Пётр Иваныч, поселковый почтальон, возвращался из бани. Баня его стояла на отшибе – за картофельным полем, чтобы в случае пожара не пострадали дом и прилегающие хозяйственные постройки – сарай, добротно сложенный из бруса, летняя кухня и садовая беседка.
Дом и прочие строения красиво возвышались над густыми кустами смородины и молоденькими цветущими вишнями, и всякий, кто издали любовался участком Петра Иваныча, заочно начинал уважать хозяина: где ещё в Малаховке увидишь беседку среди люпинов и погреб из валунов?
Пахло черёмухой, и Пётр Иванович остановился у придорожного дерева, чтобы постоять в его тени. В свои неполные пятьдесят он был ещё весел и бодр в отличие от прочих деревенских мужиков – поддатых и задиристых, вымещавших на жёнах и детях обиду за пустую, никчёмную жизнь.
Пётр Иванович не корил мужиков, но и не сочувствовал им. Его собственная жизнь удалась – он был женат на рябой зеленоглазой Устинье, которая родила ему четверых здоровых, путёвых сыновей. Дом – полная чаша; у детей – внуки. Чего ещё желать?
Где-то в кустах послышался шорох. На тропинке показалась молодуха, и Пётр Иваныч издали признал в ней супругу попа Варсонофия. Пелагея – так звали женщину – несла с родника два ведра лесной студёной воды.
Пётр Иваныч с удовольствием глядел на её литые загорелые плечи, на крепкие ноги, на весёлое лицо, которое никогда не омрачали горестные раздумья. Вот и теперь, когда поселковая церковь выгорела дотла из-за ветхой проводки, а в скромном хозяйстве Варсонофия погибли от морозов саженцы яблонь, попадья блаженно щурилась от солнца и улыбалась, как будто не разумела беды.
- День добрый, Пелагеюшка, - сказал Пётр Иваныч и тут же осёкся: откуда быть добру, когда у поселковой администрации нет денег на восстановление церкви, и сам поп Варсонофий беден, как полевая мышь?
- И тебе день добрый. Вижу, уже и баньку натопил с утреца!
Пелагея широко улыбнулась, и Пётра Иваныча кольнула зависть – хорошо, должно быть, жить с этакой бабой! Смешливая, незлобная; водочки тяпнешь – не корит; по завалинкам злобных пересудов не ведёт, мужа уважает и за безденежье не попрекает, как другие.
- Как же вы теперь с батюшкой… Где теперь крестить? У Поповых – слыхала? – парнишка родился. А у Кирьенчихи мужик на ладан дышит и перед смертью причастие принять надумал, да чтоб непременно в церкви, как у людей положено…
- На святое дело найдутся деньги. Бог поможет, - весело ответила Пелагея. – На пилораме обещали бесплатно леса дать. Плотник из Морозовки новые лавки привёз. Мир не без добрых людей. Ты вот давеча меня с Варсонофием пожалел. А нам что? Мы к горю привычные. Грешно жить и скорби не иметь.
- Отчего грешно? – не понял Пётр Иваныч.
- Оттого, мил человек, что скорби да болезни ради спасения нашего посылаются. Вот ты без нужды живёшь – много о Боге вспоминаешь? Идёшь мимо церкви и лоб не перекрестишь. А как прихворнул, живёхонько на исповедь побежал! «Отпусти, отец, грехи – авось, по милости Божьей обойдётся!».
- Твоя правда, - уныло согласился Пётр Иваныч.
- Скорби не изведаешь – жизни не познаешь! Горе-то иной раз поучительнее добра бывает. Посылает Господь горюшко не со зла, а вразумления ради. Оно – благодать для человека. Самая сокровенная благодать…
Пелагея возвела глаза к небу, по которому струились неспешные облака.
- Как так? – не понял Пётр Иваныч. – Где - горе, а где – благодать? Мудришь ты, Пелагея. Не пойму.
- А чего понимать? Кто без горюшка живёт, в царство Божье не войдёт! Каждому надобно хоть немножечко пострадать, чтобы перед Богом не пустым болваном предстать. Много людям выпадает горьких гостинцев: кому – сума, кому – тюрьма…
- Стало быть, и тюрьма к добру? – усмехнулся Пётр Иваныч. – Вот где не чаял благодать отыскать!
- Дремучий ты человек! Старшего сына тётки Марьяны знаешь? Бедовый парнишка был. Воровал, а во хмелю и вовсе до поножовщины дошло. Второй годок в колонии отбывает. Как посадили – за ум взялся. Не пьёт; на слесаря выучился; деньги матери посылает. Вот и выходит: не попадись он в той пьяной драке участковому, может, уже и на свете бы не было парня. Спиться мог, сгинуть среди отпетых дружков…Так ведь?
- Так, - неуверенно произнёс Пётр Иваныч.
- А ещё соседке своей Наталье скажи, чтоб не стыдила Марьяну за сына. Марьяна троих парней в одиночку растила, а у Натальи семь нянек к одному дитёнку приставлены, и то во всём недогляд: то поросёнка в чужой огород пустит, то на речку без спроса убежит. Давеча поставила тётка Прасковья кагор на канун – стащил, оболтус! В тринадцать-то лет! Чует моё сердечко, что и его Господь казённым домом вразумит.
- Складно сказываешь, Пелагея. А что ж Анастасия Павловна, бывшая председательская жена? Ей на старость для чего нищета отпущена? Тоже по Божьей милости?
Пелагея блаженно зажмурилась, подставив солнцу своё невозмутимое, доброе лицо.
- Во всём, что с человеком случается, благодать Божью ищи, Пётр Иванович. Тебе вот хочется умирать? В солнечный денёк, после баньки, когда Устинья Ивановна пирогов настряпала?
Пётр Иваныч мельком глянул на крышу своего кичливого дома, на цветущие вишни, и сердцу стало тесно и горько в груди от мысли о том, что и ему когда-нибудь придётся помирать.
- Не хочется человеку расставаться с родимым домом, - тихо, не открывая глаз, произнесла Пелагея. – Добро нажитое накрепко человека к земле привязывает. А вот Анастасию Павловну Господь к райской жизни сподобил – ничто её на грешной земле не держит. Сыновья померли. Дом обветшал. Не к чему и не к кому ей быть привязанной душой. Без сожаления и страха с белым светом расстанется и все мытарства пройдёт – разве не благодать?
- Жалко её. Одинокая. Станет помирать – стакан воды подать некому.
- А не нужно Божьего человека жалеть. Настасья-то Павловна одной ногой - тут, а другой – в раю. Жалеть тех нужно, от кого Господь отвернулся. Кто без крестов – тот не Христов.
Пётр Иванович оробел от слов Пелагеи.
- Что же выходит? Счастливому человеку и спастись нельзя?
- Сам покумекай на досуге, - ответила Пелагея.
Разговор с Пелагеей заронил в душу Петра Иваныча смутное беспокойство. «Не всё, видать, просто в нашем мире», - подумалось ему. И мысль о том, что можно довольствоваться скудной жизнью и даже радоваться горю, взволновала его душу. Казалось, самое главное и сокровенное не познал он, хотя всю жизнь прилежно размышлял над книгами.
«Отчего не Христов я?» - соображал Пётр Иваныч, теребя нательный крест.
Дорожная пыль была горяча. Вдоль раскалённой дороги цвела акация. На горизонте стаяли последние облака.
Остановившись под окном собственного дома, Пётр Иваныч без радости глядел на лёгкие муслиновые шторки, на гераньку, на крепкое, сложенное из бруса крыльцо. Палисадник пестрел здоровой зеленью и цветущими кустами, над которыми вился рой голубых мотыльков. Всё во дворе дышало весной и предвещало много дней беззаботного существования.
«Не Христов!» - почти обречённо подумал хозяин и вошёл в дом.
Устинья накрывала к обеду стол. В кастрюле дымился жирный домашний борщ, густо приправленный сметаной; на второе – рыба, томлённая в майонезе с луком, и греча с подливой. Уже поспевал самовар, а из печи выглядывал румяный сладкий пирог.
Пётр Иваныч ополоснул у рукомойника руки и сел обедать.
Ели молча. С резной полки равнодушно смотрел на хозяев нерукотворный Спас. Пётр Иваныч украдкой поглядывал на икону. Сын Божий на ней, казалось, смотрел куда-то вдаль, не внимая тревогам сидевших за столом людей.
«Не люб я Тебе, Господи. А чем не люб? Чужого сроду не брал. Не пил. Работал, как вол. Отчего же другим – кресты да царствие небесное? А как же я, Господи?»
«Смурной пришёл из бани, - думала своё Устинья. – Не иначе водочки где-то тяпнул. Вот и пусти мужика со двора!».
«Отец наш небесный! Коли верно то, чему Пелагея учила, послал бы Ты и мне какую-нибудь скорбь, как другим, в назидание. Хоть знать буду о том, что помнишь обо мне, грешном!» - думал Пётр Иваныч, глядя на Спаса и отправляя в рот жирный кусок пирога.
- Где-то в кладовке чекушка припрятана, - нарушила молчание Устинья. – Давай налью, чтобы тебя по дворам не носило!
«К чему она это сказала?» - подумал Пётр Иваныч, но потом рассудил, что бутылка горькой вполне может сопутствовать его несладким мыслям о счастливом существовании.
Устинья плеснула в стакан водки до краёв, и Пётр Иваныч быстро захмелел.
- А что, жена, про детей слышно? Дружно с невестками живут?
- Всё хорошо, Петруша. Слава богу, здоровы. У всех есть работа. Без дела не сидят, ни в чём не нуждаются.
- А как наша Зорька? Не сглазила ли её бабка Маня?
- Не сглазила. Сливок хоть половником огребай!
- А крыша над коровником не прохудилась?
- До чего же ты неспокойный, Петруша! Во хмелю и то тебе неймётся. Поспал бы спокойно после обеда – ан нет! Соседский Егорка лазал вчера поглядеть крышу, говорит – крепко прибит шифер и даже порчи на нём нет.
- А цены в магазине, небось, всё растут? – с надеждой хоть на какое-то горе спросил Пётр Иваныч. - Хватает ли денег до получки?
- Хватает! Сегодня даже печенье со скидкой продавали. Попробуй, какое рассыпчатое!
- Да-а, не сподобились мы с тобой благодати, Устинья! У людей завсегда что-то неприятное происходит, а нам и горюшка нет!
- О чём ты, Петя? Иди на лежак, проспись. Разморило тебя после баньки.
Пётр Иваныч совсем приуныл и прислонился головой к тёплой печи.
Под окном ходили куры. Где-то во дворе лаяла цепная Жучка. Пахло молодым тополем и травой.
В сенях послышался говорок – это к Устинье пришла поплакаться старая соседка. Пётр Иваныч уже начинал дремать, когда жена хлопнула дверью и начала тормошить его за плечи.
- Петя! Петенька!
- Чего тебе, Устя?
- Горе-то какое! Пришло, откуда не ждали!
Пётр Иванович живо встрепенулся.
- Горе? У нас?
- Почтовое отделение в посёлке закрывают! Здание ветхое, будут сносить. А почтовых работников сокращают. Без работы, соколик ты мой, остался! Как жить дальше?! Постоянной работы ведь никакой на селе нету!
«Услышал Ты меня, Господи! Не забыл раба Божьего Петра! Послал крест; теперь и людям в глаза смотреть не стыдно. Не скажут теперь: «Не Христов!».
- Жить-то как будем? – голосила жена. – Ты, Петя, завтра в город поезжай. Быть может, там работа найдётся! А ещё говорят, будто попу Варсонофию какой-то приезжий денег на новую церковь отстегнул. Пред-при-ни-ма-тель! Петь, ты ведь плотничать умеешь? Подсобил бы батюшке, тогда, глядишь, можно и в город не ездить. До осени протянем как-нибудь…
«Мир не без добрых людей! – довольно икнул Пётр Иваныч, вспомнив слова Пелагеи. – Будет церковь! И Устя моя умница. Отчего батюшке не помочь? Работа по душе и на том свете зачтётся!».
Пётр Иваныч вновь пригубил стакан и, счастливый, задремал у печки.