Николаю Михайловичу, простому деревенскому мужику.
МАРГАРИН
Когда я заканчивал Художественную школу, было такое в моей биографии, то договорился с приятелем о «пожить у него на даче», на Чусовой, в деревне Харёнки. Река, виды, природа, это всё было в избытке, рисовать-не-перерисовать. Но хотелось портретик-два сделать. И не важно как, в каком материале, главное сделать. В соседях жил прекрасный, добрейшей души человек, Николай Михайлович. Михалыч, по местному. Сухонький, седоватый мужичок, небольшого роста. Рассказывал, что благодаря росту много лет работал в колхозе жокеем, в гонках участвовал. Была такая практика до войны. Сейчас на пенсии. И когда мы с приятелем, зимой, собирались в деревню, дня за два протапливал нам печь, чтобы мы приехали в тёплый дом. На предложение попозировать кобенится не стал, дай только знак… Выбрал я день, поставил мольберт, приготовил лист ватмана, сангину. Сангину взял специально, чтобы портрет получился посветлее, повеселей. Договорились по времени, сижу, жду. Вижу, мимо окна вроде как военный прошел, думаю, гостей мне не хватало. Заходит. Ба, а это Николай Михайлович в солдатском кителе, и в солдатской фуражке. Пара медалей приколото. Я поулыбылся немного, похвалил выправку, но потом объяснил, что мне, как бы, лицо надо, китель видно не будет. Он не расстроился, снял китель, фуражку и уселся на табуретку, что я ему приготовил. Чтобы отвлечь его внимание, расслабить, я попросил рассказать о том, как он воевал. И неожиданно услышал удивительную историю.
Воевать мне не пришлось, в плен сразу попал. Служил я в Литве на то время. И отправили нас, десять солдат и лейтенанта, на сенокос. Без оружия, понятно. А для нас, деревенских, лучшего и не надо, живём не тужим. Но однажды приехал как-то вестовой утром, на диком глазу прокричал, что надо в часть идти, Война! Немец напал ночью! Что, где, куда идти – не ясно. На сенокос-то нас на машине привезли, дорогу никто не запомнил. Посоветовавшись, лейтенанта решили спрятать. Собрали ему комплект солдатский одёжки, переодели и двинулись, для проформы соблюдая какой-никакой строй. Лейтенанта поставили в середину, от греха подальше. Весь день шли на юг, обходя большие поселения, мало ли кто там. Вечером подошли к одинокому хутору. Понаблюдали немного издали, вроде только одну женщину и заметили, ходит, управляется по хозяйству. Решили попроситься на постой, переночевать, а утром идти дальше. Женщина не удивилась нашему появлению, или не подала виду. Муж её, с сыном, уехали на базар, будут только завтра. Места на сеновале хватит, спите. К нашей сухомятке дала две крынки молока, зелёного луку. Усталость, еда и нервное напряжение сделали своё дело, все уснули как убитые. Разбудила нас немецкая речь, крики и лай собак. Оказалось, хозяйка запрягла бричку, поехала в село и позвала солдат. Пока нас вытаскивали из сеновала, строили, обыскивали, она с безразличным лицом стояла на крыльце. На брошенное в её сторону, негромкое «сука» только усмехнулась. Пересылка в пустой сельской школе, перепись, погрузка в эшелон и дорога в Германию особо не запомнились. Крытые вагоны, до отказа забитые такими же бедолагами, выловленными по лесам и весям Литвы, спокойно достучали до неметчины. Кормили вроде, нормально, не издевались. Всё смеялись над нашим видом, кричали «иван, иван», и постоянно искали среди нас офицеров. Иногда находили, радостно лопотали по своему, и уводили куда-то. Наш лейтенант сначала шугался каждого построения, обыска, но потом привык и скоро не отличался от нас ни видом, ни поведением. Вроде, говорят, так и прошел плен в солдатской одёжке.
Случай, о котором расскажу, произошел в маленьком немецком городишке, на территории завода, где мы работали и жили. Для пленных были построены два барака, в отдалении друг от друга, по двести пятьдесят человек в каждом. В одном жили квалифицированные рабочие: токари, фрезеровщики, сварщики. В другом, всякий остальной сброд: уборщики, смазчики, маляры и другие, по мнению немцев, малонужные специальности. Между ними деревянный клозет, длинный, на десять дырок. Стоящий над бездонной, пленными вырытой яме. Я жил во втором бараке, работал кабельщиком. Нас было четверо, мелких ростом, шустрых пацанов. Немцы не хотели прекращать работу цеха, поднимать стальные щиты и проверять кабельное хозяйство. В каналы загоняли нас, осмотрщиков с фонарями, для проверки кабелей. Порой мы застревали, просили помощи. Немцы, страшно ругаясь, доставали нас. Потом следовали побои, карцер и лишение еды на несколько дней. Чтобы не толстели и не застревали, шутили хозяева. Мне, слава богу, везло пока, не застревал и бит не был. Однажды мне сказали, что вечером надо идти в первый барак, на разговор. Это ничего хорошего не предвещало, на разговор мог вызывать только совет лагеря. Лагерь - мы так называли своё жильё на заводе. Как и в любом другом лагере союза, у нас была силовая верхушка, говорят выборная. Кто её когда выбирал, никто не знал, да и не интересно было. Они правили жёстко, но справедливо, по понятиям. Жили в первом бараке, где и условия были получше, и питание. Немцы знали о паханах, но не вмешивались, так было проще управлять лагерем. Ослушаться нельзя, надо было идти. Я весь день думал, что им от меня надо? Может спрятать чего в кабельном хозяйстве, так иногда делали, или наоборот – найти. Так ничего и не придумав, стал ждать вечера. Вечером, по темноте, за мной пришел здоровый амбал и повёл меня в соседний барак. На вопрос, что им надо, только пожал плечами. Довел до двери и втолкнул внутрь, сам оставшись снаружи. Войдя, я увидел несколько человек, сидящих у длинного, дощатого стола. Из сумрака нар на меня смотрели десятки глаз, в воздухе стоял негромкий гул от разговоров. При моём появлении гул немного утих. Мне махнули рукой, чтоб я подошел, и указали место, где я мог сесть. Сидящих у стола было человек восемь, с виду ничем не отличавшихся от остальных обитателей барака. Они долго, молча рассматривали меня. Я, предчувствуя неладное, весь сжался и вспотел, но глаз не опускал, пытаясь рассмотреть сидящих. Заговорил один. То, что он сказал, повергло меня в ужас. Суть была в чем. Кто-то, неизвестный, украл из кабельного канала, спрятанный там ящик маргарина. Ящик был не полный, оставалось около шестидесяти пачек. Был - а потом пропал. Украли. Это было самое страшное преступление в лагере – крысятничество, воровство у своих. Мы, ползая по кабель-каналам, часто находили там припрятанные кем то вещи, еду. Пленные общались с вольнонаёмными немцами, и те, за какие-то услуги, оказанные им, иногда давали продукты, а чаще деньги, немецкие марки. А все это надо было где то хранить! Вот и ныкали где кто мог, и в кабелях в том числе. Но мы никогда ничего не брали, не дай бог. Не дай бог, что бы кто-то подумал, что мы взяли, или хотя бы просто трогали это. Дальше мне сказали, что они уже разговаривали с остальными тремя и выяснили, что это взяли не они. Я остался один и значит, больше некому. И завтра к вечеру я должен положить украденный ящик маргарина на место. Или меня зарежут. Отведут в деревянный туалет, перережут горло и бросят в дерьмо. Я маленький, черви меня быстро сожрут. Всё это было сказано спокойно и негромко, отчего стало совсем страшно и тошнотворно. Я, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, хотел возразить. Дескать, я человек честный, никогда ни у кого ничего не брал, товарищи подтвердят… Но меня уже взял за плечо приведший меня амбал, и почти выволок из барака, ноги меня не слушались. Я долго стоял у двери, приходя в себя. Ужас произошедшего не укладывался в голове, взмокшие волосы стояли дыбом, голова кружилась и слёзы, откуда то взявшиеся, лились ручьём. Как кто-то мог подумать, что я что-то украл? Как? Нас у родителей было трое, и отец и мать накрепко заложили нам в головы, что брать чужое не хорошо. Это стыдно. А стыд в деревне того времени был мерилом всего, основой жизни. Несправедливое обвинение в воровстве перекрывало горло, даже страх обещанной смерти ушел на второй план. Сама смерть в плену была не редкостью. Люди в лагере часто умирали, от голода и болезней, иногда их убивали охранники, когда из-за помутнения рассудка или желания всё прекратить, те подходили к периметру из колючей проволоки. Случались и эксцессы, когда люди убивали друг друга. По разным причинам. Им быстро привозили замену. Но когда люди просто исчезали и немцы предполагали побег, начинался настоящий переполох, который заканчивался всегда одинаково. Пленным выдавали длинные багры, открывали выгребную яму туалета и заставляли шарить в дерьме. Где непременно и находили пропавших. И это никогда, ни у кого, не вызывало сочувствия. Все понимали, что это плохие люди и просто наказаны за что-то. Вот что было самое страшное, и для меня в том числе. Что о тебе останется память, что ты крыса и заслужил болтаться в дерьме, пока тебя не съедят черви. С трудом дойдя до барака, я добрался до своего места на нарах, и накрылся одеялом с головой, меня трясло. Друг Семён, с которым мы сдружились еще на этапе, долго пытал у меня, что случилось, и наконец, узнал о произошедшем. Испуг, который я увидел у него в глазах, подтвердил, что он оценил ситуацию как надо. На вопрос ему, что мне делать, спросил только, правда ли, что я не брал ящик? Услышав ответ, сказал, что ему надо подумать и побыть одному. А побыть одному можно только на улице, около барака, куда он и ушел. Через час он вернулся и предложил план, как мне попытаться выжить. Это звучало дико и странно, но другого плана не было. Он предложил купить маргарин у заключенных, сколько хватит денег, или выменять на вещи и отдать. Отдать совету. Может, среди купленного и окажется пачка из пропавшего, что и поможет выявить настоящего вора. Рынок продуктов всегда был в лагере, и маргарина в том числе. Сколько он стоил, мы знали, и где взять, тоже. Но марок, его и моих, хватало только на одну пачку. Этого было мало. Тогда Сёма предложил занять денег у соседей по бараку. Если всё получится, то я отработаю, а он поможет. Если не получится и всё кончится плохо, то какая разница, скольким я останусь должен. На том и порешили. Оставшуюся ночь и весь следующий день я пытался занять денег, продавал и менял свои и его вещи. В течение дня, я то разуверивался в том, что мы делаем, а то начинал снова верить. К вечеру у меня было четыре пачки маргарина. Две были одинаковые, две других - разные. Все пачки были мятые и замызганные, не похоже, что их хранили в ящике. Но делать нечего, всё было сделано, надо было ждать ночи. Ждать оказалось ой как тяжело, просто невозможно. И мысль, что всё у меня получится, с каждым часом становилась всё мельче и никчёмней. И когда за мной пришли, я совершенно упал духом, был пропитан соплями и слезами, и уже готов был умереть. Друга, пытавшегося меня проводить, амбал шуганул, и мы пошли к первому бараку. Шел амбал, а я плёлся из последних сил и ему приходилось меня подталкивать. Маргарин я засунул в штаны и под рубаху, и всё думал, как бы он не выпал. Пачки были скользкие из-за подтаявшего маргарина. Практически, прятал свою жизнь в штанах, если можно так сказать. По территории бараков, носить что-либо в руках, было запрещено. Пулемётчик с вышки мог без предупреждения открыть огонь. В течении дня у меня появлялась мысль, пойти и броситься на проволоку, под пулемёт часового. Но, опять же, это сделать никогда было не поздно, и я оставил это напоследок. Всё повторилось, как вчера. Меня втолкнули внутрь, я прошел к столу и выложил четыре брикета маргарина на стол. Аккуратно положил, в ряд. Увидев немой вопрос паханов, зачем то утвердительно кивнул головой. На вопрос, вернул ли я ящик, ответил отрицательно, как то сразу успокоившись. На вопрос, что это, рассказал, зачем покупал и принёс маргарин, сказал о том, что я всю жизнь прожил честно, чему меня учили отец и мать, и если они хотят взять мою жизнь, пусть берут, но я ничего не брал, и умру не виноватым. Всё. Тираду мою выслушали молча, не меняя выражения лиц. Махнули только в конце рукой, чтобы я подождал на улице. Сколько прошло времени, я не знал. Ноги не держали, и я присел на корточки, обхватив себя руками. Дико чесалась голова, и ко всему, я тихонько начал подвывать. Через какое-то время амбал позвал меня обратно. За столом сидел только один человек, на сей раз выглядел он не очень угрожающе. Помолчав, он сказал, что они верят мне, я человек честный и никто меня больше не подозревает. Силы окончательно покинули меня, и я чуть было не завалился, но устоял. Вот бы опорфунился перед всем бараком. На мою слабую просьбу отдать маргарин назад, сказал, что нет, маргарин останется у них, и я, если что узнаю о пропаже, должен буду сообщить им. Услышанное так ударило в башку, что я неожиданно для себя, попросил его, что если они узнают что либо о пропаже, пусть тоже сообщат мне. Смеясь, он назвал меня наглой деревенщиной и сказал, что если это случится, то я узнаю об этом первым. На том и разошлись. Больше меня, за меня, радовался только Семён. Называл себя башковитым мужиком, и призывал держаться его, если хочу дождаться победы. И дождались, и по этапу вместе пошли. Предатели всё же, как нам объяснили. Он еще три года давил нары за Уралом, я на год меньше. Эх, Россия… Потом реабилитация. Ветеранство. Кстати, говорят, нашли потом того мужика, который украл. Что с ним стало, не знаю.
Когда Михалыч ушел, я ещё долго сидел, разглядывая то, что у меня получилось. С листа на меня смотрел уставший, пожилой человек. Свет с портрета как то незаметно ушел, а в тенях и складках лица четко просматривался глубокий, черный цвет.
Быков В.А, Екатеринбург 02.05.2018