Читаешь воспоминания иного автора, который, якобы, помнит себя с возраста 2-3-х лет и невольно задаёшься вопросом:
- А почему же я из своего раннего детства почти ничего не помню? Даже как пошёл в первый класс. Из первого школьного года помню тетрадку в три косых, выведенные карандашом палочки, из которых потом родятся буквы, чернильницу-непроливайку и уроки чистописания.
Удивляешься избирательности человеческой памяти, когда случайная встреча с отголоском страшной войны, что безжалостным катком прошлась через судьбы миллионов людей запомнилась, а вот день Победы - нет. Лето 1945 года и мне идёт седьмой год. Небольшой посёлок Гнилицы на левом берегу реки Оки. Рядом город Горький. Видимо, такое неблагозвучное название посёлок получил заслуженно, поскольку был рассадником малярийных комаров. Они не пролетели мимо и меня трясли приступы малярии. Мама брала хлебный мякиш, закатывала в него ядовито-жёлтую страшно горькую таблетку хины и тот хлебный катышек надо проглотить. Глотал я те катышки и малярия была побеждена.
На окраине посёлка было поле. Сколь оно велико, сказать не могу, но всё было заставлено подбитой в боях немецкой техникой. Танки и танкетки с крестами на боках и без них, разбитые пушки и кучи перекорёженного металла, как я сейчас понимаю, ждали своей очереди в переплавку на заводе Красное Сормово. Колёса танкеток по ободу были из губки, которую мы, мальчишки, срезали и делали из неё себе мячики.
Память сохранила и немецкий танк, который выделялся своим размером. Он уткнулся стволом пушки в землю. Гусеницы слегка провисали на катках. В его боку небольшая дырка и в неё можно было сунуть руку. По малолетству я не мог знать, что такая "дырка" получается, когда бронебойная болванка попадает в танк и пробивает броню.
Цепляясь за гусеницы и за ствол пушки залез на башню. Её люк был открыт и я спустился внутрь танка. Тишина. Запах сырости, ржавчины и какой-то волнующей горьковатости. Покорёженные железки и мусор на днище. Через дырку в боку видно поле. Я пролез к сиденью водителя и уселся в металлическое кресло, в котором были круглые вырезы. Попробовал взяться за рычаги, при помощи которых управлялся танк, а сдвинуть их с места не смог. Люк водителя закрыт, но через смотровую щель я видел другие танки. Перед лицом укреплён чёрный металлический крест, окаймлённый белой краской. Такие наградные кресты можно увидеть на мундирах немецких офицеров. Тогда мы звали его "немецким". Ведь для детей и мир тогда делился на "наших" и "немцев".
Конечно, я понимал, что раньше сиденье водителя занимал немецкий танкист, направляя танк на НАШИ окопы. И знал, фрицы убивали из своего пулемёта и танковой пушки НАШИХ бойцов. А в ответ в броне пробила дырку раскалённая болванка, которой выстрелил из пушки НАШ артиллерист. Пробив броню, та болванка разорвала в куски коварных врагов и это была плата за гибель НАШИХ солдат. Я и думать не думал, что совсем недавно здесь лежали мертвецы. Мне не было жаль тех немецких танкистов, нашедших свой конец в танке, где запах сырой ржавчины был разбавлен запахом человеческой крови. Если сказать честно, тогда такие мысли и не приходили в детскую голову. Это сейчас я себя спрашиваю, а должен ли я жалеть тех, кто сидел в том танке? Кто сосчитает, сколько жизней советских людей оборвал его экипаж, сколько горя он принёс с собой на чужую землю до того, когда нашёл своё последнее пристанище на незнакомом русском поле?
Почему-то мне вдруг стало страшно. Захотелось туда, наверх, где в открытом башенном люке синел кусочек неба. Стараясь не зацепиться за покорёженные железки, я полез в башню, торопясь выбраться на волю и увидеть солнышко. Вот и открытый люк. И сейчас стоит перед глазами картина, как из того люка с завидной скоростью появляется мальчишка, которого трясёт непонятно откуда взявшаяся мелкая дрожь. Больше у меня не появлялось желание залезть внутрь танка, тем более в конце лета наша семья переехала в тихий городок Арзамас, где не было поля с разбитой в боях немецкой техникой.
Прошло много-много лет, а я всё помню ту тишину, горьковатый запах сырой ржавчины, дырку в броне немецкого танка, опустившего ствол пушки к земле и ожидавшего своей очереди на переплавку в русской мартеновской печи у небольшого посёлка Гнилицы.