В стародавние времена, когда солнышко вставало раньше, а заходило позже, жили в одной сторонке старик Михайло с бабкой Софьей. Да был у них сынок, поздний початочек, отцово разуменье да материно загляденье – Иваном звали. Бел лицом да из себя пригож, на любое дело гож, старателен, что не прикажут ему отец с матерью – знатно справляет. А и было–то ему, ещё слышь, шестнадцать годочков.
Отец, Михайло-то, хоть и не купеческого чину, но мужик справный, работящий, всего у него вдосталь, жене да сыну ни в чём не отказывает. Работники к нему так и рвутся, - знают, что у Михайлы–то и в батраках неплохо живётся: мужик он тароватый, но сметливый, строгий, да справедливый.
На сына-то, Иванушку, они наглядеться не могли, надышаться не чаяли. Как в возраст войдёт, задумывал ему Михайло и поле своё передать, и мастерские, да женить, слышь-ко, хоть на какой-никакой, а купеческой дочке.
Только Иван-то что удумал: ратником царёвым стать захотел. Копьишко себе немудрящее справил-выстругал, наконечник калёный заострил-наладил, да и принялся в чучело соломенное втыкать. И так воткнёт, и этак, и с разгону, и сприскоку – ратному делу обучается, значит.
Посмотрели на эти фигуры отец с матерью, огорчились маленько, а что сделаешь: молод ещё сынок, вот и куролесит. По хозяйству-то всё послушно помогает, от работы не отлынивает, что ни накажут - всё делает, а вечор-то, ну пущай позабавится.
Так и прошло-пролетело годков два али может, три. Выучился-то Иван копьецом махать, да из лука стрелять – силой налился, ловкостью. Дядька по отцовской стороне нашёлся, из отставных стрельцов царских, - он и обучил Иванушку всему, чему сам разумел, да сверх того. Дядька-то Пётр доволен Иваном был, а как не радоваться? Вырос парень, в ум входит, боевую науку славно выучил, навыки приобрёл – хоть сейчас в ратники! А леп*-то стал: лицом светел, взор прямой, очи соколиные, брови соболиные – поповские дочки на него заглядываются, а иной раз и купеческие по нему вздыхают. Но Иван наш мечтою крепок – сказал, что в ратники пойдёт, и не свернёшь его.
Весна стояла, а то жаркая пора для крестьянина. Семена готовить надо , сеять, упряжь починять – на всё работников да отца с матерью не хватит, рабочие руки нужны. Вот и сговорились Иван с дядькой Петром, как пройдёт сев, тогда бы и идти наниматься в рать царю, Пётр-то пособить* мог, порадеть за племянника, а покуда не время.
Только пришла в их сторону беда неминучая, страсть страшенная: объявился в лесах за Акорьей-рекой зверь свирепый, змей трёхголовый. Рычит, зычит*, людей со свету сживает, девиц-молодиц ворует, да в голбец* саживает. А в голбце том, сказывают, богатства несметные, смарагды*, яхонты*, да яшма с ляписом* заморским. Змей-то невесту себе ищет, красавицу, - золотом одарить хочет, самоцветами, зерном бурмицким*, - а слышь, чахнут красавицы у змея в полону. Не хотят за поганого замуж идти, да в позоре жить, лучше смерть лютая, погибель горькая.
Тут ещё что надобно сказать: у царя той сторонушки дочка была, красавица писаная, Марьей прозывалась. И умна, и добра, и учёна. Сызмальства-то без матушки жила, - царица Евпраксеюшка преставилась от болезни, когда дочка ещё в запечье играла. Оттого и любил царь Марьюшку, как белый свет, одна она у него, кровиночка-то осталась. Холил, лелеял, наряды покупал: сарафаны аксамитовые*, рубашки переливчатые, ожерелки* скатного *жемчуга, да венцы персиянской* работы. А и была Марьюшка хороша в них, как маков цвет, на радость отцу, мамкам-нянькам, да народу тамошнему. Из всех подарков отцовых, любила она всего больше книжки заморские, где диковины изображены, да так, слышь, славно изукрашены, ровно живые. Любила картинки лубочные про птиц райских, и писания разные, где про аглицких лыцарей* да аравицских* королей написано. Вот к семнадцати-то годкам стала она такая грамотеюшка, такая книгочея*, что и какому думнику царёву не грех было бы у неё поучиться.
Жила, она, стало быть, в царских палатах, греха не знала, беды не ведала, а тут змей-то страшной и случился. Да слух пошёл верный, что хочет-де зверь поганый Марьюшку полонить, в жёны залучить. Унесёт её змей в земли чужие, басурманские, и будет она там до скончания дней своих слёзы горючие лить, кручиниться.
Что ни день, подлетает змей ближе и ближе к палатам царским да к терему: выглядывает, высматривает Марьюшку глазами бесстыжими, страшно!
Делать нечего, кликнул царь клич: а собираться-бы воинству его храброму, да богатырям окрестным, кто решится-де от змея Марьюшку оборонить, охранить, тому и будет она милой женой.
Собиралось воинство царёво, богатыри окрестные да залётные: всякому лестен посул* – Марьюшку-то в жёны получить, да царю дорогим зятюшкой стать, а потом, глядишь, и на его место.
Но увидело войско царёво змея-то свирепого и разбежалось. Воевода-старик так объяснил, что не родилось, вишь, ещё того смельчака, который зверя бы столь могутного* не убоялся.
Стали богатыри себя пробовать: пятеро сразу копья бросили да по погребам схоронились, троих змей убил-покалечил, а более и не осталось никого.
Вот беда так беда! Царь в тронной зале сидит, слезами обливается, а для виду храбрится – я-де, пойду дочку родимую от зверя спасать, коли молодцы все поразбежались. А куда уж ему: стар стал, ноги слабые, веса кольчуги и того не выдержит.
Марьюшка в терему у себя горюет: придётся, видимо, за поганого замуж идти, сторонку свою спасать – змей-то зарок дал, получив Марью-царевну в жёны, от страны их отступиться, восвояси улететь.
Тут и выступил вперёд ещё один молодец, вызвался змея погубить. А то наш Иванушка был. Безрадостно было ему глядеть, как царство их в упадок приходит, как ратники трусят, как избы от дыхания змеева огнём занимаются. И порешил он супостата* погубить, и царство-государство родное спасти. Да и больно хотелось ему с Марьюшкой счастья попытать, - девица, сказывали, пригожей была, как ясный день, тиха да покорна, как тёмна ноченька.
Батюшка с матушкой поначалу отговаривали. Жалко им было сына-то единого на верную погибель отдавать, но Иван твёрдо за слово своё стоял. Делать нечего. Накормили, благословили, и пошёл Иван к царёвым палатам. Копьецом поигрывал, тетивой от лука пощёлкивал, - а долго ли идти, когда вот они, царёвы палаты? И терем царевны тут же.
Обрадовался царь, героя расцеловал, велел кольчугу свою надеть, копьё заточить, а Марьюшка платок ему свой прислала – пот в дороге с лица отереть.
Собрался Иван и пошёл за Акорью-реку, змея–страшилища искать. А что его искать, когда только мосток перешёл, а тут кусты как затрещат, деревья загудят, и вывалилось на поляну чудище необозримое, трёхголовое. Каждая голова с мельничное колесо, тело, как дуб кряжистый, столетний, когти медные, да гребень по спине железный – ползёт, ползёт, хвостом кончается. Рыкнул змей – вихрь поднялся, берёзки согнулись.
Зароптал было Иван, да платочек Марьюшкин вытащил, пот утёр и ровно сила в нём прибавилась.
Взял наизготовку копьё, напружинился, и ринулся на зверя поганого, как бывало, на чучело соломенное.
Но только змей-то ждать не стал, - махнул хвостом, дохнул огнём, у Ивана волосы опалились.
Вдругорядь Иван копьё навострил, да маленько хитрее повёл себя – в одну сторону дёрнулся, в другу – ударил. Взревел змей, чудище поганое, лапой притопнул, хвостом прихлопнул – и море огня выпустил.
Тут уж не на шутку обожгло Ивана. Чуть копьё из рук не выпустил, волдыри на коже вздулись от жара нестерпимого.
В третий раз Иван копьецо-то своё в зверя кинул. Целил в живот, а змей-то копьецо поймал, и словно лучинку сломал, да огня выпустил столько, что Иван чуть не голым от него ушёл – одежда сгорела, кольчуга поплавилась.
Воротился он домой – мрачнее тучи, позором измучен. Живой – и то ладно. Царь-то прознал, что зверь победил, пуще прежнего загрустил-закручинился, с лица спал, есть и спать перестал.
И три вечера не прошло, как Иван опять собрался: копьё себе новое нашёл, добротней прежнего сработано, кольчугу поправил-укрепил, щит сделал, чтоб удары хвоста змеева отражать.
Родители плачут-голосят, Пётр-стрелец смурно* глядит, изредка тож слезу утирает, - а куда деваться, слово Ивана крепко.
Царь-государь вновь духом воспрял, рукой из окошка слюдяного махнул, благословил, значит.
Вышел Иван за мост, а тут и чудище с громом-шумом явилось, не заставило себя ждать.
Раз ударил Иван, второй, третий! Что такое? Неужто змей на свою чешую заклятье наложил? Скользит копьё, словно по льду, а поганому хоть бы хны, - знай хвостом своим машет, огнём дышит, так и норовит Ивана смертию погубить.
Как ни бился, Иван со змеищем, не может басурманина одолеть. Вот уж копьё расщепилось, вот кольчуга по звеньицам расковалась, щит треснул, а устали* в звере лютом и на грош не видать. А Иван уж упал на колени, в устатке голову прикрыл. Ах, снова проиграл он битву за отечество да свет-Марьюшку-царевну.
Понял Иван, что так просто, без хитрости какой, змея ему не одолеть. Стал думать-гадать, как царёво доверие оправдать, где верное средство взять, чтоб змея извести.
Тут отставной стрелец Пётр к нему подходит, да речь ведёт, что слышал–де он, на окраине домишко есть, избушка немудрящая, а в домишке том ведун-колдун живёт, Железная Нога прозывается. И такие времена настали, что неплохо бы к ведуну тому сходить, узнать, может ли он пособить чем-то, али верный совет дать? А в угоду ведуну взяли они с собой пару куриц да пошли.
Ведун встретил их на пороге избушки своей, куриц забрал, да в клетушку пустил, а сам, пучеглазый, посадил Ивана с Петром в холодке, и слова не дал сказать. «Всё, - говорит, - сам знаю, всё ведаю, отчего ты, Иван, Михайлов сын, пришёл ко мне в тоске-печали. Помогу, помогу тебе поганого зверя одолеть, только гляди-ко, способ страшный да трудный, решишься ли на такой?»
И ответил Иван, что ему всё едино, только бы чудище одолеть, да сторону свою оборонить, и готов он на всё, что угодно.
- А посделаю-ка я тебе, Иван, Михайлов сын, все косточки железными, все суставы стальными, почувствуешь в себе силу великую, и не сокрушит тебя змей. Только смотри, до той поры, пока железо в себе носишь, пока ко мне не придёшь, да я поправлю, как был, не пей водицы холодной – не из девичьей ручки, не из матушкиной. А иначе согнёт тебя ржа* в три погибели, и ни солнышко не исцелит, ни травушки целебные хворь не прогонят. Понял ли?
- Понял, батюшка-ведун, только уж поскорее меня заговаривай, не ровен час, змей Марью-царевну из терема выкрадет.
Начал кудесник слова тайные шептать, Ивана по плечам да бокам хлопать, потом взял кочергу железную, и легко, словно веточку, поломал её на несколько кусков. Да давай те куски к парню прикладывать, – какой ни приложит – тот исчезнет, а у Ивана внутри словно тяжесть наливается.
И сделал ведун Ивану все косточки железными, все суставы стальными. Все семьдесят семь суставов и подсуставов, и единую жилу становую – всё в железо твёрдое превратил. Тяжко Ивану, но чувствует он в себе силу небывалую, поторопился, вскочил, и упал тут же в траву придорожную.
- Пообвыкни, парень, - сказал ведун, - силой такой ещё управлять надо научиться, а уж потом кичиться. Посиди-ка чуток здесь, в холодочке.
Час ли прошёл, ночь ли пролетела, а только пообвык Иван новой силой управляться. Не копьё, а лом трёхпудовый взял вместо копья, поклонился отцу-матери, да пошёл к палатам царским.
А и вовремя! Змей проклятый над теремом кружит, на маковки дышит – вот-вот пламенем займутся. Царь с испугу в погребок забился, мышью сидит, не шелохнётся там, а Марьюшка–царевна у себя в светёлке в беспамятстве лежит.
Не успел Иван к палатам царским подойти, а змей тут как тут, клыки скалит, из пасти дым и пламя валит, серой так пахнет, аж трава чахнет. Не боится его Иван, ибо чует в себе силу великую, ломом-то поигрывает, шуточки змею отпускает:
- Ах ты, бородавка зелёная, да на пустом месте всшедшая! Али я боюсь огонька твоего чахлого? Али я боюсь мутовки, что за место хвоста у тебя? Ишь чего захотел, Марью-царевну ему подавай да девиц-молодиц без счёту! Будет с тебя и лягушки болотной!
Заревел змей, начал кипучим огнём плеваться, хвостом из стороны в сторону лупить, лапами с когтями медными загребать, вот страху-то было! Кто был живой, все попрятались, чтобы зверю на зуб не попасть.
А Иван стоит крепко, от плевков огненных уворачивается, хвост змея пинать успевает, а сам хохочет-заливается, зубы белые скалит.
Вдоволь натешился Иван, отомстил змею за позор в двух своих боях неудачных, да вдруг прискучило ему: ногою топнул, очами сверкнул, и пронзил вдруг змея прямо в пасть правой головы. Захрипел супостат, кровь чёрную терять начал. Где та кровь проливалась – трава пылать зачиналась.
Пронзил затем пасть левой головы. Да так лом глубоко вонзил, что сам с трудом вытащил. Задёргался змей, лапами землю загребать начал, пыль поднял. Заскулил, словно стая псов бешеных.
Уловил случай Иван, и в третью пасть вонзил заточенный лом свой. Застонали ветры буйные, согнулись леса в округе, Акорья-река из берегов выплеснулась – змеева кончина пришла. Испустил он последний язык пламени да издох, целиком в сыру землю уйдя. Тихо стало на земле. Пыль улеглась, солнышко сквозь тучи проглянуло, птицы свои колокольцы на нужный лад настроили.
Глянул Иван, а к нему сама Марья-царевна торопится, с крыльца красного, точно пава, сходит. Губы сладкие улыбаются, очи синие ласково глядят, сарафан малиновый плывёт волнами – подошла к нему и голову склонила.
Тут и царь-батюшка из погреба вылез, на бегу корону поправляет, платье царское отряхивает.
А вокруг-то, вокруг! Все люди, от мала до велика, на поклон пришли, шапки ломают, Иваном Михайловичем называют, благодарят. Только Ивану-то до них дела почти нет, загляделся он на Марьюшку, смотрит и не налюбуется. И Марьюшка улыбается так, ровно никого вокруг не наблюдается. Отёрла ему чистым платочком пот со лба. Да протягивает кувшинчик с ключевой водой:
- Испей-ка, Иванушка, замаялся ведь, поди…
И забыл тут Иван наказ ведуна Железной Ноги – пока косточки железные, водицы холодной не пивать! На Марьюшку загляделся, к ручке её белой губами приложился, да испил из кувшина воды.
Вдруг дрогнула под ногами земля… Чует Иван дикую тяжесть во всём теле, дохнуть не может, - согнуло его в три погибели и сил разогнуться нет. Видит он: руки, ноги, - чует, что и лицо тоже, - коркой ржавой покрываться начали, да так, слышь, дюже больно это, что и сказать нельзя. Из последних сил позвал Иван Петра-стрельца, а тот уже всё понял и за ведуном побежал.
Марья-царевна стояла, ни жива, ни мертва, - не понимала, что с её суженым сталось. Вот только сокол стоял перед ней, а через малую толику времени – горбун согбенный, весь в шишках и коростах каких-то. И только глаза, ясные, как летнее небо, муку и горечь выражали.
Люди не больно-то охочи до чужой беды. Не успели ещё потрясённые старики-родители увести заболевшего странною хворью Ивана, как народ в радости в пляс пошёл, шутки-прибаутки посыпались, скоморохи объявились. Даже царь-батюшка в ослабе-то от беды страшной, и то веселиться начал, повизгивать, да короной махать.
Однако ж горько стало Марье-царевне, что вот они все ликуют, а бедный Иван в хвори, болезный, лежит. Отыскала она Петра-стрельца, да хорошенько его расспросила. Пётр и поведал ей, что Ивана ест ржа изнутри, а спасенья нет, потому как ведун отказался его лечить. Обмолвился, правда, что есть одно средство, да оно такое дикое, что никогда на него никто не пойдёт. С тем и ушёл.
Несколько дней уже гудит-дудит празднество. День и ночь пляски, угощенье – все так испужались, что сейчас жизнь вдвойне сладкой кажется. Только Марьюшке не спится на перинках пуховых, яства сладкие в рот не лезут. Всё мысли о том, как ей Ванечку ненаглядного спасти – крепко успел полюбиться он ей. Задумала к ведуну сходить, вымолить для Иванушки лечение, да только боязно. Да и чувствует зазря придёт – не откроет ведун ей тайны, не станет лечить Ивана. Ведун хитёр. Но и Марьюшка не проста. Насмелилась она, набралась храбрости, и ночью, накинув на себя рогожный куль*, побежала к дому ведуна. «Авось, - решила она, - что-нибудь да выпытаю». Забралась Марьюшка, никем не замеченная, в ограду ведуну,- собак-то у него отродясь не бывало - не терпел, - притулилась у двери, накинула рогожку, словно утварь прикрытая стоит, и вся обратилась в слух.
Ведун был один. И по давней своей привычке, от одиночества бобыльского*, сам с собой разговаривал да смеялся:
- Пляшут!- говорил он, - эка дело! А ещё недавно прятались по поветям да погребам! Эх, люди, подлое племя! А Ивашка-то, поди, сейчас лежит на лавке, разогнуться не может, и ржа его ест. Сегодня ест, завтра ест. А как месяц-то новый придёт, совсем занеможет да сгинет во сыру землю.
Ведун замолчал. Марьюшка подумала-подумала, да замяукала, как кошка.
- Василий! Это ты, мой усатенький пришёл? – раздался вновь голос ведуна, - где бродишь, мышек ищешь? Мда… а Ивашку-то вылечить теперь трудно, - слышь, Котофеич?
- Мрр..мяу…- ответила Марьюшка.
- Как, спрашиваешь? Это, Васька, способ нехороший. Марья-царевна одна может его вылечить. Да что ей! Поди, уже и думать забыла о своём спасителе, заморского королевича в гости ждёт, обещается.
Напряглась вся Марьюшка, а всё ж подмяукнуть не забыла.
- А Ивана-то вылечить, по моему разумению, Василий, можно так: должна Марья-царевна при луне, на Ивана кровь свою пролить, да поцеловать крепко-накрепко. Крови-то не малую каплю, а хоть с три напёрстка. Да где ей! Пирует, должно быть, сейчас с царём-батюшкой.
Вздрогнула Марьюшка, да прочь побегла. Всё услышала, чего желала. Глянула вверх, а луна-то, полная, ясная, словно яблочко наливное в небесах красуется.
Кончились переулки, начались улицы, окраина позади. Вот и площадь, где скоморохи пляшут, торговки смеются, честной люд забавляется. В одной лавочке, где сотовый мёд продавали, высмотрела она нож, да умыкнула потихоньку. Тут уж только к Ивану ей дорога, да поскорее.
Удивились несказанно старики-родители Ивана, Михайло да Софья, увидев Марьюшку на пороге: растрёпанную, в рогожный куль одетую. Подумали, наверно, что бедная девица в уме повредилась, пока чудище за ней охотилось, но пустили к больному.
Иван лежал, еле дыша, готовясь встретить смерть за храбрость свою, но вдруг словно свежий ветер ворвался в комнату. То Марьюшка подбежала, поцеловала его прямо в губы, сукровицей сочащиеся, затем вытянула руку и полоснула по ней ножом.
Вскрикнул Иван от страсти такой, а кровь, алая и тёплая Марьюшкина кровь вдруг закапала на подбородок его, на волосы, руки, плечи…
Вскочил он, как мог, шатаясь от слабости, пытаясь зажать рану на руке Марьюшки, а та только смеялась и плакала одновременно.
Чувствует вдруг Иван: косточки у него внутри срастаются. Да не железные, а все, как есть его. Все семьдесят семь суставов и подсуставов срослись, и единая жила становая. А железа в нём больше нет, как нет. Легко стало на душе, и на сердце, и в теле, не отягощённом более колдовскими чарами. Поднял он на руки Марьюшку свою, поцеловал ей ручку – а рана-то и срослась в един миг! Вышли они к родителям, радостные, наглядеться пуще прежнего друг на дружку не могут, а те и благословили их. Стали Иван да Марьюшка женихом и невестою. А после в палаты царские пошли, и там радость.
Да кого хочешь спроси, по сей день живы их праправнуки, миром и ладом живут, и эту сказку сказывают.
*Леп – красив.
*Пособить – помочь.
* Зычит – издаёт страшный рёв.
* Голбец – кладовая в подполе.
* Смарагд – изумруд, Яхонт – рубин, Ляпис–лазурь – драгоценный синий камень, бурмицкое зерно – крупный жемчуг.
* Аксамит – шерстяная парча.
* Ожерелок – ожерелье
* Скатный жемчуг – круглый и ровный, что «сам скатывается»
* Работы персиянской – персидской.
* Аглицких лыцарей – английских рыцарей.
* Аравицких – Аравийских, т.е. из Аравии.
* Книгочея – любящая читать книги.
* Посул – обещание.
* Могутный – могучий.
* Супостат – враг.
* Смурно – хмуро.
* Усталь, устаток – усталость.
* Ржа – ржавчина.
* Рогожный куль – большой мешок из рогожи, т.е. из лубочных, лыковых (кора ивы) верёвок, сплетённый для хранения чего-либо, чаще всего утвари, посуды, вещей.
* Одиночества бобыльского – т.е. одиночества неженатого мужчины в годах.