На пустынном побережье Ледовитого океана одинокие, сиротливо жмущиеся к какой-нибудь ложбинке, человеческие жилища — не редкость. Если в нём есть нужда и есть материал для постройки, а чего только не несут реки в полярное море, что только не выбрасывает прибой на отмелые берега, то достаточно пары-другой умелых рук, чтобы встали стены и покрылись крышей. Не велика охотничья избушка, но есть где вытянув ноги укрыться от непогоды. Вывеску строители не вешают, все избушки безымянные. Южнее, в пространстве до первых лесных островков, где человеческое жилье не такая уж редкость, избушку не встретишь: строить не из чего, а завоз материала издалека — себе дороже. Однако исключения случаются, и тогда строение не безымянное, оно получает имя построившего. Что побудило строителей, по какой причине они взялись за топоры можно узнать, наведя справку в ближайшем (километров за двести-триста к югу) сельсовете либо от самих проживающих в избе. Лес из тайги внедряется в тундру по долинам рек, сначала дерево за деревом непрерывной полосой, затем прерываясь островками, но в одном случае, и об этом уже упоминалось, от тайги, будто бы убежав к морю, но так и не достигнув его, застряв в тундре, оторвался изрядный кусок высокоствольного леса. Сам Бог, указав перстом на предпосылки (древесина под блоком, в непосредственной близости ворга — оленогонный путь) велел заняться здесь строительством. И попробуй ослушаться. Дом был построен. Именно дом, а никакая-нибудь избушка, дом, так называемая пятистенка, получивший название как изба ушедшего в мир иной строителя по имени Митрофан.
Далеко от настоящих дорог стоял дом Митрофана. На севере, если отшагать по торфяным болотам сотню километров, увидишь свинцовые воды полярного моря. На юге, а это уже подальше, зелёное море тайги узкой лентой прорезала железная дорога и по её рельсам, пуская в низкое северное небо клубы кудрявого дыма, днём и ночью паровозы тянут вереницы вагонов, зелёных, с глазеющими в окна пассажирами, и охристо-рыжих, наполненных кусками каменного угля или роняющими смолистую слезу, еловыми и сосновыми брёвнами, прежде чем захочешь взглянуть — взвесишь и подумаешь. Между избой Митрофан и тайгой лежало обширное пространство, где далеко не везде когда-нибудь ступала нога человека, где местами из-под рыжей или синей глины или из-под серого невзрачного песка, прорывая рыхлые наслоения, на свет Божий выступали угрюмые древние пласты крепкого камня, пропиливая который, реки и ручьи вырезали в его тверди узкие каньоны с отвесными скалами. И каждый каменный пласт имел здесь свой секрет, но из-за удалённости не спешил его раскрывать.
Дом Митрофана стоял на сухом высоком пригорке неподалёку от реки, недоступном для полых вод. Полым водам реки в широкой долине не оставалось ничего, как только бессильно плескаться у песчаного обрыва, в то время как дом игриво подмигивал волнам глазами-окнами. А река, приняв по весне талые воды, разливалась, заполняя полой водой окрестные низины, становилась похожей на море, так что весеннее солнце, уходящее на короткий ночной отдых за горизонт, на глазах погружалось в водную пучину. Но проходило время, полые воды скатывались, река входила в межень, обнажались жёлтые песчаные косы, бродящие в окрестностях дикие олени уже не принюхивались к воде, выбирая место для переправы помельче, а смело, с разбегу бросались в реку и, поднимая фонтаны брызг, рысью перебирались с берега на берег вброд. На закате солнца стаи чаек, как по уговору, прерывая неумолкаемый крик, собирались на песчаных косах, в тесные компании, напоминая издали свежевыпавший снег, в то время как речные плёсы под косыми лучами низкого солнца серебрились и сверкали подобно рыбьей чешуе.
Изба Митрофан, как и полагается, стояла к речке передом и к холмам, занимавшим всё обозримое пространство на востоке, тыльной стороной. С крыльца открывался вид на реку и заречье вплоть до далёкого коренного берега, таящегося по летней поре в сизой дымке. Речные террасы, заросшие густым ивняковым кустарником, эдакие полярные джунгли, охраняли покой многочисленных старичных озёр, обиталище утиных семейств, продраться сквозь которые могло стоить рискнувшему немало клочков его походной одежды. А к северу, выше по течению реки, коренастыми пирамидальными елями, как бы расставленными в шахматном порядке, где каждая ель — отдельная фигура на доске, постепенно сбиваясь в лесную чащу, целящий вершинами в небо, расстилался лесной массив с интригующим, запечатлённым на картах названием Медвежий остров. Там-то длинной полярной ночью по слухам отсыпались бурые медведи.
Любопытная с виду местность лежала в стороне, противоположной от речной долины. Холмы на востоке матушка-природа сооружала, озорно посмеиваясь, похоже, без всякого плана на уме, хватала подручный материал и раз-два — бросала куда попало, размышляя о чём-то своём, более важном. И получилась очень необычная картина: каждый холм не дружил с соседним, был сам по себе, то повыше, то пониже, один больше, другой меньше — и все как один с лысыми, ободранными морозом и ветром вершинами, так что нутро каждого было на виду — подходи и смотри. В нутре у холмов, сколько не ищи, никто не нашёл бы ничего путного, не говоря уже о вожделенных для романтически настроенных путешественников золоте или серебре, а только песок вперемешку с мелкими камешками и обломками морских раковин. Между холмами в приступе фантазии природа соорудила бесчисленное множество мелких озёр, больше похожих на специально вырытые ванны, с почти отвесными стенками и наполненные столь чистой водой, что на дне можно было считать песчинки. К тому же эти удивительные озёра не имели стока и лежали, даже располагаясь рядом, на разных уровнях. Летом и весной над холмами, распластав широкие крылья, как подвешенные, то ли высматривающие среди холмов всякую идущую в пищу мелкую тварь, то ли просто созерцая их необычные формы, постоянно парили писклявые канюки.
Изба Митрофан могла показаться незаселённой, хотя бы потому что из трубы по летней поре не каждый день шёл дым. Наблюдающему пришлось бы подождать появление на крыльце одинокой человеческой фигуры. Впрочем, о том, что дом заселён, свидетельствовала рыскавшая по окрестности большая волчьего вида собака. Жил в этой избе одинокий старик по имени Тимофей. Митрофаном же звался его прадед. Давно, ещё при жизни предпоследнего русского царя, ушлые прасолы легко уговорили прапрадеда в пику конкурентам податься в верховья реки Полова на перехват оленеводов с мешками, набитыми пушниной, ещё на дальних подступах к традиционным пунктам скупки. Сказано — сделано: в еловом лесу, в том самом, что убежал от матушки-тайги в тундру, срубили хороший дом, благо лес был прямо под рукой. Издалека по воде привезли кирпичи для печки, и встал на великом санном пути от берегов полярного океана до обжитых таёжных мест торговый дом со съестными припасами и товарами. Давно это было. С тех пор успел сгнить и развалиться лабаз под товары, прокоптилась до черноты и осела в грунт маленькая баня. Ныне проживающий Тимофей был вдовцом. А было у него всё как у людей: жена, дети, незамужняя сестра. Изба стояла на месте, по тундровым понятиям оживлённом. По весне в неё заглядывали оленеводы, перегонявшие стада из тайги в продуваемые прохладными ветрами прибрежные равнины, а осенью они опять же гостили у Тимофея, возвращаясь из тундры в леса. Санный путь — ворга, только с очень большой условностью может быть сравним с какой-то дорогой. Ворга может пролегать по гребню увала, но это вовсе не означает, что этот её отрезок оленям в пряжке в радость: нарты — это те же сани, полозьям по сухому грунту скользить трудно. Потому-то оленеводы для прокладки пути выбирают места низкие заболоченные, даже если они и поросли невысоким кустарником. Но ни одна ворга не минует лежащую на пути избушку и, будь она немного в стороне, непременно сделает крюк. Гости в избе Митрофан не переводились. Но явился однажды лешак. Лешак личины может не иметь, может за чужими плечами прятаться, чужими руками водить. Привезли в Митрофанов дом кашляющего мужика и оставили, чтобы в тепле прокашлялся. Однако лешак хитер и зол — мужик кашлял и кашлял, а вслед за ним стали кашлять обитатели дома. Кашляли и уходили на бугорок неподалёку от избы под плохонькие кресты. Ушли один за другим Тимофеевы детки, а потом ушли жена, братья и сестра — дом опустел, остался он один. И вот в день, когда предал земле последнего, Тимофей поднялся на ближайший холм, сел на песок, повернувшись лицом на восход. В урочный час, когда ветры сдули дымку, прикрывающую дали, и воздух стал прозрачным, далеко-далеко обозначились синие зазубрины горного хребта. Тимофей опустил голову и задумался — он думал долго, а когда поднял её, ему открылась узкая серебристая лента, которая, извиваясь, вела к горному хребту. Чёрные точки, похожие на ползущих жучков, передвигались по ней, и тогда он спросил себя: «Что видят твои глаза, Тимофей?». И сам себе ответил:
«Твои глаза видят тропу, и по ней идут люди, ушедшие из тундры, они идут в горы, потому что с гор до верхних людей совсем близко». С тех пор много воды утекло в реке. Оставшись один, Тимофей не внял уговорам покинуть ветшающее жилище и переселиться поближе к людям, каждый раз молча показывая на успевшие покоситься кресты.
Собака Тимофея — большой серый кобель по кличке Сынок, учуяла приближение гостей задолго, как увидела, и запах от них встревожил пса: обычные гости, заезжие оленеводы, пахли иначе. От них пахло оленем, оленьей кожей, оленьим потом, оленьим мясом и, наконец, самим человеком, постоянно имеющим дело с оленями. Это был целый букет приятных запахов, от которого, в предвкушении угощения у пса текли собачьи слюнки. Ожидая гостей, Сынок вилял хвостом, поскуливал, весело лаял. Но эти гости пахли иначе, и этот запах вызывал у собаки тревогу, сигналил об опасности. Шерсть на загривке у Сынка поднялась, зубы оскалились. Он родился и вырос в тундре, слыл отважной собакой, не раз выручавшей на охоте хозяина из беды — ведь недаром этот лес назывался Медвежьим островом, медведи в нём водились. Сынок, как и все тундровые собаки, был зверем, хотя и ручным. Ветер нёс в его чуткие ноздри сигнал опасности и требовал, действий. Пёс сделал несколько скачков вперёд по склону и увидел несколько фигур. Они поднимались на ближайший бугорок и в пёсьем сознании не были похожи на тех, к кому он относился с собачьим почтением. Сынок, не медля, без лая, но с грозным ворчанием, пошёл в атаку. Завидев пса гости из тундры остановились в нерешительности: к ним приближалась оскалившаяся зверюга, готовая, не церемонясь вцепиться в горло. Дымец снял с плеча винтовку. Серый прохрипел: «Стрели падлу, стрели». Грянул выстрел и верный пёс Сынок забился в агонии.