1. Сад и очаг
Все города до сих пор занимались уничтожением
всякой растительности и воздвигали на место
садов каменные громадины. Что толку, когда
добрую треть года жителям в них нечем дышать
и они толпами спасаются в жалкие
загородные лачуги, называемые дачами.
"Домовладелец", 1895.
Все-таки сад, а не дача, если выстраивать иерархию. Но и сад с замашками ботанического инородства - то ли лесничества, то ли дендрария, укромного уголка. А дача - совсем иное. В дачах главное дом с верандой, грядки, теплицы...
Какой-нибудь час езды, и электричка - возле низины, минуя которую попадаешь под тополя. И сразу тебя обдает внезапным - воздухом, запахом, цветом и всем вместе с пением птиц, перелетом потревоженного мотылька. После ада машин - отгороженность. Какая-то сила подхватывает и несет по старым корням, проступающим наружу, как ребра, - до первого поворота; несколько шагов в сторону, и вот она - заветная калитка в сад, вот оно - лицом в листья. Ветка яблони касается головы, и ты пригибаешься почти в японском церемониале встречи. (Говорят, у них там, в Стране восходящего солнца, не позволяют человеку быть выше дерева и не уродуют его в угоду себе). Шум листвы, покачивание цветов, иллюзия бесконечности - все воспринимаешь как знаки приветствия.
Бывает, что полночь и дождь выводят на первое место кров. Есть некая загадка, если не волшебство, в одиноком человеке, отпирающем домик, почти не видимый в зелени. Его никто не ждет, но он спешит как на свидание. Что чувствует он: благодать крыши над головой или удовлетворение от тайного согласия с какими-то прирученными силами судьбы?.. Только вспыхнувший свет в окошке говорит о несовершенстве человеческой жизни перед жизнью природы. Но еще красноречивей об этом говорит в холод дымок из трубы. Плотный березовый или скорый сосновый, или легкий осиновый - все признак счастья, родственного теплу. В этом тепле все и дело, а живой разведенный огонь - лишь свидетельство ловкости рук. В зрелище, психотерапию он превращается после, когда, охватив растопочную кору, запаляет хворост, звуком напоминая трепетанье полотнища на ветру. Является образ подрезанных крыльев (как все, что при доме, на привязи). Языки пламени лижут поленья. Комната наполняется запахом деревенской избы. В печке уже гудит, отблеск огня дрожит в поддувале, искры, падая на золу, коченеют, на полу полощатся тени. Сквозь треск и хлопки слышится - ровно и монотонно - дождь о листья, о крышу, о толь на дровах... О собственную память, самые ее недра, где запасник пословиц: "Поздний гость - долгий гость". Но скоро вид очага отзывается равновесием отогретой души.
Все это вспомнила, листая старинные хозяйственные и домоводческие журналы, отданные мне на случай, - целая подборка от одного чудака. В них было много
занятного, но вышло так, что они навели лишь чувство утраты. От них веяло такой стариной, что казалось: они древнее собственных ста с лишним лет. Сейчас не живут по этим рекомендациям. Не моют оконные стекла крапивой, смоченной в дождевой воде. Не засыпают и чердаки сухим осиновым листом для утепления дома, не меряют вершками, аршинами... А чего стоит мыло из золы папоротника?! Или овес для просушки обуви? Да это просто кунсткамера при институте современного умопомешательства. Даже человеческие нечистоты названы "ночным золотом". Хотела бы я взглянуть на авторов этих заметок сейчас - как у них завянут уши и полезут на лоб глаза, слушая и читая все, что извергается без всяких-яких. А что они, утверждающие: деньги - зло и источник заразы, скажут о нынешнем адовом поклонении и превращении их в воздух, в то без чего не протянешь, не проскрипишь, не сведешь концы с концами. Зачем далеко ходить за примером! Один мой знакомый нанялся, вернее его сосватали по протекции, читать в санатории лекцию... о красоте. Так ему сгоряча заказали. Что из этого получилось, он рассказал, взяв с меня слово, что опишу.
На последнее я откликнулась.
2. Их сиятельство
Презренный металл, оказывается, полюбили не только люди, но и бактерии..
"Будьте здоровы", 1894
- Встретим, доставим, проводим. Машина серая. Шофера зовут Вася. Будет как штык. - Это распорядительница обещала по телефону. После расписала обед: и повар был заявлен как победитель конкурса народных киселей, и какие-то сыром в масле поплыли оладьи, молочные реки, кисельные берега...
Однако приглашенного никто не встретил. Он стоял на платформе, подумывая, уж не добираться ли в самом деле пешком, как на него налетел какой-то широкий-широкий, с голой грудью, с растрепанной шевелюрой, еще дышащий жаром спешки.
- Писатель, что ли? - проорал он над самым ухом. - Поворачивай оглобли! Отменена... - Здесь он в доступной форме разъяснил что именно отменено.
- То есть как? - сказал бестолковый, попутно отметив надпись "Ехсеllепсе" (ваше сиятельство), заключенную в железную бляху, едва сводящую на животе концы плетеного ремня. Лампасы брюк тоже содержали обширную латинскую информацию, охватывая языкознанием всё что ни есть.
- А так! Сами грамотные! Нечерта зубы заговаривать.
Что Экселенс говорил правду, сомнений не было. Можно было и пренебречь излишне демократичной формой обращения, поскольку (приветствуем шановных малороссов!): "Свинье не до поросят, колы ии смалят". Но существовала тонкость, почти роковая, если хотите, экзистенциальная: при отмененном имелась бумажка, а в ней - волнующие: "сумма прописью"...
- А деньги? - возмутился обманутый. - Меня не касается... По вашей вине, значит отстегивайте неустойку.
Ответ был аранжирован по всем статьям и сводился к следующему:
- А я-то причем? Сказано передать, я передаю. А что и как - к Тютиковой. Она распорядилась... На твою будку велела гипнотизера наклеить.
- В моем объявлении фотографии не было, это путаница.
- Мани-мани, писатель, надо горбом зарабатывать, а слабО, так другим не мешай.
Объяснение не устроило, и обиженный вспылил бы, не случись тут старуха в мужском пиджаке.
- Детки, - сказала старуха, - вам стаканА не надо?
- Катись, Антоновна, знаешь куда?! - посоветовал Экселенс. - Я тебе такого стакана засвечу, не обрадуешься. Ты что?.. Совсем шизанулась - своих не узнаешь!
Старуха снесла очки, укрепленные на голове веревкой, и сразу прозрела:
- Ох, Васечка, соколик! Не признала - богатым будешь. Никак в город? Провода-то не поглядишь?
-Тебя, Антоновна, куда ранили? Кулацкой пулей. Вот и иди, чудо в перьях. Нашли мальчика на побегушках. А я тут по ящику смотрел... В Австралии овец развелось! И что они, гады, делают! Шлепают - и в траншеи! И засыпают! И засыпают! А мы без баранины... А они - бэ-э-э, бэ-э-э...
- А на склад, Васек, наведывался?
Здесь у Экселенса сорвалось словцо, означающее, что лучше б не спрашивала, что какой-то Колтырин запил и весь палисадник усеял порожней тарой, куда ни глянь - пузыри, что теперь Колтырин сидит и крест себе стругает - помирать собрался, - а склад на замке.
- Посиди пока без электричества, - посоветовал Экселенс.
- Эна, милок! Я и так третий день со свечой.
- Ну и четвертый залудишь! Подумаешь... Вы, бабы, мнительные... Чего тебе - книжки читать? Лучше налей керосину в лампу и горя не будешь знать. Жлобишься как баба-яга.
- Со свечой-то сподручней. Лампа, того и гляди, из рук вон... Это ты - молодой да прыткий, а у меня, чуть нагнешься, - вострый хандроз. Но народ-то каков! Языки-то, как жернова. Давеча мальчишка афганец "молью" обозвал. Пожил бы, сопляк, с мое. Душманов не мог одолеть. Да против немцев все шелупонь. Голыми-то руками... Только и распрямишься Девятого мая.
- Цацки-то бережешь или в расход пустила? А то сосватать могу.
- А кто, голубок, подтвердит мое геройское прошлое? На морде у меня не написано. А так хоть к празднику поднесут.
- Ну прибедняться-то... Так и поверил... Небось, весь подпол заставила.
- Как же... заставила... Держи карман шире. На какие шиши?
- Небось, и чулан забила! Полный маркетинг.
- Спинжак с плечей валится, а ты - "моргетинг". Поди слово-то... язык, к бесу, сломаешь, как и все у них... Пыль в глаза: тут пакетик, там пакетик - тьфу! - а жрать нечерта. Одни надписи не по-нашему. Небось, посурьезней жратву видали: и консерву, и шнапс, и порошок яичный... Как от тебя бы свои отреклись, вот и попрыгал бы... А теперь что?.. За проволокой, на чужбине не сдохли, а тута... Ох, кажен день по башке!
Чем закончился диалог, писатель, к сожалению своему, не услышал: автобус, забравший публику, обещал местечко на ступеньке с тем, чтобы захлопнуться и протарахтеть до самого санатория.
"Негодяи какие, - думал отвергнутый, адресуясь ко всему санаторному коллективу. - По их милости день потерял да еще ни копейки не заработал. Нет уж, заставлю вас уважать писательский труд". Стоял он на одной ноге, время от времени утыкаясь во что-то, потому негодование его возрастало: "Проучить бы эту Тетюнькину... Ну и фамилию Бог послал! Да с такой фамилией надо сразу давиться, а не людей с панталыку сбивать. Содрать бы с нее как следует, да не казенными, а из своего кармана". Было засчитано все: и оладьи, и кисели, и много чего с добавлением: "Овца нестриженая".
Тут рассуждения его повело вслед ходу автобуса, который, подпрыгнув, неожиданно повалил всех стоящих. В просвете мелькнула картинка с лупоглазой девицей, прилепленная на стенке, и наш герой услыхал:
- Ну ты, интеллигент собачий? Чего кулем встал? Выметайся! Не видишь, что ли, остановка!
Писатель посторонился, но его вынесли вон, и, ступив на твердую почву, он передумал снова затискиваться в гущу жизни. И сударыня лупоглазая милашка, обнародованная в стиле "ля рюс", при папахе, но без остального, покатила дальше, обжатая во всех актуальных частях до дыр и прободений. Писатель же остался дышать свежим воздухом. Еще вернемся к нему.
3. Майдан
В жаркую пору капустный лист можно с пользою утилизировать
для предохранения съестных продуктов от быстрой порчи.
"Сельскохозяйственный вестник", 1895.
А вот капустные листья, оберегающие продукты, я помню. То есть продукт был один и тот же у всех, только хозяйки разные. Моя, запавшая в память, - суровая худая хохлушка (белый платок до бровей), стоящая на майдане. Она снимает зеленоватый листок, кочанный, упругий, в прожилках, выпуклых, как вены на ее продубленных руках, и сбитым вытянутым колобком обнаруживается домашнее масло: со слезой, с маленькими бровками скобочками, выдавленными для красоты по всему сливочному телу.
- Берите, хозяйка, пробуйте! - просит она мою тетю Раю, которая, оценивая обстановку, устремляет глаза в капустные обертки соседок. Однообразные произведения деревенского хозяйства покоятся по всему строю, оживленные зелеными бутылями молока, жбанами подсолнечного масла, пленными толстыми курами. Творог был всегда в марле, храня на поверхности тавро рогожки. А поблизости!.. На шляху сплошным желтым слоем длиной в реку сушится зерно. Никаких машин и подвод - все в объезд: тарахтенье колес, визг поросят, ржанье...
- Они у вас гуляли? - спрашивает мужика обстоятельная покупательница двух белоснежных кроликов.
- Шиншилла, мое золотко. Не прогадаешь, как родной говорю. Паненкой сделаешься через них. У пуху что в шелку.
- Папаша, да мне же этого не приснится. Какая из приймачки паненка! Разве что метьки надеть.
- Корове седло те метьки, а тебе, золотко, паньская пропозиция. Или плюнь мне в глаза.
(Объясняю: метьки - что-то среднее между штанишками и подштанниками, вроде индийских - облепляющих, а приймачка - принятая в чужую семью).
Но я гляжу не на этих, что продолжают над ухом, а туда, где веером на картоне раскинулись голубки в виде птиц и детишек. Сплошь розовые и цвета морской волны, по рублю открытка. Дома их считали мещанством, но все ученики школы №5 города Новоград-Волынска - родины Леси Украинки и Исаака Бабеля, а также приятели учеников, присланные на каникулы к дедушкам и бабушкам, то есть субъекты вроде меня, покупали эти открытки за счет завтраков и сластей. Жидкая халва собственного приготовления из подсолнечных семечек с растительным маслом и сахаром, возмещала все лакомства; жгучие же эти открытки - тягу к такой необычной, такой притягательной и запретной не-белизне.
- ПрОшу, пани, до млека! - слышу спиной и душой зазыванье майдана.
Оборачиваюсь... Никого.
Р. S. Ныне на рынках также употребляют капустные листья, но сберегая другой продукт - собственную голову - от жары. (Наблюдение Г.С. Княгинской-Гусаревич, травницы).
4. Простота
Мрамор незаменим, когда требуется увековечить выдающееся событие...
"Сельское хозяйство и домоводство", 1887.
Остановка пришлась в центре поселка с вечным административным зданием, утвердившим свой шпиль над прудами, затянутыми ряской, но вырытыми для каких-то иных целей: может, для лодочных катаний передовиков труда, а может, для произрастания пышных водяных растений, символизирующих роскошь и богатство власти. На ту минуту, когда писатель взглянул на воду, в ней задавали тон лягушки. Само же здание было задумано на широкую ногу, в соответствии с чем и обделано, опять же с прожилками мрамором по номенклатуре сортов такого заковыристого названия, что и не выговоришь, натурально железом крыто, не в пример отнесенным на почтительное расстояние сараюхам: "Почта" и "Поликлиника". При окнах имелись какие-то особенные козырьки - то ли для пущего вглядывания в даль, то ли от непогоды. Обе стороны входа были обтыканы елками, которые не очень-то спешили расти, а кое-где и засохли, не дойдя до гранитного изваяния, рвущегося в революционном порыве. Да и где им угнаться! Один кулак изваяния, приникнутый к складкам плаща, обошелся в добрую глыбу гранита, а уж про остальное... нечего говорить.
А дорога незаметно обросла деревянными домами, заборами с неизменными скамейками, вынесенными на шаг вперед и глядящими друг на друга. Писатель подался к тропке, поближе к жилью, и за зеленью напоролся на гору щебня. Рядом мужик с лопатой как будто только и ждал помощника.
- Не подсобишь, а, приятель? - спросил мужик. - Вдвоем-то раз-раз - и готово. За час раскурочим. После здоровье вместе поправим.
- А еще крест надел! Что ж я щебенку не перекидывал!.. Тут и в полдня не обернуться. Лучше подскажи, как в санаторий быстрее пройти.
- Значит в одинаре употребляешь... Сторонишься народа.
- Говорю же: дело, чудак!
- Дело? Какое, брат, дело! Дела все у прокурора, а у нас, хрен собачий, делишки. А то давай, а? Не обижу, вместе после подлечимся.
- Прямо, значит? - не отставал писатель.
- Да что ты прилип? Прямо, криво... Если нездешний, так и говори. Житья от вас, москвичей, нету! - И с маху всадил лопату в щебенку. Но раздавшийся лязг не пообещал ничего, кроме ударного труда и связанного с ним радикулита, и мужик сменил гнев на милость: - По-за дачами, глянь, и выйдешь. Хотя слышь ты, эй, деловой! Жми сначала по Марксистской, оттудава на Административную и по Энтузиастам упрешься прямо в ворота. А задами - это надо знать. А по Марксистской - без хлопот. Так, значит, чеши и никуда не сворачивай. Только у болота держи левее, а то все шпарь по Марксистской. А у колодца, значит, свернешь и будет твой гадюшник партсъезда. Только, гляди, воду не пей: третьего дня собаку там выудили.
- Какой партсъезд? Ты что, перегрелся?
- Ага,с неба свалился. Из космоса... Это у вас, в столице, шило на мыло меняют, а мы - люди бедные, матрац повесили, а на остальное - кишка тонка. Так и живем: полосатый флаг - само собой, а санаторий партсъезда - само собой. Как засандалили ему это имя, так и с концами.
Писатель ухмыльнулся и потопал по бывшему настоящему. Консервативная провинция легла на душу простотой.
Однако простота тут была особая. Тот же заковыристый мрамор для вечного здания... Не просто дался, вырванный у макаронников-басурман в обмен на стадо коров, которые ни за какие посулы не доились, не мычали и не телились. Буренок переправили в райскую жизнь, куда-то на берега Адриатики, где по своей российской натуре они от счастья загнулись. А неугомонные господа опять затребовали, на этот раз землю, - и в ней усмотрели какой-то прок для себя. Но тут - извините! зашевелилась общественность, прозябающая без патриотических порывов, - и это в баснословное время свободы, когда другие бастуют и цитадели рушат, и людей лущат. Началось такое движение, такое! И развернулось по долинам и по взгорьям, уж никто и не помнил чего ради, по какому случаю, главное - народ двигался и все тут. А басурманам ничего не позволили - лишь соскрести с земли верхний слой и взять кое-какие отходы. Басурмане откланялись: "Грация-грация, Тосканини, Муссолини, чао совьетико камерадам...", а тут: "Батюшки-светы, умыкнули мрамор!" Ну не весь, конечно, но в значительной части. Как обнаружилось, номенклатурный камень под покровом ночной темноты перераспределили в пользу большинства человечества, то есть на кладбище. Но тоже как-то странно: с уклоном в верха, о чем свидетельствовали физиономии, пущенные по прожилкам, и надписи о жертвах и борьбе роковой. Видно, за жертвенность и воздали. Потому зад у вечного здания был трактован иначе, чем фасад, что на единой платформе сошло за авангард плюс новое слово в архитектуре. Для убедительности композицию обвели новомодным панцирем, отступающим от идеи монолита только ради окон. Но зря старались: твердокаменная идея оказалась хлипче мрамора и треснула первая.
5. Любитель японского стиля
Было говорено, что утрата культуры оборачивается утратой свободы.
"Земледельческий журнал", 1835.
Собственно, наш лектор-писатель и сам толком не знал, что такое красота. Конечно, в голове его поскрипывали слова Достоевского о том, что красота спасет... Но не более того. Наоборот, эта фраза казалась ему сомнительной и какой-то, что ли, поверхностной. Да и туманное будущее глагола "спасет"... Лучше спустился бы какой-нибудь мыслитель с зияющих высот своего духа и растолковал бы, почему прекрасная дама не разродится никак. Однако ничего такого писатель говорить не собирался: надежнее обратиться к проверенному. Он стащил с полок кучу книг, и скоро под прилежной рукой надергался ряд цитат, от которых сделалось совсем тошно. Н.Рерих, например, утверждал: "Знаком красоты открываются врата запечатанные", а Н.Клюев: "Не железом, а красотою купится русская радость", Н.Бердяев, напротив, считал: "Россия не любит красоты, боится красоты, как роскоши, не хочет никакой избыточности". Конспектируя, писатель влепил вместо железом" "жезлом" и, пробуя что-нибудь понять, ничего не нашел, как плюнуть и скомкать лист. Кстати подвернулись японцы со своими разнообразными "Записками". Шерстя "Записки у изголовья", он наткнулся на "То, что пленяет утонченной прелестью" и "то, что великолепно", "что неприятно слушать"... Так какой-то Сей-Сёнагон предлагал свои размышления. Еще раньше писатель читал другого японца - Кавабату, и, помнится, что-то дрогнуло в душе то ли от самой вещи, то ли от мысли, что автор как бы причислен... Да что разглагольствовать? - нобелевский лауреат тысяча девятьсот незабвенного года, когда премию давали за разные озарения-откровения, а не за вклад не известно чего не известно во что. Писатель стащил с полки и упомянутого сэнсэя, тотчас погрузился в его лауреатскую речь, словно по заказу названную: "Красотой Японии рожденный". С тем взялся за тезисы, разогнался и пошел строчить; именно конспектирование япона-сан Кавабатова открыло ему, что автор приглянувшихся "Записок" - женщина. "Вот тебе и Сёнагон-Сей, придворная дама, национальный гений, чуть не попал впросак". Однако напрасно обеспокоился: гении тем и хороши, что пребывают в забвении - и, слава Богу: целее будут. Между прочим, управиться с красотой лектор предполагал к обеду, иначе "Круглый стол", куда протащил его литературный приятель, - к чертям, а это значит: не фигурировать, не состоять, не числиться, в то время как печатный станок будет тискать и употреблять... Господи, кого только не? - недосказавших, недоблудивших, недолизавших.
6. Записки в ногах
Недостаток нежности во вкусе сделался в народе приметным.
"Земледельческий журнал", 1827.
Колодца писатель не обнаружил. Может, плохо смотрел, увлеченный видом приусадебных аркадий - всех этих тепличек, бочек под водостоками, разноцветных палисадников, бьющих в глаза пестротой и нарядностью.
Преобладал регулярный стиль, тяга к геометрии и прямолинейность. Кое-где выдвинуты были на передний план компостные и навозные кучи, выдающие хозяев практичных, пренебрегающих такой безделицей, как красота. Нередко цветы были перемешаны с картошкой, хреном и прочей огородиной в обход всем правилам садового искусства. Правда, самих садов почти не было. Раза два попались ветвистые яблони, бросающие нежную тень на развешанное белье, да и те старушки, а яблоневую молодежь приветил только один хозяин, выхаживающий стройные, как рюмочки, деревца с кронами, какие нравились богомазам, когда они живописали райские кущи.
Незаметно мысли перенеслись к собственной усадьбе, он думал о благости деревенской жизни, о том, как приятно есть собственные овощи-фрукты, само собой вытанцевалось рассуждение о нитратах-нитритах и как было бы хорошо достать машину навоза и к чёрту "ни дня без строчки"! Постоянно на свежем воздухе. Никакой нервотрепки: опубликуют - не опубликуют... А то ведь кусок в горло не лезет, всё думаешь: куда податься? Направо, налево?.. И видишь везде одно - сплошную морду привратника из школы служебного собаководства от литературы.
Итак, писатель примечал что бы позаимствовать в разбивке своей усадьбы, привлекаясь уже цветами. Что-то такое носилось в его голове про розы. Он сравнивал их с карминными пятнами, жасмин у него веял белым ароматом, для незатейливых пестрых головок ничего не придумалось, как только что в детстве их звали ленкАми, а вот величественное ярко-синее, чему и названия не знал, которое даже не цвело, а царило, вознося роскошный колос над преклонившимися ромашками, не вязалось ни с чем, не было для него никакого сравнения (что значит - родиться дельфиниумом или по народному: живокостью). Писатель доискивался до самых мелочей и подумывал, не состряпать ли самому "Записки", только вошел во вкус, как отметил, что усадьбы кончились и впереди то самое болото, о котором толковал мужик.
Через несколько дней, распираемый впечатлениями, он не преминет набросать несколько слов своей пассии, которая загорала на юге. Так припекло самовыразиться, что и дураку бы последнему написал. А тут дама с образованием, редактриса, Лора, если хотите, Азарьевна, при всём при том, что и томность, и нега во взоре, и пальчики в лаке, положительно и интим с декламацией: "В группе девушек нервных, в остром обществе дамском..." Ах, да! словом, подцепленная еще в доброе старое время на читательской конференции.
"Кажется, всего насмотрелся, - читала позднее Лора-Азария, - запивая строчки кефиром, - даже колючую проволоку в пять рядов, насунутую в рост бетонного каре при владениях отставников, даже огород поверх кладбища со скелетом, подряженным в пугало, - ан нет, нашлось свеженькое, когда говорят: "Ну, братцы, это уже гаси свет..."
Л.А. поменяла чашку на тарелку с располосованной дыней и, запустив в нее челюсть, оросила соком послание. И отдалась со стоном, пока не насытилась. Затем извлекла письмо из-под корок, отряхнула и вся в эстетных порывах, вся в запросах, до предела возвышенная, перебралась на диван. Эпистолярное кладбище со скелетом она еще проглотила, но дальше?.. Дальше бесподобная лягнула набивные цветы одеяла и отринула письмо с тем, чтобы забыть на подоконнике. Отсюда оно будет выметено со всеми бессмертными строками, так и не сподобленными дамским вниманием. Плакало бы литературное наследие, будь писатель попроще. Позаботившись сохранить копию, он вскоре прошелся по ней кавалерией - вымарал здесь, приналег там, и вот уже - начало "Запискам". Но что интересно - слово в слово именно этот кусок передерет потом критик (со времен Белинского не знала словесность такого пера!), чтобы раздуть свое сочинение и как-то там уесть автора. Куснуть его с позиций гуманности и прочего арсенала великой русской литературы.
"Что болотный камыш повершал Марксистскую, - делился далее автор, - удавшись выше головы и стоя непроходимым лесом, - тут ничего особенного: на колхозных полях и не такое видали, что осока колосилась похлеще хлебов, а воронье пировало на корягах - тоже привычно, что везде всякая дрянь, натащенная с округи, - и это стало в порядке вещей, но чтобы посреди этого стоял воинский памятник!.. То ли солдатскую долю с вечным бездорожьем напоминал ваятелю этот пейзаж, то ли он переругался с властями и его послали к чёрту на кулички - на вот строй, подавись! - только защитник Родины был приурочен к этой дичи и постоять за себя уже не мог. Постель ему выстлали гравием, устроив в ногах цветник, но ничего, кроме мать-и-мачехи с лопушиными листьями, при нём не имелось".
7. Исход богов
Когда говорят: "Бог" - не означает ли, что говорят о чем-то невыразимом?..
"Хуторянин", 1897.
Колодец очутился на повороте, весь крашенный синим, словно последняя веха окраины, поставленная для приметы. Писатель снова вспомнил красномордого мужика, обязавшего его маршрутом и кое-какими подробностями относительно воды, как, откуда ни возьмись, вынырнула собака. "Уж не утопленница ли воскресшая?" - развеселился писатель, подманивая собаченцию дружеским свистом.
Вместе и предстали перед белесыми каменными воротами при цепях и амбарном замке. Несмотря на крепкие узы посреди зияла щель, через которую мог прошествовать слон. Сверху ворота были обсажены острыми пиками с указанием: "Посторонним вход воспрещен". Рядом на ладан дышала табличка "К центральному корпусу" со стрелкой, тыкающей в землю. Остальные надписи как по команде задирались, указуя маршрут, ведущий к истинному отдохновению. Они были проникнуты тем же духом предупредительности, напутствуя поучениями, наставлениями, упреждениями - словом, компетентностью всех видов. Были и такие, которые просто свидетельствовали о всеобщей грамотности населения.
За воротами содержалась аллея обрубленных тополей, отзывающихся какой-то госпитальной тоской. Кудрявая зелень несколько облагораживала этих бедняг, причесанных то ли в стиле всего заведения, то ли из желания продемонстрировать какое-то свое понимание природы. Писатель сразу устремился в мечту: вот-де в дворянских усадьбах... Понеслись фантазии на тему старинных лип, игры света и перелива иволг, была отдана дань Михайловскому таинству "чудного мгновенья", не задержалось и огаревское: "Кругом шиповник алый цвел,стояли темных лип аллеи"...
Отчитавшись, фантазер бросил собачке: "Ну, рыжая, вперед!" С тем доверился поруганным тополям, которые вывели к административному корпусу. На фасаде его болталась бумага с фамилией писателя и решительным "Отменяется". Рядом в упор глядела набыченная физиономия какого-то Бублюкина, гипнотизера, дающего в библиотеке сеанс-эксклюзив. Чувства в отвергнутом заполыхали, он снова употребил "негодяев" и толкнулся в дверь. А войдя... Остолбенел.
Вместо книг и благоговейной тишины и эдемского какого-нибудь: "Над старинными томами... Облегченья от печали..." - неимоверные толстые тетки в тренировочных костюмах, деды при лампасах, в обвислых, вольных трикотажах, какие-то невообразимые пасы, музыка, имитирующая что-то космическое. А на амвоне - идолом, каменнолицый, крупноголовый, тот самый Бублюкин, выживший писателя с афиши. Добрая часть пациентов клевала носом, другая откровенно храпела, остальные внимали глаголу исцелителя:
- Апогей, апогей... В небе нестерпимым блеском сияет величественная Валгалла. С земли к ней тянется Мост. Это радуга! По ней торжественно шествуют боги. Эти боги - вы!
Опомнившись, писатель протиснулся в край Валгаллы к единственной фигуре в партикулярном платье. На лице ее примечалось характерное административно-начальственное выражение.
- Тюлькина вы?
С небес полыхнуло ненавистью и зашипело про склероз.
- Прошу прощения: Тетюнькина, - исправился посетитель.
Особа разгневалась сильнее и отворотилась так, что треснул стул. Да и немудрено. Санаторное довольствие крепко преобразило возвышенный образ: вместо субтильной воистину Тютиковой воплотилась такая, чёрт побери, задница - на двух бы хватило. Какие уж тут тю-тю, какая невесомость шелков. Однако бумажка с волнующими: "Сумма прописью" была предложена к подписи. Но Тютикова Капитолина Всеволодовна не для того находилась при исполнении. Она, может, по бублюкинской радуге карабкалась в поднебесье, может, умопомрачительный кавалер жарил там для нее шашлыки. И душа ее жаждала вкусить, если, конечно, имелась. А тут метр-с-кепкой, в очках, да при этом неотразимого Бублюкина уценяет в Ублюдкина. И запечатанные уста разомкнулись... Писатель, впрочем, не выдержал самого безобидного:
- В русском языке нет обращения "мужчина"!
- Ах, нет?! А как - "мусье" или, может, "господин"?
- И впредь приглашениями не бросайтесь, держите при себе и шофера Васю.
- Не инженер ли душ человеческих сподобился осчастливить? А Васька что, подгулял? Я же послала его завернуть.
- Предупредил - не предупредил... Всё устный жанр, а договор - юридический документ. Будьте любезны к оплате.
Ах, вон оно что: "К оплате". Ну-ну. И Тютикова могла быть надменной.
- В административную часть!
- Лекцию же вы отменили. Подпись нужна.
- В административную часть, к Финкелькугену.
- Зачем мне к какому-то Финкельману, если намудрили вы?
- Не Финкельману, а Финкелькугену! Разница есть?.. Врубайтесь, а я подожду.
Паузе сопутствовала музыка, вынимая из просителя последнюю душу. В самый бы раз плюнуть да и уйти. А может, и без плевания обойтись ввиду своеобразия, так сказать, ирреального обстановки. Но именно это мало кому удается.
- А с какой радости подписывать? - взяла Тютикова с другой стороны. - Не отработали, с аудиторией не встречались, на вопросы не отвечали...
- Пожалуйста! Готов встретиться.
- Ну ладно, чёрт с вами... - И махательное движение низвело бедолагу еще ниже вымогателя, так мошкары какой-то. Чего доброго, и вправду развезет лекцию - мухи все передохнут. - Давитесь! - и подмахнула бумажку.
А писатель, чудак, даже счастья своего не понял. Зато Тютикова... Капитолина Всеволодовна закрыла глаза и понеслась в волшебные миры за голосом Бублюкина:
"Слушай беззвучъе, слушай и наслаждайся тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом... Я вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Ты будешь засыпать... Ты будешь засыпать с улыбкой на устах... Беречь твой сон буду я!"
Конечно, Бублюкин нес что-то другое, писатель, скорее, услышал голос собственной памяти, своего университетского прошлого. Словом, он услышал то, что услышал, и да будет благословен учитель, прививший ему любовь к средневековой литературе. И потому постоял-постоял и благоразумно ретировался, сказав себе: "Молчание - не меньшая ценность, чем гласность".
8. Столбовая дорога
Когда он вышел на воздух, у него только руки дрожали и на душе было скверно. По нынешним временам такие пустяки, что и говорить не стОит. Однако, затравленный отказами, он и этот эпизод пустил бы в дело, захандрив по всем правилам, не встреть его приятельница-собачка. Писатель почувствовал слабину, начало теплеть, отпускать, а собачка вела свою терапию:
"Будет обращать внимание. Все терпят от разных и всяких, вон и у меня клок выдрали, на шапку хотели, лучше порадуйся, что день не пропал даром".
Но счастливец радоваться не хотел. Он шел, производя такие эпитеты с метафорами, так употребляя их, что будьте уверены. Кстати подвернулась базарная площадь, выставившая впереди себя огромную дугу с дар-валдайскими колокольчиками. На дуге было написано "Ярмарка", чем, собственно, идея и исчерпалась - в рядах шуршала обыкновенная будничная торговля. Десятка два зеленщиц, сизоносые грибники, народные умельцы с мочалками и разной дребеденью, которой разве дерево скоблить, но никак не кожу. А на машинах заезжие молодцы драли за одно название заморского фрукта три шкуры. Площадь была разбита и оскоплена до невозможности, пропылена насквозь и даже голуби смотрелись на ней драными попрошайками. Белесый общественный цвет сопутствовал всему как знак некоей публичности.
"Хоть корнями разжиться для дачи", - подумал писатель и тут... Тут вспомнил о "Круглом столе"... "Пятнадцать часов!" - выстрелило в голове. Стон или что-то похожее вырвалось из него, а потом... Лучше не описывать, как бежит человек с высшим гуманитарным образованием, не атлет, не гимнаст и даже не пробавляющийся утром зарядкой. Руками-ногами он загребал, но словно затем, чтобы на кого-то налететь, чего-то там зацепить и схлопотать пару-другую тычков. Как нарочно, дорога шла вкривь и вкось, кидая под ноги всякую дрянь, если не считать интеллигента с тележкой, который тоже был сбит без зазрения совести.
Достигши таким аллюром края площади, писатель вырвался на улицу, обещающую прямой выход к вокзалу. Улица упорно именовалась в честь Бакинских комиссаров, ни при какой погоде не обретавшихся здесь не то что полным составом, но даже и половинкою комиссара. Интересно, что путь ожидался прямой и светлый и в определенной степени столбовой, разве какой-нибудь пенек от спиленного дерева торчал сбоку, но он, как говорится, есть не просил. Но то ли гудок приближающейся электрички, то ли пережитые волненья... Незачем описывать, какой арабеск изобразил писатель, зацепившись за этот пенек и как собственной головой пошатнул чей-то забор. Эстетика, Кавабата, ангажированная мадам Баттерфляй со своими шелестящими "Записками у изголовья", красномордый мужик, щебенка смешались в кучу, сверкнула надпись "26 Бакинских комиссаров", посыпались искры, окутанная дымом, прорезалась Лора Азарьевна, и незадачливый поклонник японской прозы простонал: "Вот тебе и Сей, елки с палками, Сёнагон". На голос его открылась калитка, и щедрый жасмин в припадке отцветания осыпал падшего белыми лепестками. Потом кто-то выбросил арбузные корки.
9. Контур и тени
Всё-таки главное сад, а не дача. Но иерархия - дело лукавое, человеческое...
Однажды мне прислали засушенную веточку кипариса, который давал тень Чехову (королевский дар металлурга с королевским именем Генрих по батюшке Николаевич Кармазин из Макеевки). Я положила ее в одну из своих любимых книг: "Мемуары" Казановы, на страничку, где Казанова ждет первой встречи с монархом в саду Сан-Суси (без забот, фр.)
- Что вы скажете об этом саде? - первое, о чем спросил незнакомца Казанову Фридрих Великий.
Ответ опускаю, хотя и он замечателен, но вопрос!.. Он изумляет. Та же Екатерина, тоже Великая, тоже в саду (Летнем), тоже Казанову всего лишь спросила: "Как вам нравятся статуи?.."
Конечно, всякий факт иллюзорен. За ним всегда что-то более важное и закрытое. И если в этом случае можно что-то желать, то чтобы за человеческим стояло божеское.
А огонь продолжает гореть, отбрасывать тени. Но тени - в них много мистики, не то что в контурах, уводящим к наскальным рисункам. Они-то являют нам сущность.