Стояли лепестки огня. Как будто нарисованные, как будто и не огонь вовсе. Стояли недвижимо, и только когда кто-нибудь проходил мимо, покачивались из стороны в сторону, напоминая, что это горят свечи. Здесь они оживали. Маленькие человечки с солнечными головами; расселись по подсвечникам и внимали тому, что говорится, читается и поётся. Смотрели на всех присутствующих, а присутствующие видели в них какой-то нездешний, неотмирный свет, успокаивающий душу и не колющий глаз. Свет мягкий и чистый.
Вышел пономарь с зелёной книгой в руках. По всему залу загасили свет и только синие и красные лепестки остались сидеть в лампадках перед иконостасом, освещая золотые иконы, которые от тусклого света становились ещё более золотыми и в которых, за нимбами святых, казалось, открывается далекая, уходящая в бесконечность перспектива, заполненная радостным светом. Особенно величественен был облачённый в красно-зеленые одежды Спас. Его коричневый, строгий лик делался от лепестков огня таким добрым и знакомым, что сердце умягчалось, вся тревога и напряженность выветривалась, не оставляя и следа, а в голове воцарялась гладь штилевого моря. Спас указывал перстом на надпись в книге: «Придите ко мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы» - звучало как просьба. Слова растекались по нутру прохладным родником. Крест в нимбе Спаса переливался тёмными и светлыми оттенками золота.
«Господи, что ся умножиша стужающия ми» - невысокий свод храма, выведенный в форме четырёх, сходящихся в центре вершинами треугольников, наполняла певучая речь пономаря. Он держал в руке единственную во всём храме горящую свечу, она освещала седую бороду и изрядно полысевшую голову старика, облачённого в стихарь.
В алтаре свет от большого семисвечника, пропущенный через красные лампадки, расползался по бежевым алтарным стенам тёмно-розовым зимним закатом. Казалось, будто там, где-то за Горним Местом, в снегах садилось солнце. Резной иконостас с завитушками стилизованной зелени и витиеватыми пилястрами, похожий порой на застывшую в дереве орнаментальную вязь, могуче нависал над молящимся людом, будто айсберг, хотя и был совсем невысокий. Но какая-то запредельная мощь, невероятная силища, что-то такое иное, настоящее, взаправдашнее чувствовалось в каждом его сантиметре. На правой половине царских врат стоял Иоанн Златоуст в зелёной мантии, над ним - Богородица. Они смотрели на левую половину, там был одетый в красное Василий Великий с архангелом Гавриилом. Над всеми ними был установлен равноконечный деревянный крест, как бы скрепляющий собой обе половины врат. Архангел Гавриил, словно счастливый ребёнок, смотрел на Богородицу с улыбкой, и Богородица улыбалась ему в ответ. Святители одаривали друг друга пристальными и немного суровыми взглядами.
В храме было мало народа. Кто-то стоял, опустив вниз голову, кто-то смотрел на лики икон и еле заметно шевелил губами. У таковых в глазах отражался лампадный свет. А, может быть, это светились их радостные души, откликаясь на слова молитвы.
«Слава Отцу и Сыну и Святому духу…» - затянул пономарь и к царским вратам из алтаря вышел священник со свечой в руке. Высокий гребень его облачения практически полностью закрывал голову. Он стоял спиной к людям и изредка крестился, весь переливаясь золотом, как крест в нимбе Христа.
Шуршащий пакет полосонул слух не хуже пущенной на полную мощь циркулярки. Мысли словно запнулись о камень. Кто-то оглянулся.
Петя стоял, не шелохнувшись. Он попробовал собраться, но почувствовал, что внутри него всё уже расползлось в разные стороны, и то благостное состояние, которое было ещё секунду назад, ушло безвозвратно.
Он посмотрел на старушку с клюкой, стоявшую возле иконы Божьей Матери и что-то так истово шептавшую, что этот её рьяный шёпот вполне мог посоперничать с пономарским громогласием. Вдруг выяснилось, вокруг всё полно каких-то посторонних звуков и то золотистое спокойствие, то безветрие огненных лепестков оказалось регулярно нарушаемым сопливыми носами, старческим покряхтыванием, кашлем и скрипом дверей. Люди из застывших в молитве фигур превратились в живых, из плоти и крови, существ. У самого Пети зачесалось ухо, и он залез в него пальцем.
«Дух Твой благий наставит мя на землю праву» - загорелся свет на клиросе, девчонки засуетились и зашелестели страницами. Молодой певчий в сером свитере потрогал окладистую седую бороду. Бабушка, оправив косынку, подошла к иконе князя Александра Невского и со всем усердием смачно чмокнула его в ноги.
«Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе Боже!» - вспыхнула корона паникадила, осветился алтарь, все сощурились и стали переминаться с ноги на ногу. На месте священника перед Царскими Вратами оказался незаметно, во мраке шестопсалмия, подменивший его дьякон, зазвучала звонкая ектения:
«Миром Господу помолимся»
Петя перекрестился, посмотрел налево, направо, наткнулся взглядом на какого-то такого же озирающегося по сторонам дядьку, улыбнулся ему, дядька улыбнулся Пете, и Петя от радости улыбнулся ещё нескольким обнаруженным взглядом людям, и вообще уже хотел разулыбаться всем вокруг, но вовремя спохватился и вернулся к молитве, ещё раз перекрестившись и мысленно повторив за хором «Господи, помилуй!».
Через весь зал медленно ползла бабуля с клюкой. Она несла в далеко вытянутой вперёд руке небольшую, тонкую свечечку, несла её будто олимпийский факел, к иконе Сергия Радонежского. Подойдя к подсвечнику, она долго осмаливала свечной дол, сосредоточившись, словно стояла у фрезерного станка, и высунув язык. А когда, наконец, усадила свечу в шаткое гнездо, то по её лицу расползлась такая довольная, такая широченная улыбка, даже пожалуй улыбище, она так мясисто осенила себя крестным знаменем, с таким видимым удовольствием и даже, вроде бы, причмокнув, что создалось ощущение, будто вот сейчас бабуля воспарит или запоёт или закричит и пустится в пляс от радости, в общем сделает что-то такое неимоверное и неслыханное, но она, постояв ещё немного и посветившись радостью вместе со своею свечой, перекрестилась, отошла в сторонку и продолжила слушать службу, опершись о клюку.
Петя смотрел на икону Господа. Еще совсем недавно такой добрый и мягкий лик, приобрёл своё привычное, «дневное», строгое выражение. У Господа были тонкие музыкальные пальцы, Петя который раз поймал себя на этой мысли. Такие же тонкие музыкальные пальцы были у всех святых и ангелов в храме. И у священников, когда после литургии Петя подходил ко Кресту, он постоянно обращал внимание на то, что и у них пальцы точно такие же, как на иконе у Господа. «Это что-то значит» - решил как-то раз про себя Петя, а потом узнал, что во время службы священник символически являет собою Христа и понял, что именно и только такие пальцы могут быть у священника, пока как-то раз не увидел здоровенные, заключённые в пудовые кулаки пальцы отца Игоря. На пальцах отца Игоря листами железа лежали окаймлённые чёрным ногти. Петя подумал, что отец Игорь, должно быть, не совсем правильный священник, но, со временем узнав его получше, он устыдился прежних мыслей. Отец Игорь жил своим хозяйством, регулярно ковырялся в старом, раздолбанном УАЗике и слыл знатным пчеловодом.
Хор справлялся со своими обязанностями отменно. На клиросе было много народа, и пение выходило особенно мелодичным и мощным. Пуще всех остальных голосов Петин слух ублажал голос молодого певчего с седой бородой. Как же его не хватало раньше! Нет, слушать стройную женскую многоголосицу очень приятно, но всё-таки чувствуется какой-то недостаток, какой-то изъян, не хватает глубины. С тех пор как прежний певчий покинул хор и вообще перестал появляться в храме, клирос как будто бы осиротел, стал немного заброшенным. И вот – то цементирующее всё основание, то, придающее всему оформленный и законченный вид, то, благодаря чему хор буквально вкладывается в уши, как подходящая по размеру книга в узкую прореху на полке среди её собратьев, - мужской голос на клиросе – наконец-то появилось в храме. Петя осмотрел певчего – он был хорош, как ни крути: одет в серый свитер, серые брюки, спущенные на внушительные армейского вида чёрные зимние ботинки, которые можно купить в магазине «Коробок». У этих ботинок, знал Петя, внутри есть серый искусственный мех. Серые волосы певчего были убраны в небольшой хвостик. Он немного сутулился. С ботинок певчего Петин взор как-то незаметно скользнул на поющих девушек и женщин и основательно осел на фигуре черноволосой Ксюши. Её выбивающиеся из-под косынки волосы были украшением всего клироса – жгуче-чёрные, вьющиеся и предлинные, отдающие чем-то южным, нездешним, тёплым. Такие же чёрные, будто выведенные тонкой кистью, брови и чёрные же глаза оформляли белоснежное Ксюшино лицо, которое Петя никогда не мог толком рассмотреть, потому что Ксюша стояла к нему или вполоборота или спиной. «Ты на девок сюда пялиться пришёл, что ли?» - вдруг услышал Петя свой строгий внутренний голос и, сказав про себя «Господи Ииусусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного», мысленно влился в поток тонкоструйной дьяконской ектении.
Что Пете не нравилось в службе? Он старался об этом особо не думать, потому что – а не грешно ли? – но ничего с собой поделать не мог: Пете не нравились кафисмы и каноны. Это когда один или два человека с клироса долго и нудно вычитывают малопонятные тексты, состоящие из быстропроизносимых слов на не совсем русском языке. Никогда у Пети не возникало никакого желания разбираться в том, что же всё это значит и о чём там вообще идёт речь. Прочитав дома один или два раза церковнославянскую Псалтирь, из которой все кафизмы и были взяты, Петя с уверенностью и решимостью забросил это дело, потому что после прочтения он стал знать и понимать ещё меньше, чем до того. Псалмы он любил читать в обычной, «человеческой», русской Библии, а кафисмы, как и вообще все чтения на церковнославянском, решил оставить профессионалам своего дела – священникам и ребятам с клироса.
Больше всего в любой службе Петя любил ектению. Когда здешний дьякон, его хороший знакомец, своим тонким, практически идеальным для Петиного уха голосом выводил «Миром Господу помолимся», Петя как будто пил жарким летним днём студёную воду из прозрачной криницы, как будто окунался в тёплое, основательно прогретое за день озеро на закате, как будто шёл по сосновому лесу, приминая ногами мягкий настил из осыпавшихся иголок. Воздух вокруг наливался соком и становился таким густым, что его, казалось, можно проткнуть пальцем. Иногда Петя ловил себя на том, что стоит, не шевелясь и не дыша, всматриваясь куда-то далеко, далеко, за иконостас, за алтарь, на самый восток и даже ещё немного восточнее. Пете не нравилось то, что обычно больше всего ценится в дьяконе – утробный, сшибающий с ног голос. Он не понимал, какая вообще может быть молитва, если дьякон орёт так, что вокруг трясутся стёкла и стены, у всех присутствующих, того гляди, лопнут барабанные перепонки, а самого дьякона порвёт на куски и изнутри его наружу вырвется какой-нибудь ошалевший Змей Горыныч.
Настало время чтения Евангелия. Всё священство, дьякон и прислуживающие им пономари уже были в центре храма. Дьякон раскрыл массивную, украшенную металлическими вставками книгу, и расположил её у себя на груди. Настоятель снял камилавку: «От Иоанна Святаго Евангелия чтение» - перекрестился, «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе» - пропел хор, «Во-о-нмем» - затянул стоящий по правую руку священник.
Петя старался не пропустить ни слова. В отличие от кафизм, церковнославянское Евангелие он знал и понимал хорошо. Чтение из последней главы. Господь спрашивает Петра: «Симоне Ионин, либиши ли мя?». Настоятель выводил слова певуче, но в то же время так, что всё можно было разобрать и расслышать. Прочитав, он развернулся лицом к прихожанам и вместе с ними пропел «Воскресение Христово видевше…», задавая темп взмахами правой руки.
Пете очень нравилось петь. «Символ веры» и «Отче наш» на литургии он всегда старался выводить как можно ровнее, попадая в общий нотный фон храмового многоголосья. И это несмотря на то, что ни слуха, ни голоса у Пети не было. И попадал ли он в ноты, попасть в которые так тщился, Петя понять не мог. Ему казалось, что попадал. Хотя иногда у Пети возникало ощущение, что соседи на него как-то неодобрительно смотрят, может быть даже шикают, может быть даже вообще поминают не очень хорошим словом, но Петя пел, стараясь заглушить в себе эти, как он знал, подбрасываемые со стороны мысли. «Воскресение Христово» Петя пел всегда от души и не скупясь на громкость. То ли к вечеру, когда на соответствующей службе оно пелось, Петю переполняла уверенность в себе, то ли у него становился лучше голос, то ли дурацкие мысли переставали его терзать, то ли что ещё, но Петя тарахтел на всю ивановскую, не прогибаясь ни перед кем и ни перед чем, и не обращая ни на кого никакого внимания. Только сосредоточенно смотрел на прыгающую вверх-вниз настоятельскую руку.
Потом было елеопомазание. Все стали в очередь; впереди мужчины; Петя в числе первых. Приложившись к Евангелию и иконе, он подошёл к настоятелю. Тот начертал ему на лбу крест и поздравил с праздником. Петя поцеловал его в золотой нарукавник и прошёл к высокой подставке, на которой стояло серебристое блюдо с освященным хлебом. Хлеб был порезан на небольшие кусочки и полит сверху вином. Пономарь давал его каждому, кто подходил к блюду, следя, чтобы хватило всем. Если хлеба оставалось мало, а народу в очереди было ещё много, пономарь разламывал оставшиеся в блюде кусочки на несколько частей каждый. Раньше Петя никак не мог понять, почему этот хлеб бывает то сладким, то абсолютно пресным, то с лиловой полосой на боку, то полностью белый. Он стеснялся расспрашивать, а рассматривание выдаваемого пономарём хлеба так и вообще находил неприличным. Потом до него дошло, что всё дело в вине. Хлеб смачивают вином, и бывает, что на какой-то кусочек его попадёт больше, а на какой-то не попадёт вовсе. От вина и такой особенный вкус, как будто ешь пирожное.
Размазав по лбу масло и усиленно поковырявшись языком в зубах, Петя, как обычно, начал невпопад креститься, краем уха слушать службу и смотреть на людей в очереди. Он никогда не мог свести всё это в одно. Служба была важнее всего, но собранные в кучу люди тоже представляли интерес. А крестился часто он от неуверенности и боязни того, что кто-то со стороны заметит его рассеянность.
Старушонки в старых советских ещё платках, молодые красивые девушки в облегающих джинсах, молодые невзрачные девушки, с которыми старушонки как будто бы поделились запасами не только советских платков, но и совершенно умопомрачительных юбок и кофт происхождением из той же эпохи, несколько лысоватых дядечек, пара молодых ребят со свечками в руках, не знающих, видимо, как, куда и кому их поставить, чтобы сработало наверняка, несколько мам с детьми, работники и работницы храма, всегда довольные и радостные, серьёзные мужчины в костюмах, один-два ухмыляющихся бородатых деда, которым не хватало только ушанки и балалайки для полноты образа, одна блажная и очень редко, раз в год, кто-нибудь в стельку пьяный – всё это Петины братья и сёстры, случайный и неслучайный церковный народ. Пете по нраву, что у него такие разные братья и сёстры. Это интересно. Иногда где-то глубоко-глубоко внутри Пети просыпалось небольшое такое лёгкое раздражение и начинало постепенно нарастать и набухать, и хотело уже выбраться наружу, чтобы замарать собою всех, и вот Пете уже не нравятся люди вокруг него, он уже начинает потихоньку их не любить, цепляться к ним своим недовольным шершавым взглядом и слегка осуждать, и уже вроде как зря на них всех настоятель тратит масло, зря всех их помазывает, очень зря, достаточно было бы помазать и одного Петю, а всех остальных лучше вообще сюда не пускать, какие-то они нехорошие, гадковатые, какие-то дрянные, не такие, какими должны быть нормальные люди, штаны вон грязные у одного, у другого ботинки дешёвые, а та вообще вся нескладная, наверное, мужа нет и не будет никогда… Со временем Петя перестал удивляться таким мыслям, которые раньше его выбивали из колеи и обескураживали настолько, что он полвечера не мог прийти в себя, поражаясь тому, какая он, оказывается, редкостная скотина. Он стал им просто смеяться, и эти мысли уходили сами собой, как будто их и не было.
После елеопомазания время тянулось медленно. Петя терял нить службы, отвлекался и думал о тысяче разных вещей вместо молитвы, машинально склонял голову перед кадящим дьяконом, поворачивался, крестился, смотрел на иконы, людей и приходил в себя уже под самый конец, когда раскрывались царские врата и священник, воздев руки кверху, певуче изрекал «Слава Тебе, показавшему нам свет». Один из любимейших моментов богослужения. Великое славословие. Хор поёт молитву, настолько плотную по смыслу, что в ней нет ни единого зазора, ни единой щёлочки, в которую мог бы просочиться, рассеяться сосредоточенный на словах молитвы ум. Петя всегда слушал великое славословие очень внимательно и с каким-то даже внутренним ликованием.
Потом шёл 1-ый час, протараториваемый чтецом на сверхзвуковой скорости, как будто нарочно, чтобы никто гарантированно не понял не то что ни слова, но даже ни буквы. Затем выходил на амвон священник, крестился, хор пел «Утверди Боже…», священник благословлял всех присутствующих, благодарил за совместную молитву и говорил, что служба окончена. Народ прикладывался к аналойной иконе и расходился по домам.
Если служил отец Игорь, то Петя оставался ждать его, если отца Игоря не было, Петя выходил из храма вместе со всеми. И всегда внимательно смотрел на небо. Храм находился на небольшой возвышенности, и прямо напротив его входа располагалось нечто отчасти напоминавшее долину – обширный участок земли, уходящий на несколько километров к западу и обрывавшийся крутой скалой у самого берега широкой, полноводной реки. Над этой долиной после вечернего богослужения происходили самые настоящие чудеса: закаты на любой вкус от перламутровых до жгуче-красных, светящая тихим убаюкивающим светом луна, множество звёзд, сверкающих бриллиантовой крошкой, расслоившееся на пласты небо - ближе к горизонту тёмно-бирюзовое, над крышами высоток уже тёмно-синее, а на самой своей глубине набирающее тёмно-сапфировой, почти что чёрной густоты.
В этот раз Петя увидел над головой тёмные вечерние облака, как будто рассыпанные, словно горсть песка, по синему небу – так причудливо их разметал ветер, которого на земле практически не чувствовалось, но который, видимо, было очень ощутим там, в вышине.
Было прохладно. Петя надел наушники, включил музыку, поплотнее надвинул на лоб шапку, достал телефон, прочёл ещё раз : «Бабушка умерла» и поехал в интернат.