Приношу извинения, что вчера не была выложена глава - не было возможности
Глава 17.
«Последняя черта, моя точка невозврата».
--Cold In May
Павлюшин же, что интересно, скрывался в довольно заметном месте – как раз таки в том заброшенном здании, где сравнительно недавно был пойман Лихунов. В это здание заходили патрульные, но Северьян сразу оборудовал себе путь отхода – жил он на втором этаже и в любой момент через дыру в потолке мог вылезти на крышу, где и спрятаться за сугробами. Костер он разжигал редко, только когда холод окончательно его губил. Однако, погревшись, он сразу же засыпал кострище свежим снегом, и когда на второй этаж поднимались патрульные, то они видели остывшие угли и абсолютно пустое, холодное помещение.
Павлюшин впадал в состояние бесконтрольности – он не мог жить без убийств. Жгучее чувство жажды, жажды смерти; ужасающий зуд, голоса, молящие об убийстве кого-либо – все это бросало его в ужас, и он понимал, что скоро начнет просто рубить стены.
В моменты просветления также становилось ясно, что из Первомайского района надо уходить. Куда – не важно, но неплохо было бы переправится на левый берег – там легче затеряться, да и через пару месяцев должна была пойти Обь, что, зачастую, парализовало связь между левым и правым берегом.
Иногда жажда доходила до критических масштабов – Павлюшин носился по этажу, «разговаривая» с «голосами», махая топором, бросая междометия и грубые слова, адресованные непонятно кому. Практически всегда это заканчивалось «убийством» очередной галлюцинации, которая потом исчезала, а на разваленном полу оставались глубокие следы от удара топором.
Сколько же людей он уже «убил» в стенах этого заброшенного и забытого здания? Не подсчитать, ведь все они исчезали, исчезали также, как когда-то исчез Павлюшин. Когда и почему он исчез? Наверное, когда он перестал быть человеком. Это ужасно, когда не по твоей воле, да вообще не понятно по чьей воле, ты перестаешь быть собой. Потом перестаешь быть человеком, и заканчиваешь где-нибудь в топке крематория, в земле, а может и вовсе на дне какого-нибудь грязного провинциального водоема. Однако во всей этой ситуации есть один плюс – тебе самому уже будет наплевать. Умрешь не умрешь, будешь похоронен, или навсегда канешь в Лету; - плевать, ведь на самом деле ты уже давно умер.
Как-то, отогревая руки над тусклым пламенем, смотря дикими и жаждущими уже настоящей крови глазами, Павлюшин твердо решил уходить. Три дня бездействия и холода губили его, добивали разрушенную психику, превращая его не в умного и расчетливого монстра, а в голодное чудовище, готовое на все.
План был простой – вырваться к ледовой переправе через Обь на Чернышевском спуске, переехать на Левый берег и оттуда уже пытаться выехать из города куда-нибудь на Север. Павлюшин, несмотря на то, что был болен, болен ужасно, умел просчитывать многое наперед, и очень хотел остаться не пойманным как можно дольше – чем больше он убьет, тем больше блаженства и счастья получит.
И вот, когда солнце вылезло из темного и холодного одеяла, а на землю упал пласт зимнего утреннего света, Павлюшин выполз из своего убежища и стал пробивать дорогу через глубокий слой декабрьского снега. Ноги коченели от таявшей в сапогах белой пелены, изо рта клубами вылетал пар, а на стеклянном и жестком лице не появилось ни одной эмоции – Павлюшину было не впервой идти по холоду и глубокому снегу.
Вскоре он буквально вывалился из-за лесного забора на узкую заснеженную трассу. Последние следы машин были припорошены снегом, но Павлюшин еще со времен работы на заводе знал, что по ней каждое утро и каждый вечер едут грузовики Заготзерна, нагруженные зерном для мукомольного комбината. Точное время он, конечно, не знал, но почти всегда грузовик въезжал во двор паровозоремонтного завода около 08:00, значит тут, на въезде в Первомайку, он проезжал примерно за час до этого.
Пелену морозного утра разорвал еле заметный свет фар милицейского «Москвича» - худшие предположения Павлюшина о том, что въезды и выезды из города проверялись милицией, оправдались.
Впрочем, способ действий у него был и на этот случай. Зайдя в лес еще задолго до поста, душегуб залег в снегу метрах в пяти от стоящей на обочине машины и торчащего около нее замершего ОРУДовца, в ожидании грузовика. Как он и предполагал, грузовик вскоре начал тормозить, превращая в прах свежевыпавший снег. Как только сквозь рев мотора «Полуторки» послышались приветствия водителя и милиционера, Павлюшин аккуратно вылез из своего убежища, быстро заполз в кузов и, обходя плотно составленные мешки с зерном, залег в самом конце кузова. В это же время кузов небрежно оглядел ОРУДовец, грузовик тронулся, мешки затряслись, и снег стал залетать во внутрь, покрывая своим тонким ледяным слоем плоть плотных мешков.
Мотор гудит, ветер воет, за тонкой стеной кабины слышны редкие реплики водителя - ох уж эти разговоры с самим собой! Если поглядеть на Павлюшина, то он постоянно разговаривает сам с собой, хотя, на самом деле, он разговаривает то с «голосами», то с «доктором», то со старыми врагами и даже со своей женой.
Примерно час езды и Павлюшин понимает, что пора выпрыгивать из машины – Чернышевский спуск и ледовая переправа на левый берег где-то неподалеку. Высунул голову из кузова, оглянулся – ясное дело, что на улице никого нет – все уже давно на работе. Один прыжок, несколько кувырков по свежему снегу и рывок подальше с дороги – вдруг переедут еще.
Павлюшин пошел мимо кучи частных домиков. Где-то в стороне выл ветер над заледеневшей рекой, сквозь вой ветра даже прорывался стук колес около вокзала, находившегося довольно далеко отсюда.
Павлюшин уже не мог: столь сильным был его зуд, столь силным была его жажда, столь сильно он изнемогал от желания смерти. Ему уже было неважно кого, где, как, чем убить – он не мог иначе, как наркоман не может без «дозы», как алкоголик не может без стакана водки. Он был болен, и это состояние было хуже всего: сейчас он был готов на все.
И вот, словно сама судьба, давно умершая в этом бедном месте, подкинула Павлюшину счастье: из узкого переулка вышла укутанная во что только можно девушка. Два платка, валенки, натянутые на галифе, пальто из под которого торчал подол грязного платья и ладони, укутанные в военные варежки на два пальца. Павлюшин ускорил шаг, его ладонь уже схватила спрятанную в заснеженном пальто рукоять топора, глаза загорелись, а все его нутро выло от близости наслаждения. Вот он уже практически у цели, холод зимы стал резать обнаженное лезвие топора, как вдруг в него на полной скорости врезался молодой патрульный, и с криком: «Степа!» сбил Павлюшина с ног.
Горе-убийца даже не сразу понял, что происходит, но получив пару ударов рукоятью «Нагана» в челюсть увидел сидящего на животе патрульного с короткой стрижкой и злобным лицом. Рука с топором оказалась вдавлена в снег коленом бравого милиционера, все лицо выло от боли, а в крови уже плавали выбитые зубы.
Когда Северьян очнулся и уже готов был дать отпор, прибежала еще толпа патрульных, которые быстро перевернули Павлюшина на живот, заломали руки и прочно связали их толстенной веревкой. Вскоре он оказался в тепле милицейского «Москвича», получил еще пару ударов в челюсть и поехал в отделение милиции по Кагановическому району города Новосибирска.
Пока машина ехала в отделение туда уже позвонил патрульный с вестью о том, что наряд поймал разыскиваемого убийцу из Первомайки. Через минуту после этого об этом сообщили Ошкину, тот сразу позвонил в кабинет Горенштейна, а потом сразу в коммуналку, где жил Летов.
Летов в это время лежал на диване в состоянии полного оцепенения. Казалось, что он мертв, но нет, его просто не было. Не было вообще нигде – ни в этой реальности, ни в его больных грезах. В этот мир его вернул только стук крепким кулаком в дверь и крик деда Андрея: «Слышь, Серега, тебя к телефону зовут!».
Услышав, что Павлюшина взяли в Кагановическом районе и везут в отделение на Комсомольском проспекте, Летов, только нацепив на себя пальто, рванул в отделение. Горенштейн уже уехал с автозаком, Летова же ждала одинокая «Победа» с Юловым за рулем.
«Знаешь куда ехать?» - задыхаясь и наполняя кабину клубами пара, спросил Летов.
-Знаю, уж ездил туда – немногословно ответил Юлов, и вскоре машина уже рванула в сторону центра.
Тем временем Павлюшина привезли в отделение, в прямом смысле слова занесли в него - Павлюшин отказывался идти и постоянно рыпался; там содрали пальто, обыскали оставшуюся одежду и также занесли в камеру КПЗ. В итоге в «Москвичке» и галифе были найдены: пистолет «Наган» с полным барабаном, пистолет «ТТ» с четырьмя патронами в обойме, один топор, один охотничий нож, два спичечных коробка, более десятка вырезанных кусков бумаги с напечатанной надписью «Левой, левой, левой» и 15 отдельных патронов калибром 7,62 мм.
В итоге часть патрульных пошла продолжать патрулирование, часть осталась в кабинете начальника отделения, один же постовой остался в стеклянном «аквариуме» около камеры предварительного заключения. Минут через сорок должны были приехать менты из Первомайки, которым полагалось забрать этого урода к себе, для проведения «следственных экспериментов». Павлюшин это отчетливо понимал и все время, пока он сидел остолбеневши на нарах, плюясь кровью на пол камеры, он думал и думал, думал и думал, как же ему вырваться отсюда.
Постовой Ладыгин, оставшийся сидеть в «аквариуме», первым делом стянул с ног сапоги, растер посиневшие ноги руками, обмотал их сухими портянками и вновь обулся, почувствовав неимоверное счастье (с теплыми ногами то!). Потом он из обшарпанного выдвижного ящика взял парочку папирос, и, наконец, стянул с вспотевшей шеи и шарф. Однако только он уже хотел раскинутся на стуле, как вдруг арестованный вскочил, разбежался и с разбегу врезался головой в бетонную стену камеры. Постовой аж поперхнулся слюной от этого, схватил пистолет с ключами и подошел к камере. На стене было небольшое кровавое пятно, лицо душегуба тоже было в крови, сам он плашмя лежал на полу.
«Вот урод, если убился меня ж под суд!» - подумал постовой и, оглянувшись, чтоб никого не было, открыл камеру. Главным сейчас для Ладыгина было откачать Павлюшина, чтоб никто не заметил, что под его наблюдением особо опасный преступник покончил с собой. От ужаса и испуга Ладыгин, проживший на свете всего-то 22 года, даже камеру не закрыл. Впрочем, это не страшно, ведь Павлюшин и вправду не дышал. Ладыгин шепотом спросил: «Эй, урод, ты жив?», похлопав его по окровавленной щеке. И вдруг, в один миг, Павлюшин вдребезги разнес постовому нос, повалил его с ног, потом быстро поднял, схватил рукой за горло и со всей силы вжал в затылок холодный ствол «Нагана».
Ладыгин даже одуматься не успел, как его вытащили из камеры и, рыча в ухо, потащили по коридору. Двухэтажное здание, в котором находилось отделение, имело основной вход с улицы, а также запасный выход, сделанный весьма необычно: на втором этаже в конце коридора был небольшой балкон, с которого вниз шла железная лестница, выходившая прямиком на боковую часть двора отделения. Ясное дело, что этим выходом никто не пользовался: оконные рамы давно склеили пожелтевшей газетой с клейстером, ступеньки были завалены мокрыми осенними листьями и припорошены снегом. Однако Павлюшин плевать хотел на то, что выход на лестницу аккуратно и в поте лица клеили еще первые работники отделения – он локтем разнес пожелтевшее стекло, Ладыгиным выломал доски и просто бросил его на лестницу. Бедный постовой с криком покатился вниз, Павлюшин моментально спустился, схватил его и пальнул в какого-то милиционера, пытавшегося достать из кобуры пистолет. В отделении все переполошились: схватили пистолеты, надели шапки и рванули на улицу. Павлюшин же тем временем бросил Ладыгина в машину, водителя которой только что застрелил, быстро взял пистолет убитого и уже под градом пуль, пробивавших железную оболочку машины, сел в «Москвич», надавив на газ. Вскоре он уже снес деревянный забор отделения и вырвался на трассу.
Пока оставшиеся постовые заводили «Победу» и еще один «Москвич», раненый милиционер рассказал, что Павлюшин взял в заложники Ладыгина: поэтому тем, кто отправлялся в погоню был дан строгий приказ стрелять только по колесам, дабы не застрелить товарища.
Не успели машины отправится в погоню за беглым убийцей, как во двор отделения въехал автозак и две «Победы». Летов, увидевший лежащего в окровавленном снеге мента и носящихся работников отделения, быстро выбежал из машины и вместе с Горенштейном рванул в кабинет начальника райотдела милиции.
Пожилой полковник стоял, оперевшись на стол. Трубка одного телефона уже была снята, по второй он заканчивал говорить, когда в кабинет ворвались озлобленные Летов с Горенштейном.
«Понял, сообщай!» - прокричал в трубку полковник и со всей силы бросил ее на место.
«Где он, вашу мать?» - практически прорычал Горенштейн.
-Только что его наши ОРУДовцы на Коммунистической улице видели, едет в сторону Оби – испуганным, растерянным голосом ответил полковник, даже не заметив, что на него орет капитан.
«Значит к переправе едет, тварь» - протароторил Летов.
-Да, куда ж еще то.
-Там во дворе ГАЗ 67-й стоит, заделанный фанерой, я на нем поеду, сумею срезать путь по льду. Ты езжай с местными ментами, я попробую его задержать.
-Понял, шуруй! – бросил Горенштейн и сразу же крикнул полковнику: «Ключи от ГАЗа-67 фанерного у вас?»
-У меня, сейчас дам.
Вскоре Летов схватил из рук испуганного до нельзя полковника ключ, взял у Горенштейна себе еще один пистолет и вскоре на полной скорости выехал со двора отделения. Машина его была, по сути, бутафорской: ехал Летов за рулем знакомой «ХБВшки», которую умело превратил в закрытый и плотно защищащающий от сибирского снега вездеход бывший автослесарь, служащий в Кагановическом райотделе милиции: крышу он оставил брезентовой, выгоревше-зеленого цвета, а сбоку надстроил фанерную кабину, плотно закрывающую сиденья ГАЗа, да и это была не просто фанера: умелый слесарь вырезал в ней двери на скрипучих шарнирах и отверстия для запачканных темно-синей краской стекол. В кабине, конечно, было холодно, ибо брезент от сибирских морозов не спасал, но зато не резало ветром глаза и вовнутрь не залетал мерзкий снег, которого было так много.
Горенштейн же решил поступить иначе: следом за ним с Первомайки ехал автобус со взводом солдат, и где-то минут через десять он уже должен был доехать. Раз Летов с местными ментами уже преследовали Павлюшина, то логичным было дождаться солдат и рвануть с ними к ледовой переправе. Пока они ехали, Горенштейн быстро отмобилизовал местных милиционеров, усадил их в свою машину и принялся ждать, смотря своим абсолютно мертвым лицом вдаль. Все его мысли, все, чем он сейчас жил было связано лишь с одним – с жаждой отмщения Павлюшину, тому уроду, который уничтожил и без того еле живого капитана милиции, который сейчас, почти на сороковом году жизни потерял абсолютно все, все, что оставалось у него.
Пока Летов несся по заснеженному Новосибирску, а Горенштейн смотрел вдаль улицы, ожидая солдат, Павлюшин прорывался к Чернышевскому спуску. Две милицейских машины следовали за ним по пятам, иногда их водители пускали пули, но те лишь врезались в мерзлую землю, не попадая в колеса.
Ладыгин без остановки кричал, умоляя Павлюшина остановится. Пули изредка доламывали заднее стекло машины, ветер со снегом задувал во внутрь, а Павлюшин совершенно спокойно рулил, со всей силы давя на педаль газа и постоянно смотря вперед. Сначала он спокойно реагировал на крики Ладыгина, но вдруг, совершенно неожиданно, выстрелил ему в грудь, открыл дверь и, не отпуская руля, выкинул из машины на полном ходу. Бедный милиционер вылетел на дорогу, врезался в землю и покатился прямо под колеса несущейся «Победе». Горе-водитель, осознавший, что он вот-вот переедет товарища, резко свернул в бок и на полном ходу врезался в сугроб, прорвав его словно стрела, а потом свалившись в глубокий ров, шедший вдоль дороги.
Павлюшин, видевший в боковое стекло как милицейская машина слетела с дороги, аж завизжал от счастья – осталось разделаться с еще одним «Москвичом» и можно смело убегать куда-нибудь на левом берегу. К тому же до ледовой переправы, проходившей там же, где летом уже который год проложен понтонный мост, оставалось совсем немного.
Летов же решил поехать несколько иным маршрутом. В отличие от Павлюшина он не стал углубляться в город к Коммунистической улице – Летов решил сразу прорваться к берегу реки, поехать вдоль него мимо двух лесозаводов и таким макаром сразу вырваться к переправе. Однако если же Павлюшин поедет по ней раньше Летова, то он мог срезать по реке – слой снега на ней был небольшой и на вездеходе теоретически можно было проехать.
Вскоре Летов уже переехал через линию железной дороги, проехал мимо Малой Малаховки и небольшого заснеженного оврага, выехал на заснеженный берег реки и рванул вперед мимо покосившихся заборов завода. Внизу блестел припорошенный снегом лед Оби, голуби, сидевшие на нем, удивленно смотрели на несущуюся наверху железную махину. На противоположном берегу виднелась лесопильная база и заснеженные бревна, маленькие человечки, издалека казавшиеся похожими на спички, также, как и голуби, удивленно смотрели на машину – видать по этой дороге ездили редко, да еще и на такой скорости.
Вскоре берег стал снижаться, дорога уходила вниз, а лед реки становился все ближе и ближе. Летов смотрел на виднеющуюся ледовую переправу – две одиноких полуторки, везущие бревна с лесопильного завода на лесопильную базу уже давно заехали на левый берег, поэтому сейчас единственным пользователем переправы был снег с ветром.
Мотор «ГАЗа-67» выл, снег под колесами превращался в кашу, а Летов гнал на полной скорости. В голове был туман, рук он не чувствовал – по всем ощущениям, скоро могло начаться то, что самое ужасное при погоне.
Вдруг тишину утра разорвали выстрелы, и к ледовой переправе выехали два милицейских «Москвича», едущие на расстоянии метров двадцати друг от друга. Летов понял, что проехать до переправы спокойно не получится, поэтому резко повернул вправо и слетел с дороги на лед реки. Небольшой полет с высоты полуметра, жесткая посадка на лед и моментальный рывок вперед. Летов был неимоверно счастлив – машина не стала буксовать на льду, рванув и разнося перед собой небольшую подушку снега. Вскоре весь капот был в кусках белой пелены, они же попадали на лобовое стекло. Вот Летов срезает путь – пока две одиноких синих машинки несутся по прямой, Летов подъезжает к ним сбоку, готовя для пальбы первый пистолет.
Милицейский сержант выпустил всю обойму, а по колесам так и не попал. Уже на середине переправы огонь впервые открыл Павлюшин – он, быстро скрутив ручку бокового стекла, высунул руку с «Наганом» и начал палить по преследующей его машине. Повезло ему не намного больше, чем милицейскому сержанту – пара пуль, конечно, попала в бампер и фару, но заветная цель – лобовое стекло так и не было поражено.
Первым несущийся по снегу синий ГАЗ-67, плотно заделанный фанерой, заметил сержант, задавший усатому водителю логичный вопрос: «Что это за чертовщина справа?». Такой же вопрос задал самому себе (или же кому-то из своих «собеседников») Павлюшин, увидев в боковое стекло как в сторону переправы, разнося снег, рвется какая-то машина.
Однако думать времени не было – сержант открыл огонь, и пули уже начали разносить сиденья машины. Ответ Павлюшина не заставил себя ждать, и вот пальба пошла уже из изуродованного выстрелами «Москвича».
Пока Летов со всей силы давил на педаль газа, готовясь либо въехать в машину Павлюшина, либо вырваться прямо за ней и открыть огонь, пуля влетела в плечо водителю второго милицейского «Москвича». Кровь фонтаном вылетела из перебитой артерии, забрызгав разбитое лобовое стекло, старый старшина от боли дернул руль и вскоре машина вылетела с переправы, уткнувшись в снег.
Однако в это время в погоню вмешался Летов – его машина прорвала стену снега, ограждавшую переправу от остальной реки, выехав на лед единственной артерии между двумя берегами. Бедный 67-й ГАЗ, весь забитый снегом, начало сносить – как бы Летов не пытался выровнять руль, машину крутило и крутило, относя в сторону. Самым оптимальным сейчас было дернуть ручник, дабы машину не снесло с дороги, и она не застряла в снегу подобно забрызганной кровью машины предыдущих преследователей, однако дернуть за ручник значит сдаться, дать Павлюшину вырваться вперед и значительно отстать от него.
Непонятный голос спросил Летова: «Но жизнь же научила тебя сдаваться?»
Ответ последовал немедленно: «Только не сейчас».
Летов вдавил педаль газа до предела, переключился с четвертой на первую передачу, словно болт начал крутить руль и вскоре выровнялся, продолжив погоню. Опять рычаг на четвертую передачу, опять полный газ, опять рев мотора. Однако не успел Летов одуматься, как по его бедной машине открыли огонь и уже ее капот прошивали мерзкие нагановские пули.
Павлюшин выехал на левый берег, оставив позади переправу, вскоре также поступил Летов, и погоня между двумя калеками войны продолжилась на левом берегу. Павлюшин зачем-то поехал вправо, в сторону Яринского затона – то ли он не знал о его существовании, то ли забыл в пылу погони, то ли он, как и обычно, вообще с трудом осозновал, что делает. Летов не ожидал такого – он был уверен, что убийца будет прорываться к Буграм, но нет, он словно камикадзе рванул в сторону лесопильной базы и замерзшего затона.
Вскоре огонь открыл Летов: без остановки, на полном ходу, получая обжигающие дозы ветра в лицо и руку, он стрелял из своего «Нагана», чувствуя, как поворачивается барабан. Пули разносили багажник, спинки сидений, парочка даже влетела в лобовое стекло, но Павлюшин, умело упавший ниже руля и с трудом видевший дорогу, спрятался от пуль, понимая, что главное не поворачивать руль: справа высокий берег реки, а слева овражик вдоль дороги. Эта «огневая симфония» отчаявшегося Летова длилась недолго – вскоре патроны кончились, и он со всей силы бросил пустой пистолет на заднее сиденье.
Теперь в дело вступал родной «ТТ», но Летов помнил, что в его обойме осталось четыре из восьми патронов. Расходовать патроны нужно было осторожнее – времени перезаряжать «Наган» просто не было.
Раз выстрел – попал в спинку сиденья, два выстрел – приборную панель. Летов понял, что стрелять на расстоянии метров пятнадцати смысла нет, нужно сравняться с «Москвичем» Павлюшина и выстрелить в этого урода в упор. И вот снова полный газ, под колесами стучат кочки и выбоины на заснеженной дороге, а синяя обитель душегуба становится все ближе и ближе.
Когда расстояние уменьшилось, то огонь открыл Павлюшин – пули разнесли боковое стекло, прошили зеркало заднего вида и поцарапали дверь. Летов видел, как убийца бросил пистолет на пол и понял, что у Павлюшина патроны кончились, а вот у Летова еще два оставались в запасе.
Еще один удар по педали газа и более быстроходный ГАЗ догнал четырехсотый «Москвич». Вскоре капот машины Летова сравнялся с багажником машины Павлюшина, а потом обе машины окончательно сравнялись между собой.
Павлюшин и Летов переглянулись – у обоих жестокие, мертвые лица, у обоих стеклянные глаза, однако в их стекле горел огонь, огонь ненависти друг к другу. Летов поднял пистолет и выстрелил, но выстрелил в самый неподходящий момент – машина налетела на кочку и пуля улетела куда-то в небо. Летов нажал на курок, зная, что остался еще один патрон. Однако нет – пистолет лишь мерзко щелкнул в ответ на нажатия Летова.
«Твое мать!» - проорал на всю дорогу несчастный оперуполномоченный, бросив пистолет назад. В это время вперед начал вырываться Павлюшин – было сложно держать обе машины на близком друг к другу расстоянии. Летов же дал газу, сровнял машины и начал делать самое неожиданное для Павлюшина – бить своей машиной по машине убийцы, пытаясь столкнуть ее с дороги. Раз удар, два удар, дверь кабины Павлюшина смята, стекло заднего вида одиноко висит, а Павлюшин злобно кричит что-то непонятное. После очередного удара душегуб сделал самое оптимальное в данной ситуации – дернул за ручник. «Москвич» вывернуло, несколько раз крутануло, и вскоре он остановился поперек дороги. Летов быстро развернул свою машину и увидел следующую картину: Павлюшин лезет на заднее сиденье, вероятно, за оружием. Летов для него был как на ладони, времени перезаряжать «Наган» у бывшего старлея просто не было. Выход один – таран.
И вот снова четвертая передача, стрелки приборов зашкаливают, мотор ревет, выбрасывая в воздух клубы выхлопов, а машина на полной скорости летит в Павлюшина. Душегуб, только что вытащивший с заднего сиденья автомат и уже готовый разнести машину Летова очередью, увидел несущуюся на него железную махину, что-то крикнул и вскоре в его «Москвич» на полной скорости въехала машина Летова.
«Москвич» отбросило в сторону, дверь его была вдавлена во внутрь, лобовое стекло превратилось в кучу осколков, а сам Павлюшин просто врезался в противоположную дверь своего «Москвича», упав в неудобнейшую позу: ноги кверху, руки загнаны под сиденье, а окровавленное лицо вдавлено в дверь. Его машина, развороченная ударом Летова, остановилась в каком-то полуметре от края берега – еще немного, и она бы слетела вниз, разбившись о лед.
«ГАЗ» Летова же проехал вперед и врезался в сугроб, остановившись метрах в десяти от развороченной машины Павлюшина. Крышка капота, ясное дело, выглядела словно горб верблюда, от лобового стекла осталось еще меньше, чем у павлюшинского «Москвича»; сам же Летов врезался лицом в руль, превратя свой нос в разломанную игрушку и получив себе огромный синяк на все лицо.
Ненадолго на берегу реки установилась тишина. Лишь мотор машины Летова ревел, понимая, что его верные железные кони уже вряд ли куда-то поедут. Однако ни пальбы, ни криков обезумевших водителей более не было – лишь разнесенные машины жаловались о своей участи друг другу на своем механическом языке.
«Ты меня уничтожил!» - жаловался небольшой «Москвич» с тремя передачами.
-Да ты сам виноват! – ревел в ответ вездеход – надо было падать вниз сразу!