Глава 16.
«Я с головой в песчинках времени
Упал на дно и метроном считает в тишине».
--БИ-2
К утру вся Первомайка наполнилась солдатами в зеленых шинелях и милиционерами в синих. Двор райотдела заполонили грузовики и пикапы, среди которых выделялась черная «Эмка» - на ней приехал командир этой ватаги поисковиков. Горенштейн вчера напился до беспамятства: к приходу Летова домой он уже успел выпить почти литр водки, литр пива, вероятно, сейчас он опять же продолжал свое разлагающее дело. Ошкин отнесся к этому спокойно: даже если бы Горенштейн не был пьян, то включится в дело поиска с головой он бы все равно не смог.
-Знавал я одного нашего сотрудника, он, когда жену схоронил с месяц работать вообще не мог - мрачно сказал Летову Ошкин, туша папиросу. – Поэтому Горенштейна заменишь ты, теперь ты, Серега, руководитель этого поискового отряда. Ну, в союзе с этим ГБшником из центра.
Летов лишь мрачно кивнул на этот то ли приказ, то ли просьбу, то ли просто информацию к размышлению.
Через пол часа приехал командир отряда - старший лейтенант Бросенко. На вид ему было лет тридцать, стрижка короткая, по последнему «писку моды», аккуратно сваленные валенки, чистенькая шапка, шинель, кобура с портупеей, и какое-то по-восточному сложенное лицо: узкие глаза, небольшой нос, покрасневший от жуткого холода за окном, маленькие ладошки и покатый лоб. Сам Летов отнесся к нему спокойно: «обычный штабист» промелькнула в голове бывалого следака мысль. Так что он понял, что этот Бросенко мешать не будет, поэтому работать можно спокойно.
Еще через пол часа в кабинете Ошкина собрались командиры всех взводов, каждому из которых было объяснено какой сектор района обыскивать. Приказывалось заходить в каждый дом и каждую комнату, всем предъявлять фотокарточку с фотороботом преступника, всю полученную информацию записывать и отчитываться по окончанию каждого обхода. Предполагалось обойти в этот день весь сектор, где мог проживать преступник, а именно район около паровозоремонтного завода, остальные обойти окончательно завтра и послезавтра. Параллельно с обходом квартир и комнат было приказано проверить все прилегающие к паровозоремонтному заводу и баракам ОРСа водоемы – багры и даже динамит для подрыва льда был заготовлен еще вчера вечером.
Получив приказы и фотокарточки на каждую двойку поисковиков, отряды двинулись на поиски. Каждый шел вместе с напарником, имел при себе оружие и портрет разыскиваемого убийцы, а командиры взводов имели при себе еще и фонари – от «жучков» до огромных коробок мощных железнодорожных фонарей. Ошкин с Летовым понимали, что это последний шанс задержать преступника. Сама операция была очень масштабной: предполагалось обойти и опросить огромное количество людей в их единственный воскресный выходной.
Выйдя за забор отделения отряды пошли вглубь районов. Удивленным прохожим предъявляли фоторобот, у подозрительных проверяли документы. Даже бывалые воры поражались этой толпе солдат с автоматами на перевес, которые браво маршировали по рабочему району, «тормозя» всех в округе.
Павлюшину словно сама судьба помогала: он как раз вышел на улицу, дабы купить «добавку» - все спиртное в доме кончилось еще позавчера, но постоянные приступы и галлюцинации не выпускали его из этой гнилой норы. Практически моментально он натолкнулся на постовых, но успел упасть в канаву, присыпав себя снегом. А потом услышал, что у проходящих мимо работяг военные спрашивали: «Вы этого человека знаете?».
Даже сквозь пелену сумасшествия Павлюшин понял, что ищут его и со всех ног рванул к своему бараку, ловко перепрыгивая через сугробы и перекатываясь через засыпанные снегом ямы.
В бараке он затолкал в вещмешок самое теплое шмутье, оставшееся оружие; в карман пальто спрятал топор с паспортом; в саквояж, непонятно откуда взявшийся в этой адской комнате, сгрузил содержимое шкафа, аккуратно составив баночки, дабы те не разбились; а затем вывалил из закромов шкафа старый сверток. В нем лежала небольшая стопка фотографий: с мамой в детстве, с женой, на работе, проще говоря, затуманенные обломки прежней жизни, оборвавшейся тем роковым осколком в 43-ем.
Вскоре они уже пылали на сыром полу, захватывая своим пламенем мозг несчастного убийцы. Закинув за плечи мешок он рванул в строну леса, стараясь не оставлять следов.
Поисковикам же помог дворник с завода, который признал в человеке своего бывшего коллегу Северьяна Павлюшина. Он же сказал примерное место, где он жил: «На краю поля ОРСа, который к леску прилегает, прям рядом с той дорогой, которая в сторону Бердска ведет».
Летов узнал про это через десять минут и вскоре туда уже рвануло человек десять военных во главе с ним. О, какое неимоверно прекрасное чувство близости победы и азарта испытывал в этот момент Летов, еще не зная, что вместо убийцы он найдет обычную кучку пепла.
Воздух режет своим ледяным холодом лицо, валенки скользят на придавленном снегу, ветер врывается в щели между полами пальто, разрезая свитер с рубахой, а руки сжимают запотевший пистолет. Вот и тот барак: стоит на отшибе на фоне белеющего поля. Некоторые окна разбиты, некоторые и вовсе отсутствуют, тоненькая дорожка ведет к старой двери.
Группа разделилась: пятеро должны были врываться с лицевой стороны, пятеро с задней. Согнувшись, они перемахнули через невысокое окно и очутились в абсолютно пустой и засыпанной снегом комнате. Потом вышли в коридор и, соединившись, пошли вперед, не опуская дул автоматов и пистолетов. Кто-то чувствовал страх, кто-то, как и Летов, был предельно сосредоточен. Очередные пустые комнаты, которые постоянно держит на прицеле целая куча ледяных стволов ППШ. И вот заветная комната с дверью, из под которой оттдавало теплом. От удара ноги она упала на пол, и вскоре тишину комнаты разорвали протяжные крики: «Лежать, милиция!».
Но там никого не было. Вонь, грязь, пыль, осколки бутылок, и куча пепла на полу. Печка продолжала топить, выбрасывая из-за дверцы небольшие искры от дров, пыль продолжала ложиться на пол, а карточки продолжали догорать.
«Ушел сравнительно недавно. Бумага еще не потухла, значит, максимум минут тридцать назад» - мрачно сказал Летов, сдерживая себя чтоб не выматериться на всю округу.
Пока молодые секретари из отделения милиции поднимали всю информацию про жильца этого барака, поисковики вместе с Летовым топтали огромные сугробы в лесу. Следов в нем было не мало: некоторые работники с завода, дабы срезать путь, шли через лес - хотя потом, уже провалившись в глубокий сугроб, жалели об этом. За четыре часа весь этот лесок был проверен, и опять же никаких следов – убийца вновь испарился.
Когда мрак заполонил Первомайку, холод смешался с абсолютной теменью, а солнце умерло, Летов со своим отрядом уже качался в холодной «Полуторке». Ноги коченели от ледяной воды, образовавшейся от кучи снега, который постоянно заполонял валенки. Все тряслись от холода, мокрые от залетающего снега воротники резали шею своим холодом, и только Летов продолжал сидеть как камень.
«Останови» - пробормотал он, постучав по крыше кабины и выпрыгнул из кузова.
«Т-т-т-товарищ Л-л-летов в-в-вы куд-да?» - трясясь от холода спросил молодой милиционер.
-Пешком дойду. Езжайте – сдавленным голосом ответил Летов.
Вскоре полуторка скрылась, а Летов упал в снег. Он понял, что вновь началось: вот мрак превратился в пылающее зарево, дома и голые деревья исчезли, а вместо этого перед глазами встало перевороченное снарядами поле. Небо было красным, пылающим, из воронок вылетали горящие и кричащие люди, которым отрывали головы летающие твари. Летов схватился за голову, вдавливая ее в снег, и начал выть, вырывая волосы, разрывая снег дергающимися ногами. Он оказался в своем аду – том самом, который рисовал его воспаленный мозг, перегруженный ужасами дня.
«Какого черта, Серега?! Куда ты пропал?» - практически с порога прокричал Ошкин, встречая заснеженного Летова.
«Прогуляться захотел» - однозначно бросил Летов.
-Совсем уже с ума сошел – шутя пробормотал Ошкин. – В такой холод гулять вздумалось. Снимай тряпье свое, сейчас включу плитку, ноги хоть отогреешь.
Ошкин включил в розетку поношенную электроплитку и поставил ее на пол, дабы Летов мог держать над ней посиневшие от холода ступни.
«Ушел он, товарищ подполковник. Совсем незадолго до нас. Понял, кажись, что ищут его» - сказал Летов, снимая пропотевшую рубаху.
-Будто я не знаю – наливая в граненый стакан чай, ответил Ошкин. – Мы нарыли много про него. Интересно?
-Само собой.
Когда ноги были отогреты, весь чай выпит, а следом за ним еще и сто грамм были пущены внутрь, Летов приступил к изучению личного дела душегуба.
Северьян Андреевич Павлюшин, 1912 года рождения, уроженец небольшой деревни под Витебском. Закончил семь классов, затем учился четыре года в ФЗУ. Родители – мать Серафима Павлюшина безработная, отец Андрей Павлюшин - помощник сапожника. В 1934 году Серафима была убита Андреем в пьяной драке, сам Андрей приговорен к десяти годам лишения свободы со строгой изоляцией по обвинению в совершении преступления, предусмотренного статьей 214 УК БССР, умер в заключении седьмого марта 1936 года от цирроза печени. В 1932 году Северьян Павлюшин был призван в армию, служил в пехотных войсках. С 1934 года работал слесарем на автобазе в г. Витебск, в 1937 году переехал в поселок в сорока километрах от города, где работал слесарем второго разряда. В 1940 году женился на Ольге Павлюшиной (в девичестве Макарова). В июне 1941 года добровольцем ушел на фронт, имел два боевых ранения, две медали «За отвагу». Комиссован в июле 1943 года, после того как получил тяжелейшее ранение в голову, с сильным повреждением мозга и черепной коробки. С июля 1943 по август 1944 года лечился в госпитале в Туле. В 1944 году вернулся в родное село, пережившее оккупацию. Через три дня после возвращения его дом вместе с женой сгорел, сам Павлюшин, так и не имеющий работы, уехал в Новосибирск помогать восстановлению социалистического хозяйства. С ноября 1944 года работал разнорабочим на паровозоремонтном заводе, получил комнату в бараке работников Отдела Рабочего Снабжения завода. В ноябре 1949 года уволился по собственному желанию.
-На учете в больнице не состоял, прописку в бараке имел, хотя по идее после увольнения его должны были оттуда выселить. – продолжал Ошкин. - Причину увольнения объяснил тем, что переезжает в область. В милицию приводов не имел, на работе часто жаловались на недобросовестное выполнение задач, частные ссоры с коллективом, пару раз даже драки устраивал на пустом месте.
-Коллег опрашивали его?
-Когда, выходной же. Завтра сразу пойдем с тобой и еще парой ребят, может нароем что.
-Родственников проверили, где он укрыться может?
-Да. Родителей давно нет, как видишь, братьев, сестер у него не было, жена сгорела. Так что нет у него никого.
-Почему он тут слесарем не устроился?
-А черт знает. В отделе кадров сказали, что завтра придет тот кадровик, который тут работал в 44-ом, может вспомнит что.
-Барак осмотрели? А то я почти сразу на поиски ушел.
В этот момент Ошкин помрачнел. Летов сразу понял, что тут что-то не ладное, но не ожидал, что настолько.
«В выгребной яме его сортира мы Родиона нашли. Того милиционера, который пропал четыре дня назад» - будто выдавил из себя Ошкин.
-Изуродован?
-Не то слово. Кажись, он его пытал.
Помолчали. Ошкин уставился в окно, сдерживая жуткую боль от осознания того, что он потерял еще одного своего сотрудника – а сколько их всего было за эти двадцать с лишним лет работы в органах – не счесть!
«Что еще нашли?» - прервал тишину Летов.
-Грязь, да и только. Жил он ужасно, не убирался кажись много месяцев. Пылища, грязюка, тряпье обосанно все, кровь на полу, осколки и другая дрянь. Фотокарточки свои он сжег все, но в личном деле на заводе рожа его имеется. Сейчас уже размножаем, чтоб постовым выдать. Вояк оставили тут, мы их поселили в бараках около Стрелочного, так что завтра опять с утра бросим на патрулирование и хлебало его черно-белое всем выдадим. Не скроется, район маленький же.
-Выезды из города перекрыли?
-Да, ребят вооружили хорошо, так что сейчас вряд ли удрать сможет.
-Я сейчас как отогреюсь схожу в его жилище, погляжу.
-Помолься бога, Сергей, полночь уже почти, да и ты вон трясешься весь от холода.
-Плевать, я все равно не сплю ночами.
С Ошкиным Летов посидел еще часа пол в полной тишине – все молчали. Ошкин все никак не мог забыть изуродованное и испачканное тело молодого ефрейтора, а Летов опять погрузился в пучины своего мозга, уйдя куда-то в небытие.
… Летова оглушил скорее не взрыв, который разнес на кучу обломанных кирпичей стоящие рядом руины, а ор изуродованного и искалеченного солдата, изрешеченного осколками и обломками камней. Вот он, ужас, ужас и ужас; вот оно – лицо, которое убивает и уничтожает все на свете.
«Верх!» - крикнул офицер, и по заваленной кирпичами улице пошла очередная волна свинца, которую изрыгивала «Косторезка» на крыше соседнего дома.
Опять лязг пуль, опять ор, опять пыль.
Летов вжался в свое хлипкое укрытие из обломков домов – однако на его спину посыпались камни, скинутые вниз грудой пуль.
Уже и не вспомнишь что это за город был, но раз Летов был еще не офицером, а над дымящимся городком палило теплое солнце, то это точно было лето 42-го. Леха еще жив, роковой плен осенью еще далеко. Но тогда, именно в этот день, Летов не знал своей будущей жизни, и поэтому всеми силами держался, старался выжить. А если бы знал, что с ним потом будет… если бы знал, то встал во весь рост, и вкусил своей грязной грудью пуль этак десять.
Вдруг опять раздался грохот; на землю посыпались камни, засыпая и так уже несчастные тела. Это «Тридцатьчетверка» выполнила свое дело – одним снарядом разнесла последнее убежище немецкого пулеметчика.
«Вперед!» - раздался хриплый крик командира, и остатки взвода рванули вперед. «ППШ» тер плечо, ноги постоянно запинались за половинчатые кирпичи, переступать за коричневые от их пыли тела было все сложнее и сложнее. Каждый знал, что этот миг может быть последним – черт знает, в каком окне еще скрывается немец, или на каком раздолбанном переулке катит немецкий танк.
Для одного из солдат смерть оказалась совсем уж неожиданной. Коричневая туша, одиноко лежащая на изрешеченной улице, вдруг ожила, вынула из под живота пистолет и выпустила по пугливому парню пули три, пока Летов и еще двое ребят не пальнули по ней из автомата.
Весь этот ад длился еще часа два. Взрывы, груды камней, трупы, воющие раненые, пылающие танки и танкисты, одинокие тела убитых гражданских, и горечь отступления, притупленная жуткой усталостью, бессонницей, болью и, конечно же, мыслями об абсолютной бессмысленности жизни, отсутствии ее ценности.
… Вскоре Летов досушил портянки, отставил электроплитку в угол, закрыл кабинет и спустился по пустым коридорам отделения вниз. Конвойный заспанными глазами проводил Летова, который своими мерными шагами разрывал покой пол пальто, а руками разламывал запотевшую и затвердевшую ткань грязной рубахи. Вот он уже на ледяной улице: ветер режет всю не закрытую одеждой часть тела, пальто, как стена финского ДОТа на линии VT, защищает плоть от сибирского холода, и лишь обмороженные уши еще чуток чувствуют мороз.
Вот и тот злополучный двор с покосившимся забором. Около входа стоят двое бравых постовых с автоматами, приведенными в боевую готовность, дверь «замурована» желтой бумажкой, пришпандоренной к ней заледеневшим сургучом, а в снег воткнуты припорошенные флажки, указывающие на улики. Около злосчастного туалета еще видны следи грязи – это тащили к труповозке мертвого милиционера.
Внутри барака жуткий, непомерный холод. Снег небольшими сопками лежит около дырявых окон и ходит ходуном по всему коридору. Вот и та дверь: за ней теплая, но уже значительно остывшая комната. Осколки, грязь, вонь, пятна крови на полу, кучка золы по центру комнаты, и умирающая печка-буржуйка – вот оно логово зверя. Летов присел на зассаную кровать, ни капли ей не побрезговав – он чувствовал, что сам, сам близок к такому состоянию; что не ровен час, когда Летов станет таким же, как этот белорусский выродок, которого злая судьба принесла в Новосибирск.
В груде стекла Летов разглядел изорванные этикетки водки, на заваленном грязью столе – искусанные картофельные очистки.
Вот он сидит по центру этой комнатушки, этого скопления боли, но боли, которая не чувствуется – ведь это высшее наслаждение для сумасшедшего, когда его лютая душевная боль затушевывается пеленой сумасшествия, и ее уже не чувствуешь. Этого скопления ужаса, но ужаса, который приносит удовлетворение и счастье.
Летов вышел из барака. Постовые лишь мрачно переглянулись, посильнее натянув на закоченевшие головы свои шапки. Летов дал обоим ребятам папирос и сам закурил, вглядываясь в темноту ночи и носящийся по мерзлой земле снег, подгоняемый ветром…
… Горенштейн тем временем лежал на полу комнаты, в которой уже долгое время в одиночестве жил Летов. Он лежал скрючившись, словно его живот изрешетили сотни кусков металла, но нет, на этот раз не металл, а боль потери, очередная жуткая боль потери изрешетила его душу. Он лежал и выл, плакал, постоянно вливал в свой рот водку, прямо из горла. Казалось бы, после такого количества выпитого алкоголя пора бы отключится, но нет, его мозг продолжал работать, словно старый, проржавевший механизм. Он лежал и плакал, а перед глазами либо Валентина, либо давно убитая семья, либо ужасы войны. То он обнимается с Валентиной, то качает в кроватке детей, пришедши с работы, то в ЗАГСе с женой стоит, то стирает с лица кровь разорванного в клочья товарища, сидя в промерзлой траншее где-то в Карелии.
Горенштейн был как хлипкое, прогнившее и еле живое зернышко, падающее в жернова, и уже готовящееся превратиться в прах. Это было ужасно – осознавать, что ты потерял все, что ты потерял свой единственный и последний мотиватор жить.
Теперь его не было.
Если бы не гуляющий на свободе убийца, Горенштейн давно бы вынес себе мозги табельным «ТТ», но он поставил цель – поймать Павлюшина и дождаться приговора.
Вскоре залитый и провонявший спиртом Горенштейн поднялся с пола, плетясь к выходу. Пару раз запнувшись в коридоре, он выполз на улицу, запахнул шинель и пошел вперед: холод, тишина, мрак, и непрерывно дующий ветер встретили его. Теперь они были наедине, и лишь изредка проходившие мимо патрульные, число которых резко увеличили, были спутниками мертвого капитана.
Через час Летов, значительно замерзнувший, зашел в комнату. На полу, прижавшись к стене и уставившись стеклянными глазами в пол сидел Горенштейн. В этой комнате витала смерть, Летов чувствовал ее, чувствовал это зловоние мертвячины. И кто был ее источником – Летов или Горенштейн? Впрочем, для Летова ответ был теперь очевиден – они оба.
Горенштейн никак не отреагировал на появление друга: настолько сильным был шок.
Летов сел рядом, стянул с шеи черный шарф и задал лишь один вопрос: «Все?»
-Все – тихо ответил Горенштейн.
-Теперь и ты оказался в числе тех, кого жизнь научила лишь одному – проигрывать.
-В смысле?
-Когда человек теряет всякий смысл и желание жить, это значит, что он проиграл. В первую очередь, самому себе.
-А ты проиграл?
-Давно. Возможно, даже с самого начала, просто чтобы понять это, потребовалось очень много времени.
-Скажи, ты думал, за что? За что тебе все это?
-Да.
-И ты понял?
-Нет.
Установилось молчание. Горенштейн так и продолжал стеклянно глядеть в захламленный пол, а Летов, наоборот, уставился в потолок. Потом закурили, и Летов увидел, что руки Горенштейна трясутся – дико трясутся, он даже не мог попасть папиросой в рот. В итоге Летов подкорректировал его руку и не с того ни с сего спросил: «Вот раньше господа были, теперь товарищи. А кто дальше будет?»
-Ты это к чему? – запинаясь спросил Горенштейн.
-Да просто так.
-Граждане будут, наверное.
-Это чтож, все ЗЭКами станут?
-Да мы и так ЗЭКи. ЗЭКи обстоятельств.
Летов еле заметно кивнул, одобряя фразу друга, который уже давно сдавливал свое лицо, дабы слезы вновь не брызнули из глаз, дабы вновь не показать свою слабость Летову. Впрочем, глупо было ее скрывать перед таким же слабым человеком.
-Серег? – сквозь слезы спросил Горенштейн.
-Да? – туша папиросу ответил Летов.
-Знаешь, я тут понял одно… После войны я уже был побежден, но еще не поломан, не сломлен, черт возьми! А теперь я еще и сломлен… на этой войне была одержана победа, но конкретно мы с тобой проиграли. Нас победили как людей.
-Согласен со всем, дружище. Сам про это постоянно думаю. С этой войны мы с тобой уже… не вернулись.
-Скажи – после долгого молчания неожиданно произнес Горенштейн - неужели у тебя никогда не было любви? Удачной любви.
Летов помрачнел. Сильно помрачнел. Конечно, с тех пор прошло столько лет, и столько новой боли тяжелым грузом упало на его душу, но эта, возможно, первая потеря до сих пор отзывалась в нем.
-Была Веня, была – мрачно ответил он. – Ольгой звали. Она потом к другому ушла, бросила меня, я рассказывал же. Хотя мы уже мечтали о семье даже. Ну, и к лучшему. Вернись я такой в нашу семью, я бы только ей и, если б дети были, им хуже сделал.
-А ты думаешь, что если бы у тебя было к кому возвращаться, ты бы вернулся таким же?
-Я это знаю, Веня.
… Утром группа оперативников выдвинулась на завод. Огромные цеха, шум ударов и скрежет металла, постоянно проходящие мимо работяги, с разной степенью радости в лицах… типичная, рутинная заводская жизнь – и не скажешь, что где-то здесь совсем недавно обитал чуть ли не злодей номер один всей Первомайки.
Вот они – рабочие. Чистые и грязные, сонные и злые, бодрые и веселые, молодые и старые, пропахшие перегаром и с изнывающим от «бодуна» лицом, или пылающие жаром молодые ребята. Старые вояки, с рубцовыми шрамами на теле, мужчины средних лет, с изувеченными станками ладонями и лицом полным горечи, горечи изнуряющей работы на благо Родины с 13-ти лет, и горечи потери чуть ли не всей семьи на фронтах войны. Рядом с ними совсем молодая смена, с гладкими и мускулистыми руками, всегда улыбающаяся, даже утром понедельника, и смотрящая на своих старых, покалеченных коллег без капли презрения – все они делали одно великое дело, дело восстановления своей страны.
«Молчалив он был»
«Идийот одним словом, гражданин милиционер. Ни базлает, ни пьет, ни покурил даже с нами»
«Рабочий из него никакой – всегда пытался отлынивать от работы, выполнял недобросовестно. Как-то пришел в цех, а он забыл замести в совок стружку – так и оставил ее горками лежать. Ну, я ему выговор, так он на меня посмотрел как на собаку»
«Этот урод как то набросился на меня ни с того ни с сего. Я его к черту послал за то, что он работу не выполнил, так он меня душить начал. Еле разняли»
«Да будь проклят этот юродивый. Я с семьей по парку шел, встретил его, он водку купил. Поздоровался с ним, а он меня на три буквы послал, да так, что даже дочурка моя услышала»
Остальные заявления были похожими, просто с разной долей негодования, презрения и ненависти в адрес Павлюшина. Складывалась полная картина: он был действительно болен и, вероятно, серьезно. Вел себя асоциально, с явно выраженной ненавистью к людям. Даже совсем молодой писарь, который из всей науки психиатрия знал один термин – «психопат» - садясь в машину и потирая закоченевшие щеки, сказал: «И вправду юродивый».
Теперь самым сложным было этого юродивого поймать.
Стоит сказать, что в ходе работы стало ясно, что Павлюшин был настолько асоциальным, что друзей или даже более-менее знакомых из коллектива у него не было. Ожидаемой ниточки к месту расположения преступника оперативники так и не нашли. Лишь двое дворников из цеха сказали, что единственным, кто с Павлюшиным общался и даже пару раз уезжал к нему в барак на повозке был некто Льдов – очень недалекий, глупый и молодой парень, пропавший пару месяцев назад.
Летов понял, что это оборванная, и, с большой долей вероятности самим Павлюшиным, ниточка единственная, которая может к нему привести.
…Несмотря на обилие сил, стянутых на поимку преступника, операция затягивалась. Штабные работали в одном направлении: поиск и систематизация всей имеющейся информации о Павлюшине. Информации было немного – наградные листы, жалобы на работе, паспортные данные, характеристики времен военных лет. В наградном листе за январь 1942 года его описывали как «стойкого, мужественного и отважного бойца». Хуже обстояло дело с больничным листом из госпиталя: ранение классифицировали как особо тяжелое, с повреждением черепной коробки, и, что важно, повреждением левой теменной доли мозга. Осколок был извлечен, но в левой верхней части мозга остались последствия повреждения. После ранения Павлюшин более года проходил реабилитацию – сначала наблюдалась зрительная агнозия (например, Павлюшин не мог описать характеристики предмета, который видел), потом начались головные боли, иногда доходившие до потери сознания. В больничном листе даже было указано подозрение «на наличие у больного галлюцинаций вербального характера». Нетрудно было сделать вывод, что проблемы с психикой у будущего убийцы начались как раз после ранения.
Интересен вопрос с причинами переезда: Летов, как опытный следак, сразу заподозрил, что гибель жены и сгорание дома могли стать не случайностью. Однако причины переезда в Новосибирск, вероятно, были более тривиальными – куда могли направить, туда и поехал.
Более интересным для Летова был загадочный Льдов, о котором все отзывались тоже отрицательно, но без столь выраженной злобы и презрения, как в отношении Павлюшина.
Кто же был этот «единственный друг Павлюшина»? Петр Филиппович Льдов, 1924 года рождения, уроженец Новосибирска, с 1938 года проживал на станции Крахаль. Отец – станционный смотритель, погиб под колесами поезда в 1933 году, мать – кассир на станции. Сам Лбов работал разнорабочим на паровозоремонтном заводе. В 1942 году был призван в армию, по пути в часть был избит, получил закрытый перелом локтевого сустава, вследствие чего был комиссован, так и не успев доехать до места службы - прочитав это, Летов сразу понял, что опознать его труп будет легче – при таких переломах остаются следы на кости. Далее все было более интересно – уехав в пятницу на работу пропал, так и не вернувшись домой. Дело о пропаже человека вел участковый на Крахали, который кроме опроса матери и друзей так ничего и не сделал – потом начали постоянный вывоз сотрудников небольших отделений милиции из близлежайших к Первомайке районов на поимку маньяка, и дело о поиске Льдова как-то замяли.
В протоколах мать Льдова рассказывала о том, что у него был какой-то «молчаливый и очень умный друг», у которого он «ночевал иногда коли на работе задерживался». Имени друга матери он не называл – судя по всему, отношения в семье были не очень, особенно если учесть, что у Льдова было две младших сестры.
Участковый, что было ожидаемо, сейчас отсыпался после ночного патруля. Он лишь поизучал материалы дела три дня, потом перешел на другое дело о серии краж со станции (сказал, мол, что дело было поважнее – все-таки хищение социалистической собственности), а потом и вовсе стал постоянно выезжать на патрули в Первомайку. Нового ничего участковый не рассказал, и сонного, заболевшего, грязного старшину милиции отпустили отсыпаться дальше.
Когда Летов сидел в комнате Ошкина, отогревая над комфоркой закоченевшие при обходе патрулей руки, дверь распахнулась и на пороге оказался Горенштейн. В расстегнутой шинели, с небрежной щетиной, грязными волосами и с абсолютно пустым, синим и пухлым от слез лицом.
«Мне тут сказали, что вы вышли на него. Хотел бы вернутся к расследованию. Было бы нечестно бросать свое дело» - пробормотал Горенштейн, садясь на свое место.
Ошкин и Летов молчаливо пожали ему руки, после чего на стол упала толстая папка с уголовным делом.
«Убийца наш это Северьян Андреевич Павлюшин. Белорус, 12-й год рождения, фронтовик, лечился от тяжелого осколочного ранения в госпитале, в Новосибирск приехал еще во время войны. Пробили всех его родственников и друзей – никого нет, на работе его ненавидели, говорили, что он ни с кем не ладил» - отчеканил Ошкин и сразу хлебнул чаю.
-Где искать его? – выдавил из себя Горенштейн. Летов сразу узнал это чувство – чувство невозможности говорить от боли, невозможности выдавить ни одного слова из себя, невозможности даже рот то открыть.
Нечто похожее с Летовым случилось в исправительно-трудовом лагере, когда ему вручили письмо из дома, где писалось, что его мать умерла уже полтора месяца назад. Это было вечером, после работы, когда урки рубились в карты, политические молча лежали на нарах, а Летов, вжавшись лицом в стену, трясся от страха – страха опять вернутся в окоп, или в тот злосчастный венский дом, где его автоматная очередь прошила невинных людей. О, этот страх закрыть глаза, страх уснуть из-за боязни очутится там, где он боялся очутится сильнее всего. Сколько раз он вот так просыпался средь ночи в холодном поту и выл, выл тихо, но с такой силой, что казалось, будто его внутренности рвались, а душа превращалась в тонкий мешок, в который нагрузили кучу песка.
И вот он лежит, и слышит, что его зовут. В руки всунули письмо – желтая бумага, свернутая в треугольник, и знакомый адрес.
Всего лишь один абзац, но сколько в нем ужаса для Летова. Всего лишь шесть строчек, но эти шесть строчек уничтожили все, что у него было. Всего лишь полсотни слов, но они оборвали последнюю дорогу к нормальной жизни. Всего лишь букв двести, но они словно картечь изрубили в клочья последнюю надежду жить, последнюю надежду на счастье.
И вот Летов упал на колени. Даже урки отвлеклись от своего занятия и посмотрели на «вояку» удивленным взором. Летова все спрашивали, мол, что случилось, но он не мог ответить, ибо слова умерли внутри него, так и не успев родится. Он не мог ничего не сказать. Не мог выговорить ни слова. Он стоял на коленях, плакал, и не видел толпы ЗЭКов, собравшихся вокруг. Он видел только мрак, мрак и мрак, темноту и бессмысленность всего дальнейшего пути. Пути, которого, как потом оказалось, вовсе не существует.
Вот Горенштейн сейчас был в похожем положении. Впрочем, он уже мог говорить, но это напоминало редкие обрывки слов, которые человек испускал в последней агонии.
Просидев весь вечер в кабинете, оперативники поняли, что Павлюшин уехать никуда не мог. Все машины просматривались, поезда за эти дни не проезжали, патрули шастали по всему району, и раз в сутки прочесывали лесополосу. Но его так и не нашли… Надежда была, что душегуб сдох где-то в лесу и был засыпан снегом, но уверенности в таких доводах, само собой, не было.