22.
***
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» – словно бы даже и не особенно ожидая ответа, смотрела ты на меня. Смотрела, смотрела… а зачем? Бросить семью, кочевать по квартирам? Диво дивное, тебя следовало одеть так, чтобы всё просияло в небывалой твоей красоте, стати. Иначе – бессмыслица.
Что мог предложить я тебе, не банкир, не бандюк со связями? А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал помощницей бармена знакомый подруги.
И завтра ты должна дать ответ. Я понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку...
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне невероятным до умопомрачения лицом, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… ведь мне…нам… ты меня помни...»
Я гладил русые, распущенные по плечам волосы, и уже знал – это не повторится. И не избудется.
…я его ненавижу, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
***
Марина Цветаева... – Про её, грянувшую страшным скандалом в Алма-Ате повесть «Вольный проезд» из книги «Земные приметы», почему-то запрещённую к публикации уже не властью, а дочерью поэтессы Ариадной Эфрон, запрещённую на долгие годы, стоит рассказать отдельно.
«Зоологическая антисемитка» – это был ещё не самый страшный тогда эпитет, найденный образованными людьми для характеристики великого поэта. Повесть писалась в тяжелейший для Цветаевой год, в Гражданскую войну, когда от голода умирала маленькая дочка Ирочка, и Марина вынуждена была мотаться вместе с мешочниками в теплушках по деревням, меняя на муку дореволюционные украшения, драгоценности. Великолепно и беспощадно описаны в повести типажи времени – бандиты с финками, матросы, побирушки, банкиры с жирными жёнами и золотыми цепями поперёк брюха… разве виновата Цветаева, что некоторые из них были евреи?
Сама всю жизнь прожившая с любимым мужем-евреем, родившая от него детей, она, вероятно, в дурном сне представить себе не могла чудовищной нелепости и несправедливости – через десятилетия назовут её антисемиткой за одно только то, что назвала несколько еврейских имён среди пассажиров «Красного вагона»…
И здесь, в подобном же разрезе, нельзя не вспомнить о нашумевшем тогда по всей стране историко-документальном романе Н.Д.Успенского «Тайный советник вождя». «Отпетые сталинисты» – такое клеймо пытались поставить на всей редакции журнала.
После всех сериалов типа «Сталин-лайф», роман этот теперь кажется наиболее спокойной и взвешенной попыткой осознать личность руководителя страны в самые тяжёлые годы. Текст более чем умеренный в градусе критики или превозношения вождя.
Но тогда… сколько доносов по поводу публикации повести Цветаевой и романа Успенского посыпалось в ЦК партии Казахстана от самых «продвинутых» интеллигентов, писателей! Партия сама не знала уже, что ей делать с доносами, а потому просто отправляла их, безо всякой резолюции, прямо… в редакцию журнала «Простор». И самая неприятная нравственная дилемма, стоявшая тогда перед редакцией, была такая: обнародовать их, чтобы люди знали своих героев, или всё же пожалеть авторов донесений, многие из которых были старые друзья моих старших товарищей – преподаватели вузов, уважаемые профессора, писатели.
Крепко поколебавшись, решили всё-таки не позорить людей на старости лет. И доныне, наверное, в редакционном сейфе журнала лежат они, те доносы, полёживают, так и не приведённые в действие ни одной из сторон – ни тогдашнею властью, ни редакцией.
***
«Взрослая» редакция по-прежнему, но уже не вслух, а глухо, и как бы
доброжелательно сопротивлялась «молодняку», понимая, что номер всё-таки выйдет в свет, а главное, что Главный редактор уже в большей степени поддерживает нас, чем их.
И всё-таки я, пожалуй, лишь для большей убедительности и «проходимости», предложил Льву Ивановичу Ошанину, отдыхавшему тогда в алмаатинском санатории, прочитать поэтическую подборку, уже собранную мной для номера и одобренную молодёжной редакцией. Лев не только прочёл, похвалил, но даже вызвался написать к ней предисловие. А одну, 15-летнюю тогда девочку из Караганды, Веронику Рыбакову взял через несколько лет, при очередном литинститутском наборе, в свой семинар.
Не удивительно. Так рано и столь ярко вспыхнувшее дарование не могло пройти мимо многоопытного, зоркого, несмотря на проблемы со зрением, Льва:
Арфа похожа на дерево иву,
Или на дождь слепой,
И на диковинную шпалеру,
Всю перевитую, как ипомеей,
Стеблями хрупких касаний
С цветками дрожащими звуков.
А все арфистки похожи на ангелов,
Как скрипачи на чертей.
Номер, несмотря на все рогатки, вышел. А творчески – так считаю не только я и вся наша команда, но многие авторитетные писатели – состоялся по высшему счёту!
Поныне этот номер – гордость моя, моих друзей. Жаль, что не попали туда некоторые замечательные вещи, такие, например, как рассказы Шахимардена Кусаинова «Сад» и «Калган-Бек». С чьей-то «доброй подсказки» редактор в последний момент возмутился тем, что в ноябрьском номере нет ни одного материала революционной тематики, и эти рассказы, плюс ещё некоторые материалы были заменены интервью с комсомольским вожаком и воспоминаниями воинского ветерана, более, конечно, уместными для майского номера, но тут спорить было невозможно. Хотя материал всё же смотрелся в молодёжном выпуске как нечто «из другого года, из другого сада».
Зато обложку оформили найденными в архиве рисунками гениального нашего земляка Сергея Калмыкова, а молодой тогда ещё искусствовед и литератор Александр Бренер написал предисловие к его интереснейшим дневниковым записям, афоризмам, воспоминаниям о дореволюционном ученичестве в мастерской Петрова-Водкина, также отыскавшимся в архиве.
Учитель, кстати, «позаимствовал» тему самой знаменитой своей картины «Купание красного коня» работы 1914 года у своего ученика. Это можно понять, сравнив его шедевр с картиной Калмыкова «Красные кони» работы 1912 года.
Литературную критику мы представили статьёй «Муза с маслёнкой, или Разговор заинтересованных людей» – экспериментальный свод трёх точек зрения в одном разговоре о поэзии и кибернетики, синтез-триалог: Поэт-Технократ-Эрудит.
В конце статьи мы предложили читателям принять участие в конкурсе (который назвали ристалищем): кто угадает из девяти коротких верлибров те два, что написаны машиной, громадной, можно сказать, первобытной в сравнении с нынешними персональными компьютерами ЭВМ? Был даже назначен приз победителю – подписка на журнал.
Мне кажется, даже и в нынешних реалиях, при современных персональных компьютерах любопытно было бы поломать голову – где человек? Где машина? Та, весьма ещё несовершенная, «наивная» в сравнении с нынешними машина, а также программа, в неё заложенная.
Тут невольно вспомнился Боря… нет, Борис Семёнович Прицкер, замечательеый поэт, беззаветный пьяница-интеллектуал. Он работал программистом ещё на больших ЭВМ, «динозаврах» с перфокартами. Окончив Свердловский институт (кстати, на одном потоке с Ельциным, с которым толком не был знаком – тот, по рассказам Прицкера, был увлечён не столько учёбой, сколько волейболом, выступлениями на всесоюзных соревнованиях, отстаивая честь учебного заведения), перебрался в Алма-Ату, влюбился в неё, и остался тут навсегда.
Это был настоящий фанат Павла Васильева, я таких больше не видывал, честное слово. Всегда, даже уже порядочно набравшись, в любой компании он вдохновенно вскидывал голову и начинал бесконечное завывание гениальных стихов. Особенно любил великую поэму «Христолюбовские ситцы». Читал большую поэму целиком, и несмотря на попытки компании остановить его, всегда дочитывал до конца!
Он был намного старше большинства из нас, довольно молодых, но пришёл в литературу, подобно другим «старикам» – Курдакову, Лукбанову – одновременно с нами, и потому естественно влился в нашу Когорту. Борис, несмотря на годы и невероятную тщедушность, был неутомимый турист, заядлый грибник, облазивший не только все прилавки, но и снежные горы. Когда он писал? Уму непостижимо. Я видел его или в совместных походах за грибами-ягодами, или в литературных посиделках с бесконечными возлияниями и завываниями любимого поэта, или фанатично работающим за компьютером, когда составлял финансово-бухгалтерские программы по договору с банком, чем в основном и кормился.
Работал действительно «на убой», кажется даже, до помрачения рассудка, не замечая времени. И оторвать от работы, пока не закончит очередную программу, не представлялась никакой возможности. Когда сочинял? Непонятно. Тем более, что молодая жена и двое маленьких детишек также требовали времени. Но, похоже, в один из тех перерывов, о которых однажды написал:
Обычной пьянки карусель
С обычным скрипом скрежетала,
И вьюги чёрная метель
Бутылки со стола сметала.
Раскручивалось колесо,
Я погибал средь этой вьюги,
Искажено моё лицо,
Как у Титова в центрифуге.
Уже поддавший программист
Девицу гладил по головке,
И друг мой, как эквилибрист,
Налил стаканы жестом ловким…
…………………………………………
Над запустением столов
Стакан тяжёлый поднимая,
Я слышал только звуки слов,
Их ясный смысл не понимая...
………………………………….
Ночь грохотала, как вагон,
А утром в тяжести угара
Достойно завершился сон
Случайной завязью базара.
Среди растрёпанной листвы
Алкаш и баба торговали,
Морковь и пёс без головы
С утра Высоцкого орали,
Солёный огурец о нас
Вздохнул и усмехнулся криво...
И выпятило белый глаз
Всё понимающее пиво.