Наконец, ко всеобщему облегчению, закончился и первый, и второй день Рождества.
Первый день провели дома за долгим семейным обедом и разговорами. Всем нужно было прийти в себя после Сочельника, и Фредерик был благодарен Клеми за то, что она предоставила ему в этот день полную свободу. Его не будили, к нему не стучали, Клеми терпеливо ждала, пока он выйдет в гостиную, и не упрекнула его за то, что он проспал завтрак, хотя раньше такого с ним никогда не случалось.
Во второй день, как и обещала Шарлотта, Декартов принимали у себя Эрзоги. А что еще делать малочисленной семье, не имеющей во Франции разветвленной сети тетушек, дядюшек, кузенов и кузин? Только и остается ходить в гости друг к другу. Да еще и Макс женился на девушке из Нанта, а Шарлотта вышла за переселенца из Эльзаса, и более «своими» посредством браков они здесь не стали. Вот если бы Мюриэль не умерла совсем молодой, а вышла замуж за местного уроженца, – вслух рассуждал по дороге Максимилиан, – то к их скромному «двухсоставному» клану прибавилась бы третья семья, с более глубокими родственными связями и традициями. А если бы и Фред… – Максимилиан выразительно посмотрел на старшего брата. – Утопия, конечно. Но их тогда было бы уже четыре семьи, переплетенные родственными узами не только друг с другом, но и с этим городом.
Фредерик давно догадался, зачем Максимилиан все это говорит и почему для него так важно укрепить свои кровные связи с Ла-Рошелью и Францией. Брат испытывал мало свойственную ему неуверенность из-за того, что их отец Иоганн Картен, отпрыск уважаемой потсдамской гугенотской семьи, стал здесь называться Жаном-Мишелем Декартом без достаточных оснований. Хотя именно Максимилиан вслед за отцом свято верил, что их предки после отмены Нантского эдикта бежали в Германию не из какого-то другого города Франции, а из Ла-Рошели, и это была здешняя семья, исчезнувшая примерно в те же годы и оставившая эту фамилию на страницах приходских книг и на надгробных памятниках. Но ему не хватало железных доказательств, чтобы убедить себя и других, что именно так все было. Оставалось только ждать, когда обстоятельство, что они французы и ла-рошельцы в первом поколении, забудется или потеряет свое значение, так же, как разросшиеся ветви кустарника рано или поздно полностью скроют материнский ствол. Самому Фредерику забота о родословной была чужда. Он, в отличие от брата, сомневался, что является прямым потомком ла-рошельских Декартов, и не был уверен, что когда-нибудь сможет узнать всю правду о предках, но свою фамилию носил с гордостью.
От Эрзогов они вернулись еще засветло. Вечером Клеми разожгла камин в гостиной, и после ужина, когда маленького Мишеля уложили спать, все собрались там за своими занятиями. Максимилиан устроился в любимом кресле, вытянул ноги перед камином и углубился в вечерние газеты – местные и парижские. Бертран в другом кресле листал астрономический атлас, полученный в подарок от дяди. Клеми вязала на кушетке. Фредерик сидел за столом с книгой и стопкой бумаги и сосредоточенно делал выписки. Стол стоял далеко от источника огня, профессору Декарту было холодно и он кутался в кашне. Клеми то и дело взглядывала на его сосредоточенное лицо, резко осунувшееся, усталое, на плотно сжатые губы. Левой рукой он время от времени поправлял очки, которые съезжали на кончик носа, когда он опускал голову. Каждый раз при этом жесте коротковатый рукав домашнего сюртука обнажал худое запястье. Иногда Фредерик отвлекался от выписок и начинал смотреть невидящим взглядом куда-то под потолок, на старинный карниз, на голубые плюшевые гардины. Ни на кого из людей в гостиной он ни разу не взглянул.
Клеми давно ему простила ту выходку в день приезда. Тем более, потом он постарался все загладить. Без возражений пошел с ними к Эрзогам, был весел, оживлен, рассказывал за столом парижские новости и политические анекдоты, привез всем домочадцам милые подарки к Рождеству. Он выглядел и вел себя как человек, уверенно занимающий свое место в жизни. А теперь она снова увидела, насколько он уязвим. Это он-то, кого не сломили ни тюрьма, ни высылка, ни годы изгнания! Те годы не сломили, в мае он приехал из Шотландии энергичный и бодрый, только немного озабоченный предстоящими переменами в своей судьбе. Зато теперь он выглядит тенью тогдашнего Фредерика и держится за счет последних усилий воли.
Что случилось за это время? Проблемы на новом высоком посту довели его до такого состояния? Одиночество? Нездоровье? Чья-то враждебность? Все сразу?
«Дорого бы я дала, чтобы узнать, что у тебя произошло с этой госпожой фон Гарденберг, – думала Клеми, пока руки привычно делали свою работу. – Ты выглядишь даже потеряннее, чем в тот день, который я никогда не забуду... Я не знаю, что ты сотворил со своей жизнью, что надеялся в итоге выиграть. Но если бы ты меня спросил, я бы сказала – не следовало тебе за месяц до свадьбы приезжать в Ла-Рошель…»
Нелегко было Клеми признаться, что в ее жизни не проходило дня, когда бы она не думала о Фредерике. Получая от него редкие письма или открытки из Страсбурга, Фрайбурга, Женевы, Лондона, Абердина, она пыталась понять, что держит его на плаву. Максимилиан несколько раз за эти годы ездил к нему за границу. Рассказывал по возвращении очень скупо, однако из его проговорок складывалась картина многолетней тяжелой депрессии. Клеми представить не могла, как можно годами жить в таком состоянии, когда не хочется жить. И не просто поддерживать физическую жизнь, а каждый день подниматься из блаженного небытия на новую битву, новое преодоление: встречаться лицом к лицу с людьми, зарабатывать на хлеб насущный и даже пытаться решать научные проблемы…
Когда они расстались тем ноябрьским утром, ей хотелось подняться обратно в его квартиру, лечь в кровать лицом к стене и уснуть на годы, пока все это не кончится... Но у нее была семья, ей нужно было заботиться о Бертране. В минуты отчаяния она мечтала оказаться совсем одна, но когда острота ее горя чуть-чуть утихла, она поняла, что муж и сын своим присутствием спасли ее от самого плохого. В таком состоянии она провела пять лет. Потом родился Мишель и принес новую радость. Клеми пришла в себя и от всего сердца мысленно пожелала Фредерику поскорее найти достойную подругу жизни. Представляя, как мучительно для него нынешнее состояние, она боялась, что если он будет дальше упорствовать в своем одиночестве, то сорвется, начнет пить, бросится в дешевый разврат, или в какую-нибудь беспросветную минуту даже совершит непоправимое. Клеми металась, не зная, как бы ей дать самую страшную клятву, чтобы подействовало наверняка – она готова никогда больше не видеться с Фредериком без свидетелей, готова слова ему не сказать наедине, лишь бы только он был жив, здоров и счастлив.
Но прошло несколько лет, его успели оправдать, он нашел место штатного профессора в Абердинском университете, и только тогда в его жизни появилась госпожа фон Гарденберг. Фредерик ничего о ней не писал. Клеми сама почувствовала, что его сердце теперь занято, по тому, как поменялся тон его писем. В личных делах он стал еще более скрытным, чем раньше, и в то же время обо всем остальном начал писать легче, откровеннее, можно сказать – веселее, и эти письма ясно говорили, что ему наконец-то хорошо. Когда он рассказал в Ла-Рошели о своей помолвке и скорой свадьбе, Клеми не была удивлена – она об этом догадывалась.
Ей оставалось только поблагодарить бога за то, что он услышал ее молитвы. Но хотя она давно смирилась с тем, что между ней и Фредериком все осталось в прошлом, она поймала себя на ужасном двуличии. Оказывается, все эти годы маленькой частью своего существа она на что-то – Бог знает на что! – надеялась. И когда убедилась, что теперь действительно все кончено, небо в ее глазах померкло. Сознавая, что между этими ситуациями нет ничего общего, Клеми, тем не менее, чувствовала себя героиней многочисленных романов, где мужчины благородного происхождения охотно проводят время с девушками из народа, а потом дают им отставку, чтобы жениться на девушке из своей среды. Просто Макс и Шарлотта всегда были уверены: Фредерик так долго не женится потому, что ищет живое воплощение всех женских добродетелей, и только такую даму посчитает достойной себя, если, конечно, ее найдет. По-видимому, теперь он ее нашел. Имя «Марцела фон Гарденберг» великолепно подходило красавице-аристократке, состоятельной, умной, образованной, с безупречными манерами. Полной противоположности бедной простушке Клеми Андрие.
Сгорая от стыда, Клеми тогда поняла, почему новость об его скорой женитьбе и возвращении во Францию так ее растревожила. Она была в восторге оттого, что Фредерика полностью оправдали и он теперь может вернуться когда хочет. Она готова была, несмотря на ущемленное самолюбие, порадоваться его счастью как сестра и как друг. Но вот к тому, что это произойдет одновременно, Клеми оказалась не готова.
Пусть бы он жил со своей женой в любви и согласии где-то далеко от нее! Так ведь нет, он решил вернуться в Париж, и, конечно, будет регулярно навещать их в Ла-Рошели. Ей, Клеми, придется смотреть, как расцветает эта женщина под его влюбленным взглядом. А он будет обнимать ее за талию, целовать ее при всех, как и положено молодоженам, шептать ей что-то очень личное, ласковое и шутливое, на ухо... «Да! – кричала Клеми беззвучным криком. – Именно так! Его ждет счастливая жизнь, в которой будет все, что нужно человеку – не только любимое дело и признание, не только друзья, но и красавица-жена, и дети... Он столько перенес, что должен теперь жить без забот и тревог до глубокой старости. А я гадкая, корыстная, завистливая и лицемерная, и пусть Бог меня за это накажет, поделом мне»... Если бы пастор Госсен не внушил ей в свое время, что стояние в церкви на коленях – суеверие и глупость, она бы в эти дни от раскаяния лоб себе разбила о каменный пол гугенотской церкви на улице Брав-Рондо.
Клеми боролась с собой три недели, а потом узнала, что свадьбы не будет и Фредерик один возвращается во Францию.
Она не преувеличивала свое влияние на Фредерика и не считала только себя виновницей его разрыва с госпожой фон Гарденберг. Но, должно быть, ее недостойные мысли тоже как-то повлияли, и в ее голосе, когда она его поздравляла, он смог уловить ноты ревности и фальшивого смирения. Чтобы наказать себя и не помешать ему сделать новую попытку найти свое счастье, Клеми решила полностью устраниться из его жизни, какое-то время вести себя так, будто он ей даже не родственник. За полгода она ни разу ему не написала. Даже с именинами в июле не поздравила лично, как это делала раньше, – ограничилась тем, что поставила свое имя на общей открытке рядом с мужем и сыновьями, под парой банальных фраз, которые черкнул Максимилиан.
Однако перед Рождеством ей вдруг стало понятно, что усилия напрасны. Судьба ей что-то готовила, и это было связано с ним. Она не понимала, что именно ее ждет, разочарование это ей принесет или облегчение, но знала – увильнуть не удастся. Клеми сказала мужу: «Не забудь пригласить Фреда на рождественские каникулы». – «Ему не надо приглашения, это и его дом, захочет – приедет», – пробурчал Максимилиан. И не написал. Но все-таки они купили ему рождественский подарок, новый бумажник из тисненой кожи, а за два дня до Сочельника Клеми приготовила для него комнату.
«Теперь ты довольна? – она мысленно ела себя поедом, глядя на сгорбленную фигуру за письменным столом. – Это все твоя вина, развратная ты Иезавель, преступная жена, изменница, кровосмесительница!» В этот момент Фредерик поднял голову, встретился с ней взглядом и чуть заметно улыбнулся.
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2018/05/05/1011