент¬ской дряблости и неустойчивости, так часто дающей себя чувствовать пролетариату; и это свойство интеллигенции стоит в неразрывной связи с обычными условиями ее жизни, усло-виями ее заработка, приближающимися в очень и очень многом к условиям мелкобур¬жуазного существования» (ПСС, Т. 6. - С. 212-213).
Мы вернемся к этому ниже. Отметим пока, что в 80-е данный отрывок прекрасно проиллюстрировала борьба за лидерство в неформальных организациях. Во-вторых, в эпоху, когда власть сконструировала из ВСЕХ партий предохранительный буфер между собой и массами, когда власть платит оппозиции, рабочие с не меньшим азартом вступают в ряды партий – с целью покинуть собственный класс и закрепиться в классе правящем.
Сверху Сталин наплел чепуху про состав человека на Западе и в СССР. Шкаф состоит из гвоздей и собственно шкафа. Сталин нарочито груб с Фейхтвангером, как с девкой, полагает, это вызовет у него восхищение.
Маркс определял сущность человека следующим образом: это «не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений» («Тезисы о Фейербахе»). Следовательно, кто угодно, царь, капиталист или интеллигент не может стоять над классами, он есть точка пересечения общественных линий. Если мы добавим к определению Маркса разумеющуюся «конкретную» совокупность общественных отношений, она, тем не менее, останется вполне абстрактной – нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, «...ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза (ибо, как миросозерцание, анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность» (Ленин, «Партийная организация и партийная литература»).
Действительно, все слова о независимости художника, его внеклассовости есть лишь общественный срез, штамп примитивного пропагандистского пошиба.
С другой стороны, разве не стоят царь, генсек, буржуа, крупный писатель – над обществом? Разумеется, да. Они не Робинзоны, если бы они тратили время на охоту за мясом в лесах, выращивание хлеба, сооружение жилья, пошив одежды и т.д., они никогда бы не стали ни царями, ни писателями. Они стоят над обществом исключительно потому, что порабощают прямо или косвенно других людей.
Конечно, труд интеллигента гораздо более свободен, он не винтик в механизме, он сам планирует. Интеллигенции не нужно уничтожать себя как класс, в отличие от рабочего класса.
В то же время труд интеллигента частичен, тем самым ущербен.
Британская энциклопедия определяет интеллигента как способного мыслить самостоятельно. Гегель писал, что интеллигентный человек в принципе умеет делать всё. И Маркс утверждал, что дело идет к синтезу: «когда-нибудь все науки объединятся, это будет одна наука – человековедение». Тем не менее очевидно что деление труда (не старое!) никуда не денется. Наоборот, дифференциация будет усиливаться, как настаивал Ленин. Процесс синтеза-дифференциации диалектичен.
Пока же не преодолено противоречие между умственным и физическим трудом, пока не преобразован труд рабочего с доминированием абстрактного содержания, понимание мира интеллигентом остается ущербным – с силу частичности труда.
Полная зависимость интеллигента начинается в сфере обмена, здесь он полностью во владении капитала. И эта сфера обмена самым чудовищным образов определяет сферу производства интеллигента, обламывает весь полет его творческой мысли, определяет ход его мыслей и его нравственность.
Потому Маркс и пишет, что «все прочие угнетенные слои общества должны осознать интересы рабочего класса как собственные».
Таким образом, фраза Герцена, что нация, угнетающая другие нации, не может быть свободной – не просто красивые слова.
Тем не менее, и Сталин, и другой автор, призывающий интеллигенцию к социалистической, то есть. к рабочей дисциплине, сами не понимают социализм. Еще один автор так характеризовал бегущих дисциплины: «кошки. Которые гуляют сами по себе».
Что требует интеллигент?
Религиозный идеолог Льюис, о котором шла речь во введении, пишет, что он «до смерти ненавидел коллективизм, но еще не понимал, как он связан с социализмом» («Настигнут радостью», там же, С. 389). Казалось бы, какой-то отвратительный индивидуализм, отвержение ближнего своего, пещерное равнодушие к угнетению масс, чем интеллигенция ранее не грешила. Ведь ни кто иной, как Ленин, утверждал, что интеллигенция первой чувствует классовое угнетение. Здесь явно просматривается заказной примитивный буржуазный штамп. Однако что за этим индивидуализмом стоит?
Интеллигент не желает «ходить строем», желает творить свободно, чтобы не обезличивать себя, не загонять в партийные рамки, ощущать собственную самостоятельность. Но ведь это и есть социалистическое требование. Оно тождественно с коренным интересом рабочего класса – ликвидировать обезличивающий труд.
С другой стороны, ничего криминального в стремлении уйти от партийной дисциплины и мыслить самостоятельно, нет, и оно присуще уже не только интеллигентам, но и рабочим. Ослабление роли партий, растущий в мире абсентеизм – прямое этому доказательство, а так называемое «предательство Горбачева» заставит многих согласиться.
Вместо сталинского «к ноге» Ленин объявляет: «.. литературное дело менее всего поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством» («Партийная организация и партийная литература»). Ленин просто требует задавить ту интеллигенцию, которая борется против революции. Когда же его просят высказаться об авангарде, Ленин объявляет. Что ничего в этом не понимает.
Буржуазность, точнее, мелкобуржуазность, начинается дальше, она начинается с интеллектуальной собственности, с интеллектуального хуторка, который есть выражение личности.
Освобождение требуют не для всех – для себя лично, желают освободить себя за спиной класса, по выражению Маркса («Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»), как рабочего класса, так и собственного слоя интеллигенции.
Требование истребить партийную зависимость подразумевает наличие противостоящей этой зависимости свободы.
Вот тогда рождается солипсизм:
Каждый пишет, как он слышит
Каждый слышит, как он дышит.
И еще: «А дураки любят собираться в стаю…»
То есть, как дышит он сам, интеллигент, но не народ. Вспомним обратное, у Глинки: «Музыку пишет народ, мы, композиторы, лишь ее аранжируем».
Однако эта свобода на поверку оказывается чистоганом. И тут интеллигент, забыв о собственно свободе, вспоминает Фейхтвангера, примерно в такой интерпретации: буржуазные рамки как раз за счет ограничения – создают возможности, как вода для рыбы. Интеллигент не противится партийности, он лишь для вящей убедительности декларирует свою ненависть прежней партийности, он просто предпочитает обеспеченную несвободу, желательно, с миллионами долларов на банковском счете . Потому меняет свои политические позиции как перчатки.
Тогда появляется пещерная паранойя: человек творческий никому не обязан, он может творить как угодно, как Серебренников, Марат Гельман или Виктюк, а массы должны быть ему за это благодарны. Если, конечно, способны дотянуться, постичь. Если же не способны – должны, по выражению Гельмана, «терпеть».
Ничто бесследно не проходит, мелкобуржуазность порождает массовую бездарность, которая океаном разлита по стране - вместо Союза писателей СССР, и каждый водоворот затягивает всё новые и новые жертвы.
Теперь мы можем назвать автора, который оказался и выше Сталина по уровню, и тождественен Сталину. Это Л. Д. Троцкий, статья - «Интеллигенция и социализм», Современный мир, 1910.
***
Утверждают, что злодейство и гений – несовместимы. Почему? Кто это доказал?
«Фейхтвангер. Если я Вас правильно понял, Вы также считаете, что писатель-художник больше апеллирует к инстинкту читателя, а не к его разуму. Но тогда писатель-художник должен быть более реакционным, чем писатель научный, так как инстинкт более реакционен, чем разум. Как известно, Платон хотел удалить писателей из своего идеального государства.
Сталин. Нельзя играть на слове «инстинкт». Я говорил не только об инстинкте, но и о настроениях, о неосознанных настроениях масс. Это не то же, что инстинкт, это нечто большее. Кроме того, я не считаю инстинкты неизменными, неподвижными. Они меняются. Сегодня народные массы хотят вести борьбу против угнетателей в религиозной форме, в форме религиозных войн. Так это было в XVII веке и ранее в Германии и Франции. Потом через некоторое время ведут борьбу против угнетателей более осознанную – например, французская революция. У Платона была рабовладельческая психология. Рабовладельцы нуждались в писателях, но они превращали их в рабов (много писателей было продано в рабство – в истории тому достаточно примеров) или прогоняли их, когда писатели плохо обслуживали нужды рабовладельческого строя. Что касается нового, советского общества, то здесь роль писателя огромна. Писатель тем ценнее, что он непосредственно, почти без всякого рефлекса отражает новые настроения масс. И если спросить, кто скорее отражает новые настроения и веяния, то это скорее делает художник, чем научный исследователь. Художник находится у самого истока, у самого котла новых настроений. Он может поэтому направить настроения в новую сторону, а научная литература приходит позже. Непонятно, почему писатель-художник должен быть консерватором или реакционером. Это неверно. Этого не оправдывает и история. Первые попытки атаковать феодальное общество ведутся художниками – Вольтер, Мольер раньше атаковали старое общество. Потом пришли энциклопедисты. В Германии раньше были Гейне, Бьерне (правильно: Бёрне), потом пришли Маркс, Энгельс. Нельзя сказать, что роль всех писателей реакционна. Часть писателей может играть реакционную роль, защищая реакционные настроения. Максим Горький отражал ещё смутные революционные настроения и стремления рабочего класса задолго до того, как они вылились в революцию 1905 года».
Разумеется, Сталин, помнивший критику Лениным воззрений Яна Махайского, да и собственные работы против Махайского, не мог согласиться с Фейхтвангером. Махайский как раз утверждал, что интеллигенция относится к эксплуататорском, паразитическим классам.
Но почему писатель или художник обязан отражать жизнь именно низов? Бальзак, Энгр, Шекспир, Рокотов, да кто только из мастеров не «отражал» жизнь высшего общества, и мы не считаем «Одиссею» или полотна Рубенса чем-то реакционным и не порываемся скинуть буржуазную культуру с корабля революции.
Вопрос в другом: почему Блок принял революцию, а Николай Гумилев – нет? Как мог Фет быть великим поэтом и одновременно жестоким крепостником? Как писал о нем Стасов: «Почеловеконенавистничает – и напишет шедевр, потом снова почеловеконенавистничает, снова напишет шедевр…» Почему Матэ Залка – интернационалист, а Редьярд Киплинг – великодержавный шовинист?
У Ленина не было времени разобраться в творчестве Достоевского, он считал Достоевского архискверным, но подписал проект памятника великому писателю.
«Фейхтвангер. Получилось некоторое недоразумение. Я не считаю, что писатель должен быть обязательно реакционным. Но так как инстинкт отстает, как бы хромает за разумом, то писатель может оказаться реакционным, сам того не желая. Так, у Горького иногда образы убийц, воров вызывают чувство симпатии. И в моих собственных произведениях есть отражение отсталых инстинктов. Может быть, поэтому они читаются с интересом. Как мне кажется, раньше было больше литературных произведений, критикующих те или иные стороны советской жизни. Каковы причины этого?
Сталин. Ваши произведения читаются с интересом и хорошо встречаются в нашей стране не потому, что там есть элементы отставания, а потому, что там правдиво отображается действительность. Хотели ли Вы или не хотели дать толчок революционному развитию Германии, на деле, независимо от Вашего желания, получилось, что Вы показали революционные перспективы Германии. Прочитавши Ваши книги, читатель сказал себе: так дальше жить в Германии нельзя. Идеология всегда немного отстает от действительного развития, в том числе и литература. И Гегель говорил, что сова Минервы вылетает в сумерки. Сначала бывают факты, потом их отображение в голове. Нельзя смешивать вопрос о мировоззрении писателя с его произведениями.
Вот, например, Гоголь и его «Мертвые души». Мировоззрение Гоголя было бесспорно реакционное. Он был мистиком. Он отнюдь не считал, что крепостное право должно пасть. Неверно представление, что Гоголь хотел бороться против крепостного права. Об этом говорит его переписка, полная весьма реакционных взглядов. А между тем, помимо его воли, гоголевские «Мертвые души» своей художественной правдой оказали огромное воздействие на целые поколения революционной интеллигенции сороковых, пятидесятых, шестидесятых годов.
Не следует смешивать мировоззрение писателя с воздействием тех или других его художественных произведений на читателя. Было ли у нас раньше больше критических произведений? Возможно. Я не занимался изучением двух периодов развития русской литературы. До 1933 г. мало кто из писателей верил в то, что крестьянский вопрос может быть разрешен на основе колхозов. Тогда критики было больше. Факты убеждают. Победила установка советской власти на коллективизацию, которая сомкнула крестьянство с рабочим классом…»
Все было наоборот: ускоренная коллективизация вызвала сокращения посевов, забой скота, тысячи крестьянских восстаний – и разорвала политический союз между крестьянством и рабочим классом. И Шолохов отразил это в своих письмах Сталину. И факты, как мы уже знаем, могут появиться после их научного предсказания, Сталин путает частный случай представлений с первичностью исторической практики.
Но как всё же быть с реакционностью гениев? Хорошо, пусть не гениев – талантов, талантишек? Применим ли здесь классовый подход вообще и действует одно правило: мухи отдельно, котлеты отдельно?
Увы, гений, талант и злодейство – это вполне типичный случай. Он означает всегдашний разрыв в общественном сознании между общественным мнением (истеблишмента, местности, группы и т.д.) и реальностью. Этот разрыв накладывает свой усредненный отпечаток на любую индивидуальность. В периоды революций или войн он проявляется на уровне всеобщего. Мы видели этот разрыв в форме псевдореволюционности в августе 1991 года и в октябре 1993-го, в форме оппозиционности, особенно ярко – после 2014-го, когда кумиры публики поддержали фашизм на Украине. Хотя в последнем случае разорванное сознание полностью определилось привилегированным бытием.
Апрель – май 2018