Скорый парижский поезд в этот день почему-то отменили, пришлось брать билет на другой, медленный и неудобный, следующий до самого Пуатье со всеми остановками. За окнами быстро темнело, вагон, в отличие от вчерашнего, был полон и очень жарко натоплен – даже окна запотели. Фредерик вжался в угол, чтобы занимать как можно меньше места, прикрыл глаза, и соседям, наверное, казалось, что он дремлет. Он был рад, что попутчики не втягивают его в разговор. Слишком о многом надо было ему подумать, слишком многое разложить по полочкам.
«Беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому я согрешил и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем…» – мысленно произносил он слова покаянного псалма. Но едва замолкал его внутренний голос, как тут же являлась Клеми – сумасшедшее сияние глаз, разметавшиеся по плечам волосы, тяжелые груди, невесомые прохладные пальцы. Клеми – его любовница и подруга, утешительница и муза. Он забывал свои благочестивые намерения, принимался думать о дне, который только что закончился, и его бросало в жар от этих воспоминаний. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» – вслед за этими картинами кощунственно звучал в нем тот же голос, который только что приносил покаяние и молил о прощении. А в свои слова у него облекалась только одна-единственная мысль: как же он будет теперь жить без Клеми?..
Фредерик не сдавался. Он прижимал к пылающему лбу и щекам свои холодные руки, и когда температура выравнивалась, к нему возвращалась способность думать. Но надолго ли, и не было ли то, о чем он думал, еще более опасным заблуждением? «Но лишь влюбленный мыслит здраво», – память издевательски подсовывала ему рефрен из «Баллады истин наизнанку». Он отчитывал себя от лица воображаемого духовника и придумывал себе епитимью за епитимьей, но каждую отвергал – они все казались ему какими-то нелепыми и недостаточно суровыми. Любое искупление не имело смысла без самого главного обещания – никогда больше не встречаться с Клеми.
Все, что можно было сказать по поводу связи с этой женщиной, он себе сказал. Все моральные оценки своему поведению он дал. Попытался заглянуть в будущее и прокрутил в голове несколько вероятных концовок их романа – ни одна не показалась ему счастливой. Вердикт был очевиден. Приговор тоже. Оставалось только дать последнее обещание. Фредерик не сомневался, что если принесет эту клятву, то выполнит ее.
И тогда он отчетливо представил, что будет, когда Клеми его позовет – а она его рано или поздно позовет. Написать ей письмо он не сможет, придется приехать. И, стоя перед ней, живой и теплой, глядя в ее счастливые глаза, он скажет ей со всей мягкостью, на какую способен, что не хочет быть прелюбодеем и обманщиком, и все отношения между ними должны прекратиться. Он увидит, как от его слов замкнется ее лицо, как бессильно опустятся руки. Своими словами он погасит свет, который светил ему каждый день в Ла-Рошели и продолжает светить даже теперь, когда физическое расстояние между ними все увеличивается, ведь она уже в Нанте, а он вот-вот приедет в Париж... Клеми будет раздавлена чувством вины, которую он сложит с себя и перевалит на нее – как будто своей собственной вины ей еще мало. И сделает он это с кислой улыбкой сожаления, с лицемерным видом праведника.
Сцена, которую он вообразил в деталях, была настолько чудовищна, что он передернулся всем телом, и его соседи уставились на него с опаской: уж не страдает ли припадками этот странный молчаливый, то краснеющий, то бледнеющий господин? Фредерик подумал, что великий Мольер от досады, верно, переворачивается в могиле – жил бы он в наше время, списанный с профессора Декарта новый Тартюф получился бы еще омерзительнее.
Нет. Пусть он тысячу раз прав в своем раскаянии, но Клеми его любит. Она ему доверилась. Он пообещал, что теперь между ними все будет так, как хочет она. Порвать с ней, чтобы спасти свою бессмертную душу – это только звучит красиво, а на самом деле будет вот что. Он трусливо устранится. Максимилиан никогда ничего не узнает. А Клеми и дальше придется одной терпеть муки позора, вины и любви, которая второй раз ее поманила и сразу же оборвалась. Терпеть только лишь за то, что в свое время юная девушка не поняла, кто из двух братьев ей предназначен судьбой, не догадалась, что им был вовсе не тот, кто первым с ней познакомился и сделал предложение!
За окнами вспыхнули огни Монпарнаса, поезд замедлил ход, и Фредерик понял, какое он понесет наказание. Эта любовь будет ему вечным напоминанием о том, что он такой же грешник, как все остальные. Он с молодых лет знавал за собой некоторую склонность к фарисейству, а пережитые несправедливости и нынешнее торжество над вчерашними недругами еще больше укрепило его в уверенности, что «только праведные правы». Теперь с этим покончено. Призывая к порядку драчуна и сквернослова Тесье, противодействуя интригам Вильпаризи, осуждая ла-рошельских реформатов, легко поверивших самой чудовищной клевете о своем земляке и единоверце, он будет знать, что и сам не лучше их. Имея на совести смертный грех, никогда ему больше не опереться на сознание своей внутренней чистоты и праведности. Вынося свои суждения, он больше не будет судить других по себе, перестанет вольно или невольно считать свое мнение универсальной меркой.
Но это еще не все. Главное – он постарается, чтобы Клеми никогда не узнала о том, что она любит сумасшедшего. Что бы дальше ни случилось, куда бы ни завел его растревоженный ум и как бы ни обострился душевный разлад – это не коснется Клеми, от него она неизменно будет видеть только любовь и верность. И нечего строить из себя милосердного самаритянина! Он придет на ее зов, потому что любит ее и потому что она ему нужна.
Домой он приехал очень поздним вечером. Дверь подъезда была открыта. В привратницкой сидел непривычно трезвый Филипп Тесье и раскладывал пасьянс при свете лампы.
– А, господин профессор! Вернулись, значит, – кивнул он.
– Мадам Тесье здорова? – спросил Фредерик.
– Она устала, уже спит, – проворчал Тесье. – Ей тоже нужно когда-то отдыхать, не только… – он явно хотел сказать «не только всяким писакам, щелкоперам, бездельникам», но осекся. С тех пор, как Тесье узнал, что профессор Декарт был на войне, да еще в регулярной армии, да еще добровольцем, он заметно убавил по отношению к нему свою обычную долю презрения, с которой встречал всех жильцов дома, обитающих на «благородных» нижних этажах.
– Поднять вам чемодан? – не дожидаясь ответа, Тесье вышел из-за стойки.
– Да, благодарю вас.
– Клодетта сегодня была у вас в квартире, смахнула пыль и принесла почту. Все там в порядке, не беспокойтесь.
– Спасибо. Как вы отпраздновали Рождество?
– Дочь сожгла индейку и Клодетте пришлось вместо этого делать бутерброды с чем придется, а так без происшествий. А вы? Хорошо там у вас в Ла-Рошели?
– Серо и дождливо, как обычно в это время года.
– Где сейчас по-другому? – вздохнул Тесье. – Только там, где нас нет.
– Что же вы сидите в привратницкой так поздно? – спросил профессор Декарт. Часы в его прихожей показывали почти десять. – Кого-то ждете?
Водопроводчик как-то странно сморгнул, и Фредерик понял, что ждали именно его. Мадам Тесье знала, что лекции у него возобновятся третьего января, то есть завтра. Значит, раз он не вернулся ни в один из дней каникул, то сегодня приехал бы обязательно.
– Поезд задержался, – сказал он. В других объяснениях и новых благодарностях нужды не было, обоим это стало бы только в тягость. Тесье кивнул. Профессор Декарт дал ему несколько франков и пожелал спокойной ночи.
В квартире было очень тихо и чисто. Фредерик боялся, что сегодня одиночество и аскетическая обстановка будут действовать ему на нервы, но оказалось наоборот. Он умылся с дороги, переоделся и стал раскладывать вещи по местам. Когда последние запонки улеглись в шкатулку, последняя чистая сорочка – в комод, а последний лист бумаги с записями – в папку с надписью «Семинар», профессор Декарт обнаружил, что теперь он совершенно успокоился.
Дела были закончены, кроме одного, оставленного напоследок. Он сел за стол и начал разбирать почту. Отложил в одну сторону газеты, в другую – декабрьские счета за воду и отопление. Прочитал рождественские открытки от кузена Эберхарда Картена из Потсдама, от дирекции Королевского Колледжа Абердина, от бывшего коллеги профессора Джона Эмерсона и миссис Эмерсон (о Марцеле не было ни слова, хотя миссис Эмерсон приходилась ей родственницей). Эти открытки пришли из-за границы и поэтому немного задержались. Еще одну, без почтового штемпеля, бросили прямо в почтовый ящик, и подписана она была «Клер и Антуан Массонье». Кроме поздравлений с Рождеством Фредерик нашел в почте записку от супругов Менье-Сюлли. Колетт и Жорж предлагали снова сходить вместе в Оперу в любой свободный вечер. Колетт спрашивала, празднует ли он в этом году свой день рождения, и если, как обычно, праздновать не собирается, то почему бы им не назначить свидание друг с другом и с оперным искусством как раз на восьмое января? Он снял очки, почесал дужкой между бровей, на минуту задумался. Будет зависеть от расписания в Коллеже. Если ему не поставят на этот день вечерние занятия, то идея не так плоха.
Письмо в твердом хрустящем конверте было от Вильпаризи. Послание оказалось короткое, бесцеремонное, как будто Вильпаризи писал не начальнику, а приятелю, и составленное в выражениях изысканно-хамских. Он отказывался разрабатывать курс по истории французских политических партий, ссылаясь на то, что он ученый, а не политический обозреватель, в настоящий момент занят исследованием малоизвестных аспектов деятельности Якобинского клуба, и не его забота ковыряться в пене современности. Фредерик усмехнулся. Завтра Вильпаризи ждет не самый приятный разговор.
Последний конверт был из Сорбонны. Профессора Декарта просили выступить там 28 января с публичной лекцией на тему «История изучения Великой революции и современные подходы». Он открыл календарь. Дата пока была свободна, он обвел ее кружком и подписал: «Публичная лекция». Завтра он напишет в ректорат Сорбонны и сообщит о своем согласии. Эта тема всегда была одной из его любимых. Уже в следующую минуту Фредерик задумался о том, как построит свое выступление, что надо будет освежить в памяти, каких новых авторов перечитать... Но этим заняться он успеет потом. Сейчас осталось время только прочитать молитву – и спать, в десять утра ему нужно быть в Коллеже.
Засыпал он легко, ничего его не мучило. Даже нога не болела, а только чуть-чуть ныла, не сильнее, чем раньше, до нынешнего обострения. Мысли убежали вперед, к завтрашним заботам. Вдруг он вспомнил, что пообещал Клеми бросить ради нее даже званый ужин у президента. Приглашения из Елисейского дворца в почте не было, зато там были известия поважнее. И профессор Декарт улыбнулся сквозь подступающий сон.
Декабрь 2017 г. – 4 мая 2018 г.