Он любил этот бар. За его странное и претенциозное название «Лиловый барбет», за немноголюдство в те заветные минуты, когда он, вымотанный, издёрганный и злой, как крокодил, закрывал стеклянные двери своего офиса, чтобы через четверть часа открыть деревянные резные створки этого подвальчика, похожего на сундучок бережливой старушки, за всегда приятный приглушённый свет, напоминающий карамельный соус, которым поливала неровные дырявые блины его мать в далёком прошлом, и за маленькую испуганную студентку музыкального отделения местного университета, по вечерам подрабатывающую в этом баре, чтобы к началу следующего семестра было чем заплатить за обучение. Она робко выходила на эстраду, прижимая бледные ладони к груди, и, ни разу не взглянув на публику, садилась за небольшой белый рояль, на крышке которого всегда стояла вместительная круглая ваза с высокими цветами. И всякий раз они были разными: ирисы, гладиолусы, амариллисы. Должно быть, это было связано с настроением хозяина бара, довольно молодого человека, очень приятного, но несколько меланхоличного на вид, в неизменной костюмной тройке цвета кофе с молоком. Когда подходило время «живой музыки», он садился за самый ближний к сцене столик и что-то шептал в спину сочившейся мимо него, как лунный свет, пианистке, отчего та на краткий миг вспыхивала и смущённо улыбалась. Когда же эта субтильная девочка опускала руки на клавиши, происходила та самая магия, о которой говорят все, кому ни лень, и природу которой до сих пор никто так и не вычислил. С совершенной уверенностью можно сказать только одно: такое происходит исключительно с большими музыкантами. Любители средней руки во время исполнения ничего не меняют: ни мир внутри себя, ни мир вокруг.
Он любил эти её превращения. Да и как их не любить, когда на её лице разыгрывались целые шекспировские трагедии или истории, сравнимые разве с феллиниевской «Дорогой». Она становилась похожей то на покачивающуюся в кустах кобру, готовую к прыжку, то на вьющуюся у подножия грозовой тучи молнию, то на тростник, рвущийся в небо. Иногда на неё снисходило озарение и она склонялась над клавишами, как мать всех скорбящих или неяркая радуга после шумного летнего дождя, и заставляла тосковать и улыбаться. Он особенно любил именно эти её состояния.
Чаще всего она исполняла Брамса. Или просто он приходил в бар, когда она чаще всего его исполняла. Она начинала играть Каприччио и её глаза становились чёрными, как ночь. Каким-то непостижимым образом менялся даже овал лица: он заострялся, как у человека, принявшего трудное, может, даже скорбное, но единственно верное решение. Он не мог позволить себе ни одного глотка его любимого вишнёвого крика, когда она играла Каприччио Брамса. Но стоило ей плеснуть на клавиши Второе интермеццо, вселенная в её глазах приобретала дымчато-голубой оттенок. Она проскальзывала из-под её опущенных ресниц и заполняла собой глухое, маленькое пространство бара. Тогда он начинал жмуриться, чтобы не растерять последние слёзы, на которые мог рассчитывать только в самом крайнем случае.
Но иногда она прямо с порога бросала его в мягкое, прохладное, глубокое и необъятное море рахманиновских мелодий. Если с Брамсом в её исполнении он ещё как-то мог бороться, то с Рахманиновым - определённо нет. Он это понял, когда она однажды тонко и методично, как иглы под ногти, стала загонять в его сердце тихие и острые звуки «Элегии». Что она себе вообще позволяет! - возмутился тогда он. Но когда эта страшная в своей неприкрытой любви и тоске музыка забурлила вокруг него, словно река, вырвавшаяся из ледяных оков, те самые слёзы, на которые он мог рассчитывать только в самом крайнем случае, закачались на его ресницах, как голодные воробьи на заиндевелой ветке...
Был конец марта, когда он после долгого отсутствия (сначала жестокая ангина, промучившая его десять дней, потом почти двухнедельная командировка) зашёл в бар. Зашёл и не поверил своим ушам. Вместо знакомых клавишных переливов он услышал сладкий голос Криса Де Бурга из выставленного на барную стойку маленького динамика. На мгновение он застыл у дверей, но следом за ним уже входила пара молодых людей в порванных джинсах, и поневоле пришлось спуститься в полутёмный зал. От той удивительной атмосферы чего-то приятно-старомодного, тихого и надёжного не осталось и следа. И даже свет, не изменивший ни плотности ни оттенка, перестал напоминать сливочный соус из далёкого детства. Он сел за свой привычный столик с бокалом венского лагера и длинно вздохнул.
- И вам есть от чего тосковать? - услышал он за спиной и резко обернулся.
Соседний столик был занят высоким стриженным человеком в объёмных очках на коротковатом для его вытянутого лица носу. В углу полных, красивого рисунка губ дымилась тонкая сигарета. Перед ним стоял бокал красного пива.
- Я довольно часто видел вас здесь. За исключением последнего месяца, - продолжил незнакомец, вытянув сигарету изо рта длинными пальцами и смахнув с неё серебристый столбик пепла в маленькую фарфоровую розетку.
- Не имею чести… - смутился он.
- Я всегда приходил позже вас и садился за вашей спиной. А поскольку глаз на затылке у вас нет, то и… - незнакомец развёл руками и улыбнулся.
- Да, наверное… - смущение едва не задушило его.
- И вы тоже удивлены?
- Чем? - попытался сфальшивить он.
- Чем? - вскинул брови незнакомец. - Отсутствием Сутоку.
- Отсутствием кого? - действительно удивился он.
- Той маленькой девочки у белого рояля. Вы вообще видите рояль?
Он повернул голову в сторону эстрады. Она была пуста.
- А я о чём… - Незнакомец раздавил сигарету о дно фарфоровой розетки. - Его в принципе нет. Ни в расчехлённом, ни в зачехлённом виде. Нет и круглой вазы с высокими цветами.
- Куда смотрит хозяин? - искренне возмутился он.
- Никуда. Кстати и его что-то не видно.
- И то верно. Ведь он всегда сидел за тем столом, рядом со сценой.
- Да, - качнул головой незнакомец. - Он очень любил смотреть на Сутоку.
- А почему — Сутоку?
- Не знаю. Я как-то случайно услышал, как он назвал её перед выходом на сцену. «Сутоку»… Тихо так, нежно.
- «Сутоку»… Красиво и странно.
- Именно.
- Что же произошло?
- Это я и предлагаю выяснить.
- Каким образом?
- Есть план.
- Уже? Однако…
- Посмотрите туда. - Незнакомец протянул руку в сторону оконного проёма, где на высокой треноге, закинув ногу на ногу, восседала девица с копной иссиня-чёрных волос. На неширокой отшлифованной доске, идущей и от одной стороны проёма к другой и служившей чем-то вроде барной стойки, стоял недопитый ею бокал тёмного вина.
- А она причём? - пожал он плечами.
- Она всегда причём, - мотнул головой незнакомец. - Но прежде, чем мы начнём осуществлять план, разрешите представиться.
И незнакомец назвал короткое хлёсткое имя, которое очень шло его стрижке. Он в ответ назвал своё, показавшееся ему в сравнении с только что названным тусклым и каким-то ленивым. Они пожали друг другу руки.
- Кто вы по призванию? - небрежно спросил незнакомец.
- Не совсем понял, - виновато улыбнулся он.
- Ну, кем вы являетесь в действительности? Не профессионально, а человечески?
- А вы?
- Хитрый трюк.
- Этот трюк часто выручал меня в сложных ситуациях.
- Я — художник. Так счастливо сложилось, что я и по призванию и по профессии — художник.
- Это вам и правда посчастливилось, - сказал он и наконец-то допил свой венский лагер.
- А вам — нет?
- Не могу сказать, что определённо - «нет». Однако и определённо «да» сказать тоже не могу.
- Всё в этом мире за гранью определённости.
- Это точно. Так что за план?
- Сначала — на брудершафт. Что пьёте?
- Венский лагер.
- Не дурно. А я вишнёвый крик.
- Серьёзно? Тогда давно нужно было на брудершафт!
Он пересел за столик к художнику. Запрокинув головы, шумными глотками они опустошили бокалы и ещё раз пожали друг другу руки. Основательнее и дольше.
- Я в силу специфики своей натуры болезненно наблюдателен. Та самая дива, к которой мы сейчас очень деликатно подкатим, имеет какое-то отношение как к хозяину этого заведения, так и к Сутоку. Вот какое отношение, я пока не выяснил. Но скорее всего она даст направление нашим мыслям относительно того, что здесь произошло.
- Здесь всё-таки что-то произошло?
- Определённо. Идём.
Они как бы не спеша и будто непринуждённо подошли к диве. Она, не мигая, смотрела в окно на прыгающих по карнизу воробьёв. На приветствие художника дива повернула голову, смерила их каким-то дремучим невнятным взглядом, хмыкнула и снова уставилась в окно на воробьёв.
- Если вы не против, мы могли бы с приятелем присоединиться к вам, - вкрадчиво произнёс художник.
- Вам что, тесно? - бесцветно отозвалась дива.
- Разве дело в тесноте?
- Так всё-таки не тесно? - Она развернулась к ним всем телом, словно собралась нападать. - Надо что-то спросить, спрашивайте. А нет, валите с миром.
- Надо что-то спросить, - немедленно согласился художник.
- Тогда садитесь, - тускло произнесла она и снова отвернулась к окну.
Они взобрались на высокие треноги и погрузились в тёмное молчание, в котором, как медуза в аквариуме, дрейфовала дива. Он выразительно посмотрел на художника, тот успокоил его, пару раз медленно моргнув. Мол, всё нормально, всё идёт по плану.
- Я не ваша фрейлина, чтобы замереть в поклоне и ждать, пока вы раскачаетесь, - наконец сказала она и громко отхлебнула вино из бокала.
- Видите ли, - вкрадчиво начал художник, - мы с приятелем завсегдатаи «Лилового барбета».
- И что? - повернула к нему хмурое лицо дива. - Я теперь сознание должна потерять от восторга?
- Было бы заманчиво, - хмыкнул художник, - но вы, видимо, не из тех.
- Да, я не из тех, - резко остановила его дива. - А ваш приятель выходной на сегодня взял?
- Почему? - машинально спросил он.
- Вы вроде вдвоём, а говорит один.
- Вдвоём это делать как-то не очень удобно, - тихо произнёс он и зажал вдруг вспотевшие ладони между колен. Взгляд этой девицы прожигал как лазер пластмассу.
- А вы, видать, здорово ему доверяете, - хмыкнула она, мотнув головой в сторону художника.
- У нас с ним общий интерес.
- А-а-а…
- И этот интерес в некотором роде касается вас, - снова заговорил художник.
- А то как же… - скривила рот дива.
- Вы не так поняли, - качнул ладонью художник. - Я думаю, что вы сможете нам помочь в постижении некоей загадки.
- Я догадываюсь, о какой загадке пойдёт речь, - вздохнула она и снова отхлебнула вина. - Только кто же вам сказал, что я помогу её постигнуть?
- Чутьё, интуиция, шестое чувство, - улыбнулся художник.
- Ну да, идеальные информаторы.
- Скажите, что произошло с той девочкой-пианисткой? - вдруг спросил он и осёкся, словно проглотил горячий камень.
Дива нахмурилась.
- Вы только это хотите узнать?
- Нет, - он продолжал глотать горячие камни. - Где хозяин «Лилового барбета»? Где, в конце концов, Брамс и Рахманинов?
Она ухмыльнулась.
- Словно припекло. Все потихоньку возмущаются, но ко мне подошли только вы. Так всё-таки кто вам сказал, что я смогу помочь?
- Я много наблюдал за вами, - откинувшись на спинку треноги, сказал художник.
- Маньяк что ли?
- Художник.
- Ну, разница невелика.
- Да Бог с вами, - хмыкнул художник и не обиделся. - Я видел, как вы смотрели на него.
- На кого? - подобралась дива.
- Бросьте, - опять хмыкнул художник. - Хотите, чтобы я назвал его по имени или достаточно того, что здесь уже озвучили его статус?
Она мотнула головой.
- Я, видите ли, люблю создавать иллюзию причастности к происходящему. Мне было интересно, что же между вами произошло и когда родился в ваших глазах такой взгляд. Ещё раз повторю, я — художник. Но стоило мне один раз посмотреть на Сутоку…
- Откуда вы знаете, что он называл её Сутоку? - зашипела дива.
- Умею читать по губам. У меня, знаете ли, отец глухо-немой от рождения. Научил на всякий случай.
Дива как-то опрокинула голову, она повисла на её длинной шее, словно взлохмаченный июньским ветром цветок пиона.
-«Видите ли, знаете ли»… - глухо проговорила она. - Вам-то что с того, что ни его ни Сутоку здесь больше нет?
- В моей жизни не так уж много мест, куда я хожу по собственной воле и с удовольствием, - откашлявшись, произнёс он. Художник покровительственно улыбнулся в его сторону. - «Лиловый барбет» одно из них. И именно по причине особого воздуха, тонкого понимания потребностей того, кто сюда заходит. Я, в отличие от моего наблюдательного друга, вас не видел, не видел и того, как вы смотрели на хозяина «Барбета», я — не художник, я простой обыватель с целым ворохом бумажных проблем на работе. Но когда я открывал эту дверь, я попадал в мир, который, пусть ненадолго, примирял меня с моим планктонным существованием. Я и понятия не имел о таком разнообразии эмоций, которое здесь излучал. Здесь я становился интересным самому себе. И всё это - дело волшебных рук Сутоку. Единственное, что попало в поле моего зрения, так это то, как хозяин что-то говорил ей перед выходом на сцену. Не знаю, что, но именно эти слова придавали ей сил и уверенности. А дальше совершалась магия.
Дива и художник смотрели на него, как пришедшего в себя после комы.
- И не предполагал… - развёл руками художник.
- О чём, - вдруг смутился он.
- О таком стремлении к высокопарности.
- Никакого стремления. Просто накипело, - поник он.
- В любом случае всё, только что прозвучавшее, подлинная правда.
- Странные вы оба, - отозвалась дива и, поболтав остатками вина в бокале, продолжила: - Мне, если честно, тоже всё это не по душе. Клиенты уходят, рейтинг падает.
- То есть вас волнует эта сторона вопроса? - прищурившись, спросил художник.
- А какая же ещё! - взвилась дива. - Я ведь как-никак совладелец этого заведения!
Он посмотрел на художника, художник посмотрел на него. Оба уставились в раскрасневшееся лицо дивы.
- Так что же всё-таки произошло?
- Идёмте.
Она резко соскочила с треноги и стремительно понеслась к небольшой аккуратной двери за барной стойкой. Они, опомнившись, последовали за ней. Узкий длинный коридор за дверью упирался в проём-арку, завешанный бамбуковой циновкой. Дива дёрнула за невидимой шнур и циновка с весёлым треском скрутилась у притолоки в аккуратный рулон.
- Заходите.
Они попали в маленькую овальную комнату с узким, как щель в параллельную вселенную, окном. Ограниченное пространство комнаты подавлял массивный квадратный стол, заваленный бумагами всевозможных форматов и заставленный органайзерами разной величины и наполненности. Посреди всего этого канцелярского бедлама, словно открытое окно в мир покоя и порядка, расположился ноутбук. У стены стоял велюровый диван, справа от него уходил к потолку огромный тёмно-зелёный фикус. Это был весь скудный интерьер офиса совладельца «Лилового барбета».
Дива бросила гибкое тело в высокое кресло, склонилась куда-то в бок, резким движением руки открыла один из многочисленных ящиков рабочего стола и вытащила объёмную тетрадь в кожаном переплёте. Она с размаху бросила её на кипу каких-то документов и откинулась на спинку кресла.
- Что вы жмётесь у входа? - раздражённо прикрикнула она на них. - Уж коли ввязались во всё это, так будьте как дома.
- Совсем не обязательно, - сказал художник и сел на диван, царственно возложив ногу на ногу.
- Ты такой мерзкий, я просто в восторге! - цокнула языком дива.
- Почему?
- Терпеть не могу таких, но душа отчего-то радуется.
- Вот и славно.
Он пристроился рядом с художником и попытался закинуть ногу на ногу не так претенциозно, как его новоявленный приятель. Ему очень не хотелось получить подобный сомнительный комплимент.
Дива подняла кожаную тетрадь на уровень своего виска и потрясла ею, словно проверяла копилку.
- Вот здесь — самая страшная правда для меня. Самая отвратительная. Мне бы сжечь этот бред, да что-то удерживает. Справедливая я до ужаса. На этом и погорю.
- А что это? - склонил голову на бок он.
- Дневник хозяина.
- Он вам его препоручил? - поднял бровь художник.
- А то как же, - нахмурилась дива. - Короче… - Она глубоко вдохнула, как перед первым погружением в морские глубины. - Хозяин умер две недели назад.
Они оба резко поднялись. Потом резко сели.
- Но ведь этого не может быть… - прерывающимся голосом сказал он. - Так не бывает.
- Я тоже так думала, - произнесла дива, несколько раз судорожно сглотнув. - Я тоже… так думала. Однако это произошло. Он давно болел. Я это знала. Сутоку — нет. Он запретил мне говорить об этом Сутоку. Как только она появилась, он многое мне стал запрещать. Таким тихим холодным голосом. Ледяным голосом. А я просто соглашалась. Со всеми его запретами. Не волноваться за него, не отслеживать по часам приёмы лекарств, ничего не говорить Сутоку. - Дива опрокинула взгляд на кожаную обложку дневника. - Я любила его. И сейчас люблю. И всегда буду любить. Что вам двоим до всего этого?.. В толк не возьму, зачем я всё это рассказываю? Просто вы — единственные, кто подошли. Я видела, как некоторые клиенты озирались в недоумении, но подошли только вы. Я, если хотите знать, проделала всё это ради эксперимента: найдётся ли кто-нибудь искренний и смелый, чтобы узнать, а что же произошло в «Лиловом барбете»? Инструмент убрала, Криса Де Бурга кручу до посинения… - Дива резко открыла верхний ящик рабочего стола и бросила туда дневник, как гранату. - Ненавижу всё это… И вашу Сутоку ненавижу. Почему он так её назвал, не пойму и докапываться не буду. Хотя… - Она откинулась на спинку кресла, оно слегка осело. - Я всегда предполагала, что слишком проста для него. С самого начала. Нам было лет по двадцать, когда он впервые, посмотрев на меня, сказал: «Плохо быть красивой». Я тогда не поняла его. А чего плохого-то? Ну чего плохого? Мы первый раз крупно поссорились. Я орала, как будто меня жизни лишали, обвиняла его в том, что у меня из-за него преждевременные морщины появятся. А он стоял и молчал, как упрямый осёл. Ничего не говорил, никак не успокаивал… Я ведь его со средней школы знала. Он как-то рано повзрослел. Как будто чувствовал, что проживёт всего тридцать лет. Я помню, как тараторила ему о многообещающем будущем, о безграничных возможностях, о высоких целях и громоздких планах, а он только сидел и печально улыбался. Я хлопнула его по лбу и крикнула: «Прекрати взрослеть, ты становишься слишком грустным»… Так хорошо это помню… Он ведь никогда ничего мне не обещал. Никогда. Это я напридумала. Вот, пригласил меня стать совладельцем «Лилового барбета», доставшегося ему от отца. Я по натуре хваткая, практичная, чутьё у меня неплохое, интуиция. Исключительно деловая. Что касается человеческих отношений, тут я слепа и глуха, как мёртвая муха. Плохо быть красивой. Это ведь я только тогда поняла, когда он привёл в бар Сутоку. Рядом со мной она так, мелкая сошка. Однако её он любил. А меня — нет. Я потом сообразила, почему. Да и вам, должно быть, это понятно. И говорить не о чем… Когда болезнь стала сильнее его, не было смысла скрывать это от Сутоку. Я нашла её и всё рассказала. Странная у неё была реакция. Её словно в чан с жидким азотом макнули. Побелела вся, заледенела и снаружи и изнутри. Замолчала, замкнулась. Ни слёз, ни причитаний, ни истерик. Я дала ей адрес клиники, где он находился. Она поселилась там. Он молча смотрел на неё, говорить тогда уже мог с трудом. Она молча смотрела на него. Судя по всему, и ей слова не давались. Так и смотрели друг на друга, пока он не отошёл. А я, как дежурная медсестра, то к одному склонюсь, то к другому. Нужно ли чего? Воды? Салфетку? Чёрт бы меня побрал… Больно было до умопомрачения. Только кто же меня спросит?.. После похорон она ушла из бара. Тихо собрала ноты с рояля, зачехлила его и ушла. Я поняла, что навсегда. На звонки не отвечает. Не знаю, что с ней, как она. Да и зачем мне? Она взяла у меня единственного мужчину, которого я любила. Я просто очень не хочу, чтобы «Лиловый барбет» прекратил своё существование. Этот бар — всё что у меня осталось. В память о нём… Но люди из него уходят. Его люди, для которых он и открыл когда-то это заведение. Это плохо. И виновата в этом Сутоку. Я бы очень хотела её найти, чтобы бросить ей это в лицо.
Дива замолчала. Было видно, что исповедь, которую она невольно затеяла перед случайными людьми, утомила её. Ни очистила, ни дала раздышаться, ни сняла, хотя бы частично, груз тоски, боли и скорби, а просто утомила, как очередная прочистка проржавевшей кухонной раковины: ни уму, ни сердцу, всё равно рано или поздно она снова засорится.
- Ну всё, на сегодня хватит, - буднично произнесла дива, поднимаясь из кресла. Они поднялись вслед за ней. - Теперь вам придётся привыкать к Крису Де Бургу, потому что ни Брамса, ни Рахманинова вы здесь больше не услышите. А мне, судя по всему, нужно как следует поработать над новым имиджем заведения. Не посоветуете специалиста?
- Сарказм?- тихо спросил художник.
- Абсолютный, - качнула головой она.
Они вышли в зал. Почти все столики были заняты. Но это были другие люди, не те, которые прежде заказывали венский лагер и вишнёвый крик. Нынешние клиенты пили всё больше безвкусное светлое пиво и водку с тоником.
- Паршивая история, - после некоторого молчания произнёс художник и включил зажигание своей Хёндай. - Где ты живёшь?
Он назвал адрес.
- Вряд ли, что можно поправить… - продолжил художник. Машина мягко выкатила на широкую автостраду. - Эпоха Сутоку в «Лиловом барбете» завершилась. А жаль. Не думаю, что мы где-нибудь ещё сможем услышать такого Рахманинова.
- Да, - качнул головой он, рассеянно наблюдая за мокрыми деревьями по обочинам дороги. - Такого — вряд ли.
Художник высадил его у самого подъезда. Они обменялись телефонами, и он поднялся в свою квартиру на четвёртом этаже, где его ждал вечно голодный Конфуций, кот неведомой миру породы.
Покормив Конфуция, он на скорую руку приготовил ужин: яичный рулет с сыром, помидорками черри и кофе. Сел за стол, пощёлкал телевизионным пультом и остановился на канале «Искусство». Юный пианист задумчиво положил свои бледные руки, сиротливо торчащие из широких белоснежных манжетов, на желтоватые клавиши Стейнвея. Что за… - почти вслух произнёс он. Зазвучала «Элегия» Рахманинова. Та самая, которую, рыдая всем своим существом, играла Сутоку. Играла так, что скулы сводило от тоски, боли и нежности. Он смотрел на зализанного несмышлёныша и понимал всю тщету, с которой тот пытался вытащить эту музыку из своей ещё такой заспанной, такой молочной души.
- Я знаю одну девочку, - обратился он к юному пианисту, словно тот непременно должен был его услышать, - перед которой ты позёмкой должен стелиться. Ты играешь на лучшей площадке страны, а она — в «Лиловом барбете». Играла. Маленький пижон…
Он с раздражением выключил телевизор. Вот ведь, взъелся на бедного ребёнка! Этот бледный юноша и понятия не имеет, кто такая Сутоку и что такое «Лиловый барбет». Похоже, и кто такой Рахманинов, ему пока тоже невдомёк. Ладно, хватит усложнять себе жизнь, предлагая дурным мыслям множиться и жиреть. Гнать их нужно, заколачивать в какой-нибудь тёмный погреб где-нибудь на самом дне души, выход из которого чутко сторожит холодный разум.
Всю ночь ему снилась Сутоку с крохотным белым роялем подмышкой. Он был пилотом лёгкого, почти картонного вертолёта, а она — единственной пассажиркой. Они приземлились на каком-то острове, усыпанном белоснежным искрящимся песком. Там было много людей, но они напоминали прозрачные белёсые тени и совсем не мешали. Солнце на туманном небосводе напоминало яичницу-глазунью и очень быстро по нему перемещалось, почти прыгало, как детский мячик. Душа светилась покоем и тишиной. А вокруг плескалось неизвестное тёплое море. Они гуляли по песчаному мягкому, как ангорская шерсть, берегу и молчали. Им было хорошо.
Проснулся он от того, что Конфуций дышал ему в лицо. Этот кот всегда так делал, когда его желудку приспичивало принять в себя удесятерённую порцию завтрака.
- Ох, ненасытная прорва, - пробурчал он, потому что совсем не хотелось покидать дивный остров в угоду гастрономическим требованиям вечно голодного кота. - Когда хоть ты наешься?
Конфуций мяукнул с неопределённой интонацией и не спеша отправился на кухню.
- Я понимаю, что нужен тебе, пока моя рука в состоянии наполнять твою миску, - произнёс он, наблюдая, как пушистая голова Конфуция качалась над основательной горкой зернистого творога, залитого двумя столовыми ложками жирной сметаны. - Не хотелось бы верить в то, что ты баснословно корыстен, но ты мне доказываешь это каждое утро. Нет в жизни бескорыстия. В нашей с тобой, во всяком случае, точно.
За чашкой душистого свежесваренного кофе он прокрутил в голове все события своего светлого, как утренняя летняя дымка, сна, и мысль, внезапная и где-то даже дерзкая, вдруг прорезала внутренний покой и тишину. Ему во что бы то ни стало нужно вернуть Сутоку в «Лиловый барбет»! Хотя бы ради того, чтобы время от времени наслаждаться такими вот светлыми сновидениями. Пусть это покажется страшно эгоистичным. Ну да, он эгоист! А кто о нём подумает в этом мире, кроме него самого? Не Конфуций же?.. Получилось двусмысленно. Он улыбнулся. Ему страшно захотелось вишнёвого крика. Последний глоток кофе окончательно всё решил.
Он быстро собрался, выскочил из дома и какой-то по-мальчишески радостный помчался к метро. Да, он вернёт Сутоку в «Лиловый барбет»! А помочь ему сможет только дневник хозяина. Там наверняка есть что-то, что для Сутоку гораздо значимее, чем её вынужденное скорбное молчание. Придётся снова встретиться с дивой. Он вздохнул. Всю жизнь он сторонился таких женщин. Вычурных, как мадагаскарская Урания. Ими можно любоваться, воспринимая их чудом природы, однако близко подходить не стоит. Он бы и вчера не подошёл, если бы не художник. Но это единственный выход найти Сутоку. Ведь крохотная пианистка диве тоже нужна. Она сама вчера об этом говорила.
Он скоро выбежал из вагона электрички, протиснулся на переполненный эскалатор, который, покачиваясь и кряхтя, переносил на себе сотни добропорядочных обывателей, спешащих к месту своей немудрёной службы. Решено. Сегодня после работы он зайдёт в «Лиловый барбет», чтобы попытаться заполучить дневник хозяина. А если дива откажется? Он дёрнулся. На его резкое движение отреагировала рядом стоящая женщина в красном свитере. «Простите», - шепнул он, она равнодушно улыбнулась. А если дива откажется, что тогда? Скажет, мол сама разберусь, мол, нет нужды искать помощи от едва знакомого человека, мол, это наши личные дела… Нет, не скажет, почему-то подумал он и успокоился.
Он плохо помнил, как прошёл его рабочий день. Руки выполняли привычную работу, голова в нужные моменты согласно кивала или отрицательно качалась, рот выдавал верную словесную информацию. Для всех он сегодня был таким, каким они знали его вчера. Но он-то понимал, что внутри его разбуженной, как медведь по весне, душе начал своё всесильное дело голод. Вчера, наблюдая за тем, как юный пианист старательно вкладывает в звуки рахманиновской «Элегии» свои незрелые мысли и детские эмоции, он почувствовал, как изголодался по рукам Сутоку, по её качающейся над клавишами фигуре, по тёмным искоркам в глазах и полуприкрытым ресницам. Он изголодался по томительной боли в сердце, по ощущению причастности ко всему, что происходило в «Лиловом барбете» под музыку, которая рождалась под тонкими, но сильными пальцами Сутоку. К шести часам вечера его голод вырос до планетарных масштабах. Сорвавшись с рабочего места, он, на ходу застёгивая плащ, понёсся к бару.
В «Лиловом барбете» теперь было всё, как в любом другом обычном баре. Не хуже, не лучше. Элегантные бармены жонглировали шейкерами под одобряющие ритмы универсальных композиций Криса Де Бурга, между столиками скользящими походками двигались изящные официантки, а за столиками неторопливо потягивали спиртное чужие равнодушные люди. Ото всюду веяло размеренностью и отчаянием. Он нашёл диву в её привычном месте, у оконного проёма на высокой треноге. В руке она держала полупустой бокал с чем-то густо-вишнёвым.
- А-а, ты-ы...- протянула она и печально ему улыбнулась. - Я почему-то знала, что именно с тобой мы ещё раз увидимся. Не с художником, а с тобой.
- Почему? - подсев к ней, спросил он.
- Выкрикни моё имя, - внезапно склонилась она почти к самому его лицу.
- Это ещё зачем? - отшатнулся он. Тренога под ним заходила ходуном.
- Ну, просто бодро выкрикни моё имя!
- Что за бред-то?
- Во-от! - наконец отодвинула она от него своё тело. - Не можешь. Или не хочешь. А может, и то и другое. А художник бы запросто. Ты, должно быть, и ночь-то сегодняшнюю по-особому пережил. Такие, как ты, все - такие. А художник, не ходи к гадалке, откинул копыта, как запыхавшийся ишак, и спал до полудня. Такие, как он, все - такие.
- Ты как-то смело берёшься судить незнакомых людей, - поморщился он.
- Да брось, - досадливо махнула она рукой. - Все мы одним мирром мазаны. Ну, так что тебя привело сюда на этот раз?
- Я хочу вернуть Сутоку в «Лиловый барбет», - помявшись, тихо произнёс он.
- С какой это радости? - напряглась дива, потом с улыбкой мотнула головой. - Ах, да… Единственное место, где ты находишь хоть какое-то оправдание своему бесцветному существованию, так?
- Не дословно, но…
- Понятно. Правда, я не думаю, что это сейчас возможно. Сутоку не отзывается на мои звонки, хотя я пытаюсь добраться до неё раз пятнадцать на дню.
- Все по-разному переживают потерю близкого человека.
- Собственный опыт?
- У кого его нет?
- Да. У кого его нет… . - Дива отпила неслышный глоток из своего бокала. - Заказать тебе чего-нибудь?
- Не хочу, спасибо.
- Ты не думай, я ведь не злопамятная, - сказала дива вдруг потеплевшим голосом. - Я не злюсь на Сутоку. И ищу её вовсе не для того, чтобы отомстить каким-нибудь изощрённым образом. Я же понимаю, и всегда понимала, что во всём ей проигрываю. Во всяком случае в его глазах. Как только увидела её на пороге «Лилового барбет», внутри что-то щёлкнуло. Прости-прощай, единственная на все времена любовь… Ты бы видел, как он смотрел на неё, ты бы видел… Я бы пол жизни отдала за один такой взгляд в мою сторону… Да ладно, чего уж там. Я согласна, Сутоку нужно вернуть в «Барбет». Без неё жизнь уходит отсюда, его жизнь. Превращается в вонючее болото. Я больше всего этого не хочу. Наступлю на свою гордость, пойду на всё, лишь бы на эстраде стоял расчехлённый белый рояль, а на его крышке - круглая ваза с азалиями. Но как это сделать?
- А ты не читала его дневник?
- Правда, такой наивный? - фыркнула дива. - Пролистывать, пролистывала, но читать… Ещё чего! Я знаю, что там написано. Каждая страница кричит о любви к Сутоку. Я, конечно, произвожу впечатление бессмертной, однако тоже могу испытывать боль. Зачем мне залезать в яму с отравленными кольями?
- Метафорично, - кивнул он.
- Да при чём здесь это, - отмахнулась она от него.
- Я тут подумал, что в дневнике есть какая-нибудь полезная информация о Сутоку, которую мы можем использовать для её возвращения в «Барбет».
- Какая, например?
- Ну, я не знаю… Бывает, и незначительные детали открывают глобальные возможности.
Дива призадумалась, методично побалтывая остатками чего-то густо-вишнёвого на дне бокала.
- Знаешь, что, - резко сказала она. - Давай-ка я тебе дам его дневник, а ты сам выудишь из него эти твои незначительные детали и глобальные возможности. Я, если честно, пока не могу. Понимаешь?
- Вполне.
Он шёл домой с ощущением чего-то огромного, что ждало его впереди. Это огромное пока не навязывало ему эмоциональных полюсов, оно поглощало его своими масштабами. Пока только масштабами. В его кейсе поверх файлов с документами лежала объёмная кожаная тетрадь. Дневник хозяина «Лилового барбета». Сегодня он должен выстроить план по возвращению Сутоку домой. Он понимал, что это скорее его эгоистичное желание, никак не связанное с желанием дивы или прочих прежних посетителей бара. Это он, сначала он, а потом уже все остальные, хотел вернуть тот карамельный свет, рождающий воспоминания о детстве, это он хотел того воздуха, тёплого, как морской бриз в середине июля, каким он был во время потока рахманиновских мелодий, извлекаемых из белого рояля нежными руками Сутоку, это он хотел осуществляться в чарующем мире «Лилового барбета» как человек более сложного, более глубокого внутреннего содержания, чем тот, которого он демонстрировал за пределами крохотного бара. Сначала он, а потом уже все остальные. Он понимал всю свою корысть, но почему-то впервые в жизни не стеснялся этого.
Придя домой, он пообещал себе не суетиться, а отложить изучения дневника до нужного момента. Покормив ненасытного Конфуция, он не спеша поужинал сам. Стейк из филе трески и овощи. А потом свежесваренный кофе с эклерами, которые он обожал с детства. На первом этаже его дома расположилась очень приличная пекарня, куда он, время от времени, заглядывал, чтобы разжиться выпечкой превосходного качества. После ужина он, расположившись на диване гостиной, проверил почту, зашёл на пару сайтов, где можно было посмотреть концерты трёх великих теноров, а так же выступления Святослава Рихтера, послушал с десяток композиций Каэтану Велозу… И до него, наконец, дошло, что всё это он проделывал не ради ожидания «нужного момента», а из банального страха. Он вдруг испугался летящих строчек, написанных рукой уже умершего человека, испугался, что Сутоку, скорее всего, так просто не вернуть, как не вернуть к жизни хозяина «Лилового барбета», и что всё это он затеял зря, понадеявшись на свой робкий и какой-то детский эгоизм. Он громко и звонко чертыхнулся. Потом ещё раз. И ещё.
- Ну-ка, Конфуций, тащи сюда свою жирную задницу, - крикнул он так, чтобы кот услышал его с кухонного подоконника, на котором любил возлежать, лелея свой утолённый аппетит. Естественно, кот не отозвался. Даже головы не поднял с пушистых лап. Пришлось вставать и самому идти на кухню, как на поклон к падишаху. - Ты — ленивая бестолковая туша, - произнёс он в самое ухо Конфуция, и взял его с подоконника. Тот недовольно закряхтел. - Ты просто обязан поделиться со мной своим космическим спокойствием, а то из этого предприятия ничего хорошего не выйдет.
«Больно надо», - сказал медленный взгляд кота. Однако сопротивляться ласковым прикосновением хозяина он не стал. «Так и быть. Раз я весь такой космически спокойный, то от меня, наверное, не убудет».
Он погрузил пальцы в пепельную густую шерсть кота и явно ощутил, как умиротворение растекается по его венам, успокаивая кровь, облегчая сердцебиение. Должно быть, необозримая лень Конфуция имела особые свойства передаваться тактильным путём. Он сорок раз возблагодарил судьбу за то, что когда-то сподобила его подобрать под скамьёй у подъезда взъерошенное крохотное существо, похожее на кляксу, которое вот уже шесть лет кормит творогом и сметаной высшего качества.
Водрузив кота на кресло, он открыл кожаную тетрадь. Не сразу. Попробовал на ощупь переплёт, пощёлкал пальцами по корешку, пощупал тиснение, прикоснулся к обрезу. Всё это он проделал медленно, методично, словно исследовал артефакт. И только потом — открыл.
На форзаце он обнаружил автограф, который походил Эйфелеву башню: весь в непонятных запятых, едва уловимых штрихах и мощных загогулинах.
- Однако, - только и произнёс он.
Страницы тетради были плотными и трещали при перелистывании, как крылья майского жука. Он уловил в этом неназойливом потрескивании ту самую магию звука, которая жила в тонких пальцах Сутоку. Хозяин «Лилового барбета» был очень хорошим слухачом, воспринимающим окружающий мир прежде всего на звук. Сутоку звучала так же, как и страницы его дневника.
Первые записи были сделаны до встречи с маленькой пианисткой. Короткие фразы, обрывочные сведения, купированные эмоции. Споры с дивой, которая здесь звалась хлёстким красивым именем («Плохо быть красивой»), о необходимости живой музыки, разочарования первых прослушиваний, желание всё бросить и заняться своей профессиональной деятельностью — проектированием технологических машин и комплексов… И ни одного слова о гнездившейся где-то в самом центре его организма смертельной болезни.
И вот первое упоминание Сутоку. Концерт третьекурсников с музыкального факультета. Хозяина пригласила туда старая знакомая его матери, которой была известна страсть молодого человека к хорошей фортепианной музыке. Вот она на сцене рядом с чёрным концертным беккером, в малиновом платье, открывающем её тонкие лодыжки, в чёрных лакированных балетках, похожих на арбузные семечки. Стоит и дрожит, как осиновый лист на ветру. Не дрожи, Сутоку, сказал хозяин самому себе, но маленькая пианистка в этот самый момент посмотрела прямо ему в глаза. Он улыбнулся и повторил, чётко и медленно, чтобы она смогла прочитать по его губам: не дрожи, Сутоку. Она словно услышала его и робко улыбнулась в ответ. И зазвучал Рахманинов. Прелюдия ре мажор. Она полилась, словно тихий лесной ручей между невысоких мшистых кочек в прозрачных ракитовых зарослях, нежно звеня и перекатывая ровные гладкие камушки по своему узкому дну. Именно это катание стало для хозяина настоящим потрясением, таким явным, таким реальным оно было. Таким же, как потрескивание страниц в его дневнике. А дальше — нескончаемый роман с руками маленькой Сутоку, с её глазами, с её звучанием. Он любил её, как инопланетное существо, хрупкое и радостное, любил, как воздух, каким он, вероятно, являлся миллионы лет назад, незамутнённым, прозрачным, ароматным и — звенящим, как и всё в этой крохотной девочке.
Дива оказалась права: Сутоку, конечно, была ей не ровней. Он с трудом мог себе представить, чтобы дива могла вызывать подобные чувства. И ему стало жаль её. По-настоящему жаль. Видеть, как единственный в мире мужчина любит другую, наблюдать это изо дня в день и понимать, что тебе ничего не светит, даже если земля станет небом… Такое не всякому под силу. Тем более красивой женщине. Плохо быть красивой. Наверное. То, что даёт тебе право рассчитывать на многое в этом мире, на деле является выцветшей ветошью, распадающейся на бесформенные куски. Дива оказалась в поле зрения хозяина раза три-четыре, не более. В начале августа, когда лихо руководила ремонтом «Лилового барбета», в десятых числах октября, в связи с перебоями поставок и в Рождество. Она преподнесла ему несуразный подарок. Так и было написано: «преподнесла несуразный подарок». И всё. Весь остальной дневник: я люблю Сутоку, меня любит Сутоку, не дрожи, Сутоку.
Было около половины второго ночи, когда он перелистнул последнюю страницу дневника. Вдруг из-под неё, словно осенний лист, неторопливо, выписывая в воздухе гибкие маршруты, выпал маленький квадратный листок розовой бумаги. Он нагнулся, чтобы поднять его. На нём всё тем же летящим почерком хозяина было написано:
Стихотворение императора Сутоку.
Годы жизни 1119-1164 гг.
На престоле 1123-1142 гг.
Валун разделил
Бурный поток ручья, но
Мчит вода вперёд,
И два рукава реки
Вновь встретятся в потоке.
И больше никаких разъяснений по поводу этого имени. Просто император Сутоку. Просто его стихотворение.
Он закрыл дневник и пошёл в душ. Спать совсем не хотелось, хотя до завтрака оставалось чуть больше четырёх часов. Он стоял под мощной обжигающей струёй воды и улыбался, как речная выдра. Вот он прочитал нехитрую исповедь человека, которого уже две недели нет в живых, исповедь, переполненную любовью и музыкой. Но отчего-то этот человек стал для него не менее вечным, чем любовь и музыка. И дневник, и его хозяин, и Сутоку, и Брамс, и Рахманинов связали его с вот этой ночью, которая для кого-то через четыре часа канет в небытие и станет ещё одной горошинкой в море прожитых ночей. Прожитых, но не пережитых, как тёмные маленькие жизни. А у него эта ночь случилась именно благодаря большой тетради в кожаном переплёте, случилась, как откровение, как прозрение, как первый в его судьбе Рахманинов. И даже когда ему будет семьдесят, эта ночь не утонет в густой толще бессонных, нелепых и недужных ночей. Она останется островком порхающего света, мелькающей звёздочкой на тусклом небосклоне его бытия.
Поспать удалось часа два. Он очнулся, как от хорошей порции ледяной воды, запущенной в него из пятилитрового ведра. Вскочил, резко потянулся и понял, что улыбается во весь рот, так же как и вчера, словно речная выдра. Умылся, позавтракал, оделся (сегодня было значительно теплее, чем накануне, поэтому вместо плаща он накинул флисовый пиджак) и отправился в офис. Работалось легко, как никогда, светло и как-то празднично. Все удивлялись и постоянно спрашивали, отчего он — такой? Какой — такой? Он пожимал плечами и улыбался. Ему трудно было объяснить своё состояние, потому что есть на свете вещи, которые совсем не поддаются означению. У него ведь всё хорошо. Нет, действительно, всё — хорошо! Но кто поверит этому «хорошо», когда восемьдесят процентов жестоко страдающих людей на тревожные вопросы близких отвечают именно так. А если он скажет, что просто знает, как вернуть Сутоку, все будут спрашивать, кто такая эта Сутоку и куда её нужно вернуть? Тогда придётся рассказывать всё с самого начала. А это, уж простите, — его приватность.
После работы он отправился в «Лиловый барбет». Дива как будто ждала его. Она поднялась со своего обычного места и под приторные покачивания голоса Криса Де Бурга пошла ему навстречу.
- Ну что, насладился вечерним чтением? - с лёгкой усмешкой спросила она его.
- Вполне, - кивнул он и передал ей объёмную кожаную тетрадь.
- Стоило того?
- Вполне.
- Выработал план действий?
- Вполне.
- Однако ты разговорчивый сегодня, - хмыкнула дива. - Угостить чем-нибудь?
- Почему бы и нет?
Они сели за ближайший к пустующей эстраде столик. Расторопный официант принёс им по бутылочке вишнёвого крика и розетку солёного арахиса.
- Должно быть всю ночь не спал? - опять усмехнулась она.
- Да нет, - соврал он и улыбнулся.
- Чего такой счастливый?
- Понятия не имею. Сам удивляюсь. А ты правда ни разу не читала дневник?
- Опять двадцать пять! А зачем мне? - нахмурилась дива. - Лишний раз сердце царапать.
- Да, наверное. Там просто есть чему улыбнуться.
- Ага. Как же, - повела плечом она.
- Тебе-то, конечно, нечему… Но если абстрагироваться…
- Слушай, - дёрнулась она, - хочешь сожрать меня, давай, готовь вилку!
- Знаешь, ты тоже — ничего, - он склонил голову к плечу. - Забавная…
Дива с трудом проглотила орешек и посмотрела на него, как на верблюда-альбиноса.
- Так, ладно, - тряхнула она головой. - Вернёшь Сутоку?
- Верну. Ты мне веришь?
- Нет. Но другим ещё меньше, чем тебе.
- Хорошо.
Вечером он созвонился с художником. Тот обрадовался ему, как другу детства, и пригласил на ужин. В огромной художественной студии на семнадцатом этаже они ели нежную телятину в белом соусе, которую художник приготовил к его приходу, слушали Брамса и Рахманинова, вспоминали руки Сутоку и странную улыбку хозяина. Он рассказал художнику о необыкновенном действии, которое оказало на него чтение дневника, о чём-то светлом и вечном, вдруг прикоснувшемся к его робкому сердцу, о чём-то лёгком воздушном, как игристое вино, о бесконечной радости, к которой стремишься изо всех сил, однажды насладившись ею и поняв её природу.
Через пару дней под вывеской «Лиловый барбет» на нежно-розовом фоне колышущегося на ветру транспаранта шрифтом, неуловимо напоминающим летящий почерк почившего хозяина бара, значилось: «Не дрожи, Сутоку».
Через неделю в «Лиловом барбете» расчехлили рояль.