ДВОЕ В ГОРОДЕ
«Тебе известна лишь твоя собственная очевидность: очевидность твоей продолжающейся жизни, твоего дыхания, твоих шагов, твоего старения».
Жорж Перек. «Человек, который спит»
Ты просыпаешься от звона будильника. Но ты не открываешь глаз. Ты продолжаешь лежать неподвижно, боясь выдать своё присутствие. Ты видишь, как, оборвав беспощадные трели будильника, твой двойник с заспанным лицом идёт в душ, слышишь шум воды, безошибочно угадываешь какую часть тела — ногу, плечи или голову — он тщательно намыливает, спуская пену в чернеющую водоворотом дыру, и вся эта последовательность его действий разворачивается перед тобой в картину мытья, ты замечаешь, как его рука скользит к низу живота, и вскоре в дыру отправляется его семя, такое же белое, как и пена шампуня, вскоре ты видишь его из расколотого зеркала, в котором он бреется, поворачиваясь то одной щекой, то другой, языком выдавливает на них бугорок, потом глядишь, как он, голый, со стекающими на пол струйками, шлёпает босиком на кухню, ставит чайник, чтобы вскипятить воду для кофе, включает микроволновку, поджаривает гренки, ты видишь это отчётливо, ясно, до мелочей, и всё — с закрытыми глазами. Сколько тебе? Тридцать-сорок. Или пятьдесят? Где-то так, не больше. Ты пластаешься на узкой, продавленной кровати со скомканным одеялом, которое, вставая, отбросил твой двойник, и мятыми подушками, помнящими форму его затылка. Ты наблюдаешь, как он, соря крошки, торопливо запихивает в рот гренки, обжигается растворимым кофе, две ложки которого высыпал в маленькую чашку, как, насвистывая модный мотивчик — подпеть ему у тебя не возникает желания, - выбирает у распахнутого шкафа пиджак - серый или коричневый? - ты видишь его сосредоточенное лицо, его стучащие в мозгу мысли: серый или коричневый?; замечаешь, как, бросив взгляд на часы, он чертыхается, сорвав с вешалки коричневый, с трудом попадает в рукава, в два приёма повязывает галстук, влезает в ботинки без шнурков, оттопыривая пальцем «язычок» - тебе для этого не надо глазеть, не надо следить, подперев голову локтем, не надо подсматривать исподтишка, не надо даже поднимать век. Ты и так видишь, как он, утопив кнопку, вызывает лифт, несколько мгновений ждёт, задрав голову на бегущую строку светящихся номеров, понимает, что кабина опускается, а он живёт под самой крышей, двускатной, нахлобученной на дом пилоткой и плющащей тесный, похожий на гроб, чердак, обитает в мансарде, забившись туда, как воробей в стреху, и, плюнув, сбегает по лестнице, отстукивая марш кастаньетами каблуков. Твой дисциплинированный двойник ждёт лифта, повышения по службе, перемен к лучшему, ждёт зарплаты, лета, отпуска, как охотник в засаде, ждёт будущего. Он ждёт, когда ждать уже нечего. Он надеется, когда надеяться уже не на что. Он забывается в иллюзиях, расставание с которыми означает для него безумие. Ты не ждёшь ничего. С привкусом сна во рту ты продолжаешь неподвижно лежать в постели с давно не стиранным бельём, на котором провёл в одиночестве ночь. Ты знаешь всё наперёд. Знаешь, что ничего не будет. И потому не знаешь ничего. Ты стараешься не думать. И тебе это удаётся. Твои глаза по-прежнему закрыты, в твои ушные раковины не проникает звуки утра — капель протекающего крана, безалаберные крики детей, цоканье голубей по жестяной крыше, сдавленные стоны молодожёнов, поселившихся этажом ниже и в этот час занимающихся любовью, потрескивание остывающей микроволновки, глухой рокот заводящихся моторов у припаркованных во дворе машин. Твои глаза не пересчитывают бесконечно изученные трещины на потолке, их паутину, разбегающуюся к стенам, нависающую над тобой уже день, месяц, век. Как и чередующиеся рядами всадники, скачущие на обоях. Как и пыль на единственном окне. Как и всё в этой комнате, куда ты замурован, как в пенал. Вместо этого ты видишь, как твой двойник, этот безукоризненный подражатель, педантично повторяющий твои действия, выполняющий их с твоей мимикой, жестами, интонациями, неся бремя их отвественности, спускается в метро и, выдернув из разложенной на парапете стопки бесплатную газету, автоматически пробегает рекламные объявления, скользит по строчкам, которые не проникают в его сознание, отскакивают, как горох от стенки, от его памяти, ты видишь, как в ожидании электрички он вышагивает по платформе, нервно похлопывая по ляжке свёрнутой газетой, как в вагоне садится и тут же встаёт, уступая место женщине, которой улыбается, и которую на следующей станции забудет также как рекламу в газете, выброшенной при выходе. Ты рядом. Ты видишь всё это, оставаясь бесконечно далеко. Ты мог бы обратить его внимание на ослабший галстук, на следы типографской краски, оставленные на руке газетой, мог бы посоветовать с плевком растереть их лацканом рубашки, но ты молчишь, как раньше при выборе пиджака. Ты не ангел-хранитель. Не сказочная фея. Не бог. Ты — наблюдатель. Ты созерцаешь без мыслей, эмоций, участия, твои чувства холодны - их попросту нет. Не доходя десятка шагов до светофора, твой двойник пересекает оживлённую улицу, ему так ближе, он вздрагивает от визга тормозов, едва не угодив под колёса, успевает покрутить у виска вслед удаляющейся машине, ты слышишь, как колотится его сердце, будто твоё, но оно - чужое, а твоё стучит ровно и мерно. Да, тебе известно всё наперёд. Потому что тебе всё равно как будет. Ты безразличен, равнодушен, отчуждён. Пока он, запыхавшись, с ещё не унявшейся дрожью пальцев, кивает охраннику и, нацепив улыбку, поднимается в офис, бухнувшись за стол у окна — слева уже погрузившаяся в компьютер старая сотрудница, а справа — тёмная стена с дешёвым постером, пока его тело привычно сутулится, принимая крючковатую позу перед мерцающим экраном, ты поворачиваешься на бок, не боясь визга ржавых пружин, которым теперь некому выдавать твоё присутствие на неприбранной постели с несвежим, пахнущим его потом, бельём, и утыкаешься в обои, ковыряя ногтем скачущих по ним всадников. Ты не замечаешь времени. Какой сейчас день? Месяц? Век? Будни, раз твой педантичный заместитель отправился на службу. Рабочая лошадка, пригвождённая к календарю. Он то и дело бросает взгляд на часы, стрелки которых неумолимо движутся, приближая время обеда, промежуточный финиш, вызывающий у него радость (о приближающемся же вместе с этим финише его жизни, он не думает), и вот он уже в кафе поглощает бизнес ланч, несомненно превосходный по соотношению цены и качества, жуя, следит краем глаза за футболом, прямая трансляция на огромном телеэкране, ему везёт, и он застаёт пару острых моментов, один из которых заканчивается голом, он радуется, хотя кто с кем играет не разобрал, потом, расплатившись карточкой, идёт на бульвар — время ещё есть, он постоянно его контролирует, да есть ещё минут десять, всё выверено, всё известно наперёд, - и опустившись на лавку, кормит прихваченной из кафе булкой серых голубей. Его желудок переваривает пищу, его мозг отключается, прекращая свою вечную работу. Бесполезную и пустую, думаешь ты, вернее не думаешь, а знаешь, знаешь наверняка, знаешь без доказательств, просто так, как волосы знают, что надо расти, а сердце — биться. Впрочем, одно доказательство, вынесенное с опытом, ты всё же держишь в рукаве, как туза, которого достаёшь в подходящий момент: предвидеть ничего нельзя, а всё, что случается, случается не так. Но мозг знает одно — надо быть постоянно занятым. Этот прожорливый Молох требует всё новой пищи. Мозг твой — враг твой! Если его не занять, он, как капризный ребёнок, доведёт до ручки. Его надо обмануть, дав в пищу пустышку, тюрю, отвлечь какой-нибудь игрушкой, чтобы он не заводил раз за разом одну и ту же пластинку: «Ты смертен, ты безоговорочно смертен, а зачем живёшь, не знаешь!» Ничем не занятый ум порождает чудовищ, привыкший к вечному беспокойству, тревоге, суете, в их отсутствие он посылает пугающие фантомы, сигналы ужасы, импульсы страха. И они неотличимы от реальности. Мозг симулирует также проклятые вопросы: кто ты? зачем? почему ещё жив? Неразрешимые, обманчивые головоломки, смертельные, как загадка сфинкса. Но если мозг не порождает этих чудовищ, тогда зачем он нужен? Водить машину? Соблазнять женщин? Это мозг твоей копии, твоего голема. Это мозг зомби. А твой безмятежен, спокоен и пуст. Ты достиг просветления? Стал буддой? Нет, ты просто отвернулся к стенке, уперев колени в скомканное одеяло, лежишь без движений, без мыслей, без снов и видишь всё из заоблачной выси. Ты замечаешь, как он всё чаще заглядывает украдкой в окно, будто находится не на своём рабочем месте внутри дома, а снаружи, на улице, где уже вечереет, и на листву намазываются густые тени, как считает, пересчитывает, распечатав колонки цифр, складывает бумаги в кожаную папку, с которой поднимается к начальству, как выслушивает идиотские наставления, словно ребёнок, застыв с виноватой улыбкой, которой стыдится, напрасно пытаясь стереть, как, опустив плечи, выходит всё с той же папкой подмышкой, как выкуривает сигарету, прежде чем снова сесть за свой стол. Ты чувствуешь его усталость, раздражение, боль, ощущаешь переполняющую его обиду, тоску, безысходность. Но ты не испытываешь к нему ни жалости, ни презрения.
Стрелки показывают шесть. Он встаёт, надевает пиджак, висящий на спинке стула, кивает на прощанье старухе за соседним столом — она перерабатывает от одиночества, которое ждёт её дома вместе с голодной, линяющей шерстью кошкой, - идёт по бульвару, глубоко дышит, наслаждаясь вечерним воздухом, чтобы убить время, проходит одну станцию метро, другую, растворяясь в толпе таких же безликих, отчуждённых и загнанных, отгораживается от них призрачным кругом своего одиночества. Он шагает, уперев взгляд под ноги, но случайное столкновение заставляет его поднять голову — он скороговоркой бормочет извинения, закуривает, и теперь смотрит широко открытыми глазами на обтекающих его прохожих, на их сосредоточенные лица, на собаку с поднятым хвостом, достающим почти по пояс хозяину, который то и дело дёргает за поводок, на подростков, оккупировавших лавочку, красные огоньки их сигарет, на мужчин и женщин, чьи руки заняты сумками, чемоданами, сетками, зонтами, пакетами, свёртками, колясками, газетами. Старые и молодые, спешащие и прогуливающиеся, счастливые и несчастные, они не вызывают у него интереса. Он давно затерялся в их калейдоскопе, стал декорацией в театре их теней. Сбоку из темноты выступает церковь с приваренным на железных воротах крестом. Он задерживается. Бросив окурок, медленно втаптывает в песок. Он смотрит на церковь. «Как просто всё устроено, - читаешь ты его мысли, - голод и половое влечение - две части топлива для вечного двигателя. Вот и весь божественный замысел. Гениально до тошноты! А сколько страстей, философских систем, духовных практик, сколько религий, пророчеств, откровений, сколько цивилизаций, а в подоплёке две погонялки — пища и секс». Ты не соглашаешься с этой сомнительной истиной, ты ей не противоречишь, ты не знаешь, прав он или нет, тебе всё равно. Тебе наплевать, хотя это слишком сильное слово, на его чувства, мысли, вселенную, от которой ты давно отрёкся. Мироздание — пшик, взрыв, всхлип, пустота, ничто, пространство, забитое звёздами, свет, тьма, бог, человек, природа — пусть летит к чёрту, оно где-то далеко, за бортом твоей комнаты, стены которой разрезают его тёмные волны.
Ты совершенно безучастен к своему двойнику, для тебя он подопытная крыса, но цели поставленного над ним эксперимента отсутствуют.
Возможно, ты бог?
Но ты об этом не думаешь. Ты вообще ни о чём не думаешь.
Возможно, ты бог?
Свобода воли, всемогущество. Как ребёнок, для которого суеверие - первый опыт религии, ты загадываешь, упадёт ли с ветки осенний листок, взлетит ли птица, если досчитать до десяти, тебя так и подмывает сказать: это так, потому что я так захотел. Но ты стесняешься своих детских порывов. Ты знаешь, что всё происходит само собой, без твоего участия. Лето, зима, землетрясение, цунами, полёт журавлей, твоя жизнь. Ты много учился. Слишком много. В школе ты изучал математику. Зачем? В жизни окружают не логики и геометры, а чокнутые и психопаты, поэтому вместо математики надо преподавать психиатрию.
Ты отрешён и сосредоточен, ты отказался от мира и погружён в него, ты делаешь и не делаешь, живёшь и не живёшь. Ты свободен, потому что ничего не выбираешь и тебя ничто не влечёт. Ведь ты уже выбрал — узкую кровать, потолок, на котором всё изучено до мелочей и каждый взгляд на который приносит новые открытия (что может быть интереснее этого потолка?), протекающий кран, расколотое зеркало, уличный шум, который ты не слышишь, растворимый кофе, сигареты с ментолом, - ты всё уже выбрал, и теперь тебя несёт как щепку в ручье.
Возможно, ты бог?
Ты слышишь телевизор за стенкой: последние новости, кого-то куда-то назначили, кого-то убили, какие-то акции выросли, какие-то упали, где-то цунами, где-то война, показ высокой моды, футбол, кто с каким счётом кого обыграл - какое отношение всё это имеет к тебе? - потом рекламные клипы, которые ты видел, точнее слышал - тебе не на чем их посмотреть - сотни раз, прогноз погоды — это могло бы иметь к тебе отношение, если бы ты выходил из дома, — затем сериал, краткое содержание предыдущего, А любит В, В любит С — избитый сюжет, но конфликт налицо, далее исполнители ролей, режиссёр, оператор — зачем тебе это? - в фильме без меры стреляют, шпионят, интригуют, рассуждают о долге, предательстве, любви, встревоженными голосами вышёптывают сокровенные тайны и, едва не поперхнувшись, говорят о деньгах - к чему всё это? - после «продолжение следует» начинается вечернее телешоу, обсуждают последние новости, которые передали час назад, словно у экранов собрались страдающие амнезией дебилы, наконец, лёгкая музыка, концерт, который ты окрестил «Заткните уши», а его сменяет внезапная тишина, нет-нет, программы не закончились, как можно, их передают круглосуточно, но соседи устали, щёлкнув пультом-лентяйкой.
Идёт дождь, мелко барабаня по твоей крыше, заставляет твоего двойника поднять воротник пиджака. Он смотрит на пустующую церковь, прикрытые, с узкой щелью ворота, в которые шмыгают мыши, и вспоминает Ницше, его «Бог умер», идёт дальше, переводит взгляд на витрины кафе, где уткнулись в гаджеты молодые люди, все как один, точно немые, они предпочитают, щёлкать на клавиатуре, не говоря ни слова, и думает, что вслед за Богом умер и человек. «Человек умер, - беззвучно повторяет он. - Человек умер». Он не провозглашает, не ужасается, не настаивает. Он констатирует. Без сожаления, удивления, скорби. И ты опять не знаешь, прав ли он.
Твой двойник, твоя послушная тень петляет по знакомому до скуки городу, сворачивает в глухие переулки, пересекает площади, скверы, не спускаясь в подземные переходы, перебегает дороги — от тротуара к тротуару. Отверженный, пари, он ходит по одному и тому же кругу, как и миллионы сограждан, ходит среди чужаков. Уже поздно, но он не спешит домой. Пятница, впереди выходные, целых два, и можно выпасть из режима рабочей лошади, чей недельный распорядок включает кратковременный бунт, когда можно не подчиняться будильнику, бритью, галстуку, микроволновке, обжигающему кофе, метро. Под моросящим дождём он бродит по засыпающему городу. Стремительно пустеющий, скинувший маску дневного клоуна, озабоченного своим кривляньем, оставившей мимику женщины, наводящей марафет, сбросивший личину юнца, под которой проступают теперь мёртвые глазницы, этот город встреч, расставаний, обид, разговоров, приобретений, утрат, этот муравейник с внутренним ритмом, представляющийся внешним хаосом, этот кипящий котел, сгусток энергии и движения, ночью превращается в кладбище с редкими сомнамбулами. Из натекающего мрака проступают остовы домов - каменные глыбы в холодной пустыне. Гаснут окна. Одно за другим. Исчезают как потухшие звёзды. Он идёт вперёд, не разбирая дороги, идёт сам не зная куда. Жёлтые фонари, облепленные моросью, как мошкарой, двоят его тень. Вращают как стрелку компаса. Какая-то машина тормозит, предлагая его подбросить. Какая-то женщина, ярко накрашенная, преградив путь, хватает его за локоть. У неё плывёт тушь. То ли от дождя, то ли от слёз. Какой-то пьянчужка, размахивая бутылкой, приглашает его выпить. Он не останавливается. Проходит мимо. Домов, площадей, подъездов и, возможно, себя. Он не заблудится, не потеряется. Глухая ночь не помеха, чтобы ориентироваться в родном городе. Опостылевшем, чужом, в котором у него никого. Сколько раз случайный маршрут приводил его в ту же нору. Так было раньше, так будет и теперь. Ведь он всего лишь состарившийся мальчишка. Кошка, которую выбросили под дождь. Он говорит с собой. Как пьяница, старик, ребёнок. Но себя не слышит. Его слова глохнут в шуме дождя.
Ты тоже ночной гуляка. Ты ворочаешься в продавленной постеле, сунув руки под голову, лежишь на спине, на животе, уперев подбородок в подушку, бродяга, не покидающий комнаты с истоптанным полом, исполосованным короткими отрезками твоих троп: постель — уборная — кухня — ванна — коридор и снова постель. Твоя рука безвольно свисает к полу. Зажжённая сигарета в твоих пальцах грозит пожаром, но тебе лень тянуться к пепельнице, тебе легче сгореть. Ты ничего не ждёшь. Даже момента, когда ждать будет нечего. Ты твёрдо знаешь - этот момент давно прошёл. Ты знаешь это как то, что вытянутый мизинец на левой руке — твой, и для этого не надо им даже шевелить. Ночь защищает тебя от стука дверей, рёва моторов, шарканья соседей, их хриплого кашля, сипенья, перебранки, избавляет от звука телевизора, новостей, чьего-нибудь присутствия, твоего двойника, себя. Кто из вас двоих ты? А кто он? Всё, бывшее для него значимым — победа в школьных соревнованиях, потеря девственности, выбор профессии, женитьба, развод, заполнявшие годы женщины, которые не любили его, и которых не любил он, покупка новой мебели, болезни, продвижение по службе, - кажутся тебе мелкими, ничтожными, пустыми. Он делает всё автоматически — ты не делаешь вовсе. Ты больше не просишь совета, зная, что их дадут тысячи, но среди них не будет правильного, того единственного, который ответит на вопрос как жить, не зачем, а хотя бы как: как стерпеть невыносимый скрежет бытия, его несносное лязганье, как избежать его бесчисленных ловушек. Ты уже знаешь, что не научишься жить, слишком поздно. Для тебя всё давно остановилось: время, дождь, поток машин. Ты ставишь один и тот же вопрос: «Как избавиться от себя, не прибегая к самоубийству?» И даёшь на него свой ответ. Социальная лестница, иерархия, деньги, государство, закон — ты не отрицаешь их, не отказываешься от благ цивилизации, ешь, приготовленное на газу, спишь в кровати, а не на голой земле, как зверь или дикарь, ты не бунтарь, не анархист, не вольнодумец, просто тебе всё безразлично — комфорт, потребление, успех, карьера, мягкие ценности, заполнившие мир вместе с полками магазинов, - ты существуешь параллельно этой жизни, скользишь над её поверхностью, не погружаясь, не примыкая ни к одному из её течений. Твоя индивидуальность безгранична, твой эгоизм первобытен и естественен, как у ребёнка. Ты не кичишься этим и этого не стыдишься. Ты не конформист и не нонконформист, ты такой, какой есть, и не хочешь становиться другим.
Возможно, ты мизантроп?
Тебе безразличны любые ценности, идеи, призывы. Ты презираешь любой выбор — от галстука в шкафу, ресторанной пиццы или райских островов, где предлагают провести отпуск рекламные щиты (у тебя нет ни желания туда лететь, ни денег, а твой отпуск бессрочен), до выбора партии, президента, страны пребывания. С не меньшей силой ты презираешь и отсутствие выбора. В основе твоего поведения лежит недоверие, безразличие, апатия.
Возможно, ты консерватор?
Равнодушный к настоящему, ты не хочешь ничего менять. Ты не веришь в будущее, которое для тебя неотличимо от прошлого. Что было, то и будет, и нет ничего нового под луной. Ты не обличаешь, не готовишься к худшему, не надеешься на лучшее, которого недостоин. Недостоин как и все. Но ты не делаешь вида, что живёшь. Ты больше не сопротивляешься, пустив всё на самотёк, ты опускаешь руки, выбросив на ветер своё настоящее, прошлое, не оставляя шансов будущему.
Возможно, ты мизантроп?
Мир такой или другой. Демократический, тоталитарный, красный, коричневый, принадлежащий белым, чёрным или жёлтым. Какие ждут его судьбы? Какие пути? Тебе всё равно. Этот мир давно живёт без тебя. Тогда зачем он нужен? Мир богат, свободен и счастлив, но единственное, что важно в нём — твоё место. Мир огромен, многополярен и глобализован, но единственное, что имеет значение — твоё одиночество. Тебя сопровождает лишь твоё дыхание, метроном умывальника, хриплое пение ржавых труб. Ты ищешь забвения. Но у тебя не всегда это получается — провалиться в беспамятство, чистое созерцание, сон наяву. «Деревья, камни, вода, облака, песок, кирпич, свет, ветер, дождь — имеет значение лишь твоё одиночество: что бы ты ни делал, куда бы ты ни шёл, всё, что ты видишь, не имеет значения, - вспоминаешь ты тогда строки одного французского еврея. - Существует лишь одиночество: всякий раз ты встречаешься с ним — привечающим или враждебным — лицом к лицу; всякий раз ты остаёшься один — растерянный или потерянный, нетерпеливый или отчаявшийся — беспомощный».
Тебе некуда деться, некуда пойти. Но тебя это не страшит. Ты берёшь с полки книги — одну за другой, листаешь их задом наперёд, видишь сальные пятна, оставленные твоими пальцами — ты читал их тысячи раз, выучив каждую букву, их последовательность в строке, абзаце, странице, ты отбрасываешь тома на пол, наблюдая их нагромождение, как они топорщатся листами, словно взъерошенные птенцы. Потом ставишь их обратно в том же порядке — одну за другой.
Возможно, ты бездельник?
Спрятавшаяся в створку устрица? Неприспособленный для того, чтобы жить, действовать, чем-то заниматься? Но ты неприхотлив. Ты довольствуешься единственным источником существования. Тебя вполне устраивают крохи, которые приносит твой двойник. Сигареты, кофе, пицца — всё, что тебе нужно. В своём убежище, в карточном домике своей крепости ты избавлен от перепалок, драк, увечий, ограждён от пройдох, лизоблюдов, и отъявленных негодяев, от ненужных побед и ничему не учащих поражений. Мужчины больше не соревнуются с тобой в брутальности, женщины больше не обольщают, не разочаровывают, не разбивают тебе сердце. Твоя жизнь — только твоя жизнь. Твоя записная книжка забита телефонами, но звонить тебе некому. А если раздаётся звонок — это случается так редко, что ты уже не помнишь, когда был последний, - ты не берёшь трубку. О чём говорить? О жизни? Но у тебя нет даже иллюзии её смысла. Ты одинок, независим, самодостаточен. Ты — кактус в пустыне. Колючий, замкнутый, молчаливый. Ты никому не нужен — тебе не нужен никто. Ты — кактус в холодной пустыне, но эта пустыня — твоя. Ты имеешь малое, но распоряжаешься им по праву, и этого у тебя не отнять. Мир за окном так же далёк от тебя, как и собственные страхи. Исколесив себя вдоль и поперёк, ты нашёл, наконец, что искал — стул, кровать, потолок с невнятным лабиринтом трещин, комнату под скошенной крышей.
Город, ощетинившийся запретами, решётками, пиками железных заборов, на которые хочется броситься, как на амбразуру, город, ощерившийся тюрьмами, казармами, сумасшедшими домами, город, оскалившийся полицейскими, карманниками, грабителями, вышибалами борделей, охранниками магазинов, больниц, ресторанов, привратниками государственных учреждений и военных ведомств, проклятый город, жестокий город, казённый город, город-офис, город-банк, город-контора, обитать в котором значит проходить тест на выживание. Сколько он здесь? Тридцать лет? Сорок? Пятьдесят? Затерянный среди незнакомцев с приветливыми улыбками, незнакомцев с холодными сердцами, незнакомцев, похлопывающих по плечу, лезущих обниматься и выкрикивающих в лицо свои жалкие истины. Он обитает среди притворщиков, лгунов, горлопанов, среди безумцев, мнящих себя здоровыми и здоровых, уверенных в собственном безумии, он бредёт среди толп улыбчивых, слабоумных стариков и старух - зачем они живут так долго, зачем эта цивилизация покойников? - живёт среди уродов, изо дня в день, повторяющих одни и те же действия, уродов, отстаивающих великие идеи, которым не суждено сбыться, борцов за права животных, за отказ есть мясо и одеваться в меха куниц, белок или соболей, толкается среди проституток, гомосексуалистов, трансвеститов, среди идиотов всех мастей, он прокладывает себе путь в скопище негодяев, отвратительных подлецов, мерзких лицемеров, он общается с грубиянами, кошатниками, пьянчужками, скверными, выжившими из ума вдовами в заляпанных халатах, заговаривающими самих себя, с чистюлями, от которых тошнит, и болтунами, от которых хочется застрелиться. Они выползают из подъездов, подвалов, подворотен, они прикидываются живыми, а разоблачённые, начинают упоённо корчиться. Они хватают, дышат зловонием, рвут на части. Неуловимые призраки, чудовища, которых выпускает с конвейера город. Город-гиена. Город-шакал. Твой гомункул, твоё никчёмное создание проводит время среди вегетарианцев и наркоманов, сталкивается с байкерами, официантами, аниматорами, рокерами, диджеями, риэлтерами, брокерами и другими людьми уважаемых профессий, названия которых он не в силах произнести, не представляя, чем они занимаются. Он заражается их взглядами, пороками, судьбами. Он один из них. Почтальон, который в одну из пятниц несёт письмо без адреса. Исшагав город вдоль и поперёк, он доставит письмо себе. В свою берлогу. Свою нору. Это письмо — одиночество. Это письмо — безумие. Это письмо — отчаяние. Это письмо — смерть.
Он промок. Его пиджак превратился в тряпку, его галстук повис, как сохнущее на верёвке бельё. Он то и дело наступает в лужи, и в ботинках у него хлюпает вода. С упрямой целеустремлённостью он шагает по направлению к дому. Стёртые кнопки кодового замка, скрежет железной двери. Ему везёт — лифт на первом этаже. Пока кабина тащит его вверх, он смотрит в зеркало, разглаживая влажные волосы. Ключ корябает замочную скважину. Он топчется в прихожей, опершись о стену, стаскивает ботинки — один о другой. На паркете остаются мокрые следы. Носки, пиджак, галстук, рубашка летят на стул. У него нет сил их развесить. Мгновенье он думает, снять ли трусы, потом бросается на взвизгнувшую кровать. Расправляя ногами и руками одеяло, накрывается с головой.
Май 2018 г.
Муйне — Нячанг — Москва