1997
«Прости себя…пощади…ты сможешь… отношения, как бумеранг, все возвращается..»
Виктор выключил телевизор на щепетильной фразе, он не любил мелодрамы и не понимал, как люди могут запутать собственную жизнь. Основой мировосприятия служило его существование – размеренное и распланированное.
Утром, приготовив и съев завтрак, он уходил на работу. Шел исключительно пешком и, хотя на автобусе в два раза быстрее, он предпочитал опираться на собственные силы. Потом, предъявляя пропуск, входил в институт и до пяти часов, не торопясь и не тратя времени на перекуры, терпеливо, скрупулезно выполнял поручаемую работу. В конце дня он аккуратно закрывал стол и пешком возвращался домой, по пути заглядывая в продуктовый магазинчик.
Шестой год Виктор жил один, особенно трудным был первый, после смерти мамы. Они всегда жили вдвоем. Спокойные семейные вечера. Мама вязала ему очередной свитер, он тихо сидел рядом, делал уроки, когда был школьником, в годы студенчества писал конспекты и рефераты, изредка поглядывая на мелькание спиц в руках матери. Когда стал работать, вечерами читал мамин любимый журнал «Наука и жизнь» и переплетал в отдельную книжицу интересующие статьи.
Мамы давно не было рядом, но по заведенной ранее привычке Виктор продолжал выписывать журнал и собирать статьи - исторические факты и «Уголок Кулибина». Он многое делал по привычке, особенно не задумываясь что-либо изменить. В первый год после смерти мамы он чуть было не женился. Женщина была на несколько лет старше, рассудительна, нетороплива, чем-то похожа на него, но женитьба с Валентиной не состоялась.
Возможность обрести семейную жизнь, тихие совместные вечера - поначалу радовала, но по мере приближения дня брачной регистрации неприятное волнение, а чаще сомнение посещали Виктора, потому он попросил будущую жену подождать до весны.
Валентина неожиданно неузнаваемо взорвалась, накричала впервые за год знакомства, чем отдалила себя и Виктора от момента супружества. Он переживал, но упорядоченный стиль жизни постепенно привел его в норму.
По воскресеньям он ходил гулять в расположенный неподалеку парк. Два часа спокойной прогулки наводили на размышления, сами собой складывались стихи. Первое стихотворение он написать еще в школе. Что-то получалось, что-то долго не давало покоя, но он писал, в тайне. Даже маме, всегда про все знающей, не показывал своих стихов. Наперед знал, что его неправильно поймут, осудят, хуже того, посмеются. Мама, конечно бы, не высмеивала, скорее назвала бы стихотворения баловством.
В заветном месте стояли две отдельные папки, красная и синяя.
В красной хранились стихи, которые требовали доработки, а в синей папке хранились законченные аккуратно перепечатанные. Работая с красной папкой часто, в синюю он разрешал себе заглядывать исключительно редко, словно каждый раз распахивая бумажные корочки, боялся выпустить музу. Папка синего цвета была, некоторым образом, раритетом.
Еще у Виктора была тихая страсть. Он гордился, что имел три больших аквариума с рыбками. Бережно ухаживая, он кормил, устраивал своим маленьким друзьям крохотные подводные квартирки. Стенками такого коммунального царства удобно служила: валлиснерия, вытянутые ленточки которой приятно колыхались, создавая как бы воздушный замок. Темными тайными уголками служили посадки моха фонтиналиса. Улитки-катушки, физы уютно вписывались в подводный мир, где, грациозно выполняя невидимые фигуры, жили лялиус-серебристая в красно-полосатом воздушном платьице, трехцветная неоновая рыбка, барбус, и строго торжественная скаляре, «утонченно-плоская», как называла мама, и распространенные вуалехвост и телескопы.
По мнению Виктора, рыб нельзя называть безмолвными. Они непременно умели говорить. Их постоянное кружение в воде — не бессмыслица, это танец, танец жестов. Ведь существует в Индии язык тела, так и рыбы с помощью своего движения плавником, хвостом что-то рассказывают людям, только никто не пытался записать подобный язык и понять его.
Виктор в детстве хотел стать профессиональным аквариумистом, но мама убедила, что профессия бухгалтера необходимее в жизни. И Витя, всегда соглашавшийся с мамой, почти поверил, что цифры могут стать интереснее маленьких непознанных существ. Он поступил в нужный институт, сохраняя нежность к рыбкам, а не к бесчувственным бесконечным цифрам. Но никогда не говорил об этом маме, боясь расстроить.
У Виктора не было друзей, он не знал хорошо это или плохо. Но услышав на работе чье-то сердитое разочарование или обиду на отношение друзей, в душе успокаивал себя, что ему не грозит подобное предательство; одобрительных слов в адрес чужих друзей он не припоминал. В его жизненном опыте люди чаще сетовали на других и похваливали себя. А если захочется пойти в гости, то он в любой момент может приехать к двоюродной тетушке, шестидесятилетней единственной родственнице, которая всегда встречала радушно.
Она пекла пироги, делала заливное и сложное очень вкусное блюдо из курицы, «галантин», которое Виктор любил особенно. Когда была жива мама, они два раза в месяц навещали Марию Николаевну. Виктор и теперь проведывал тетушку по заведенному порядку. Мария Николаевна была приветлива, немного суетлива, но это нравилось.
Она тактично не выспрашивала и не выведывала его секреты и думы, и, видимо, поэтому Виктор доверял ей некоторые откровения души. О несостоявшейся его свадьбе Мария Николаевна знала, не ругала, не жалела, а спокойно рассудила:
«Не переживай, значит, еще не время».
Она жила с верой, что судьба мимо не пройдет, сбудется всё, что положено.
Веровала в порядочность и бескорыстие. В двадцать лет она вышла замуж, через полгода муж от нее ушел, имея прописку на жилплощади жены. Разменял эту жилплощадь, оставив Машу в маленькой однокомнатной квартирке вместо трехкомнатной, доставшейся ей от родителей, и исчез навсегда, отказавшись от молодой женщины с ее воздушными неземными мечтами и верностью. Развода не последовало, и она числилась замужней. Без возможности устроить личную жизнь, продолжала надеяться и ждать. Незаметно прошло сорок лет, и она превратилась в маленькую сухонькую старушечку, обаятельную, с карими бусинками понимающих глаз.
Зная нелепость ее судьбы, Виктор жалел Марию Николаевну, но никогда вслух не высказывал своего мнения, предпочитая не обсуждать то, чего изменить уже невозможно.
Особенной внешностью он не отличался, был среднего роста, среднего телосложения, с цветом волос пасмурного утра, и только его глаза были удивительными. «Василек». Так звали его мама и Мария Николаевна за васильковый цвет глаз, лучистых и ярких. Необычный цвет всегда привлекал внимание окружающих, но более ничем Виктор не удивлял, и впоследствии становился для всех обычным среднестатистическим человеком.
Он был замкнутым, неразговорчивым и постепенно превратил добродушную внешность в некую маску отчужденности, запрятав глубоко свои чувства и переживания. Он так привык на людях жить в закрытой скорлупе, что и наедине с самим собой не разрешал расслабляться, забывая снять вынужденную маску-прикрытие. Его устраивало мирное течение жизни, в котором он сам правил лодкой. Ему было тридцать два года, и безмятежность пребывания на данной планете его полностью устраивала.
Сегодня было воскресенье, запланированная прогулка ждала своего выхода через час. Виктор неторопливо собирался, как обычно захватив карандаш и бумагу на случай возникновения особенных мыслей и стихов. Дождь перестал, но слякотное состояние природы не проходило, что, впрочем, совсем не огорчало Виктора, он любил тихо проявляющуюся непогоду, тогда на тропинках и аллеях парка меньше будет встречных отвлекающих людей. Он не спеша шел по своему маршруту, свежесть бодрящего воздуха навевала думы о предстоящей зиме.
Зимой Виктору Кношеву полагался отпуск. Он запланировано проведет его на даче в тишине и покое. Дача была любимым местом.
Старый дом за городом некогда принадлежал его деду, который работал и жил в деревне, хотя вырос далеко от этого поселка, но, женившись, остался на родине супруги. Здесь, в этом доме, родилась мама Виктора. Но Лидия Павловна не любила отчий дом. «И вышла замуж за городского»- как поговаривал дед. Бабушку с дедушкой Витя видел редко и почти не помнил. По коротким рассказам матери он знал, что в ладу и мире жили ее родители. «Вроде - как любовь». Неприятно морщась, говорила мама. Они и умерли в одну неделю.
Когда их не стало, Лидия Павловна совсем отказалась от поездок в деревню. Дачу сдавали, и только благодаря этому дом не развалился. Виктор, когда получил разрешение самостоятельно ездить за город, часто бывал там. Оставленная для него комнатка ждала под самым чердаком. Позднее, став взрослым, Виктор разгадал, почему мама не любила вспоминать о родителях. Ее личная жизнь не сложилась, и то ли зависть к нежности между стариками, то ли обида на судьбу, но Лидия замкнулась на себе и сыне, отстранив всех прочих.
В квартире никогда не было фотографий отца Виктора. Допытываться было бесполезно, мать категорически не хотела рассказывать, и Виктор привык жить, не расспрашивая. Но однажды в старом доме он нашел пожелтевшую фотографию молодого смеющегося мужчины и почувствовал — это отец. Спрятав снимок в целлофановый мешочек, долго носил с собой.
После смерти мамы Виктор перестал сдавать дом, с удовольствием приезжая в выходные, на праздники и в отпуск; всегда находилось что-то подстроить, починить, подкрасить. Здесь и думалось по-иному, чем в городе. Отдохнувший и просветленный он возвращался на работу, закрывая дом до следующего своего визита.
Воспоминания навеяли грусть, Виктор шёл по парку, иногда подбрасывая съеженные буро-желтые листья клена. Вдруг кто-то неожиданно и больно толкнул его в спину. С трудом сохранив равновесие, он обернулся. Перед ним стояла ... девочка, тяжело дыша. Ежесекундно оглядываясь, она была, несомненно, напугана. Виктор отошел в сторону от дорожки, но девочка быстро заговорила, обращаясь к нему:
— Помогите... помогите мне, они гоняться за мной…мне страшно...
На первый взгляд ему показалось, что это ребенок, девочка лет пятнадцати, его обманули маленький рост и пушистый хвостик на затылке, но рассмотрев ее, Виктор смутился – перед ним взрослая симпатичная девушка, которая настойчиво теребила его за рукав. Виктор вышел из легкого оцепенения и отшатнулся.
— Прошу вас помогите... здесь больше никого нет...
Крупные слезы катились по ее лицу, и Виктор растерялся, не зная, что сказать и что сделать.
В конце аллеи показались темные силуэты двух мужчин. Девушка, увидев их, схватила Виктора за рукав куртки и потащила, стараясь бежать. Непонятные силуэты тоже побежали, быстро сокращая расстояние. Почти одеревенев, Виктор неуклюже спотыкался, не понимая смысла своих действий. Незнакомка продолжала с силой тащить оторопевшего Виктора. Потом она каким-то образом исчезла, растворившись среди деревьев, а он через несколько секунд увидел прямо перед глазами яркую вспышку непонятного происхождения. И только несколько позже по усиливающимся болевым ощущениям в области лица понял, что получил сильный удар. Сознание поплыло, и он провалился в темноту...
Вначале вернулось восприятие собственного тела. Виктор представил, что открой он сейчас глаза, вокруг всё будет белым-бело: кафель, стены, белье, санитарки. И почти согласившись с такой мыслью, Виктор очнулся. Но яркой вспышки не последовало, вокруг было темно и сыро, холодный воздух заполнял легкие. Он был один. Виктор приподнялся, испытав резкую боль в ноге, которая была неестественно согнута. Превозмогая боль, он попытался встать, ничего не получилось. Он подполз к ближайшему дереву и прислонился спиной. Начиная замерзать, Виктор предпринял новую попытку встать, но грузно упал на землю. Стараясь собраться с мыслями и с силами, он закрыл глаза.
— Э-эй, вы живы? - позвал из темноты женский голос.
Виктор молчал, немного приоткрыв глаза.
В убегающих сумерках, он увидел очертания фигуры.
— Вы живы? Ответьте…
После непродолжительной паузы он тихо произнес:
— Вроде жив…
В ответ он услышал вздох облегчения. Девушка подошла ближе и, поднеся к его носу зажигалку, щелкнула, ярко осветив Виктора.
— Ой, мамочки... простите меня... я не хотела...
Девушка, поддерживая, довела до ближайшей лавочки. Присев на краешек, она распустила свой пушистый хвостик и заплакала.
Виктор пытался отговориться, но незнакомка оказалась настойчивой и довела до квартиры, куда без приглашения зашла и буквально уложила его в кровать. Потом откуда-то появились мокрое полотенце, лед, йод, бинты. Затем девушка принесла горячий чай с непонятным незнакомым привкусом, и через несколько минут Виктор неожиданно заснул. Ему снилась заснеженная дача, на больших белых сугробах разбросанные желтые кленовые листья, он пил чай с Валентиной, несостоявшейся женой, которая превращалась в маму... Чувствовалась приятная безмятежность...
Виктор проснулся в семь утра. Острая боль в голове и ноге моментально напомнили о происшедшем. Он осторожно сел и от неожиданности издал крякающий звук. В кресле напротив, свернувшись калачиком, спала незнакомка. Внутреннее возмущение мгновенно заполнило до самых гланд, и Виктор судорожно закашлялся, наполняя комнату простуженными звуками. Девушка дернулась конечностями, встрепенулась и, выронив своё тело из круглого кресла, поспешила к нему.
— Вам что-нибудь нужно? - суетливо спросила она.
— Почему вы здесь? - Виктор постарался придать голосу строгость, которая не долетела до слуха дерзкой гостьи, а растаяла на пути.
Девушка искренне улыбалась, поправляя на затылке съехавший пушистый хвостик. Новую попытку выразить свое недовольство Виктор не предпринял, увидев себя в отражении продолговатого зеркала между полками. Ему стало нехорошо, отчего он почти театрально упал навзничь на мягкие подушки собственной кровати.
После разъедающего колебания он позвонил на работу и сказал, что заболел. Ему пришлось соврать, потому что объяснение в кабинете начальника про вечерний инцидент могли истолковать как глупую выдумку. На людей просто так не нападают. И Виктор заставил себя придумать о гриппе. Начальник отдела хорошо относился к Кношеву и потому разрешил после выздоровления прихватить полагающийся отпуск, который он может оформить сейчас.
И если щекочущий вопрос о временной нетрудоспособности был урегулирован, то в собственном доме Виктор совсем не знал, как себя вести в присутствии незнакомки, которая явно не собиралась уходить.
— Меня зовут Шура, а вас?
— Виктор.
Она, согласно кивнув, вышла из комнаты и скоро появилась с горячим завтраком.
— Извините, что хозяйничаю... и не выгоняйте меня, пожалуйста... Я очень виновата перед вами...
Она поставила поднос на кровать и вышла. На тарелке круглой формой лежало подобие запеканки. Виктор попробовал кусочек, на вкус еда оказалась приятной, и он вдруг почувствовал сильнейший голод.
Через час Шура ушла, обещая, что вернется и будет лечить Виктора, пока тот не поправится. Эта перспектива совсем не обрадовала его, но не осмелившись с ней спорить, он просто решил не открывать дверь, когда она придет снова.
В два часа дня в дверь позвонили. С каждым новым сигналом настойчивый звонок начинал раздражать, Виктор, не выдержав, пошел открывать с намерением отчитать навязываемую помощь. Не успев полностью открыть дверь, он отшатнулся, увидев на пороге красивую элегантную женщину с маленьким букетом белых хризантем. Это была Шура.
Она уверенно вошла в квартиру, перетаскивая через порог тяжелую сумку.
— Я знала, вы не захотите меня впускать, потому была готова к долгому наступлению. Живете вы один, вчера никому не звонили, в общем, я поняла, что помочь вам некому, а умереть с голоду я не позволю. По моей вине вы временный инвалид, и я решила воспользоваться тем промежутком часов и дней, пока вы не сможете передвигаться вполне самостоятельно.
Она отправилась на кухню, продолжая говорить по дороге. Виктор не стал возражать, понимая, что это бесполезно и решил временно смериться, потому что необычным образом внутри, где на уровне солнечного сплетения, стало разливаться тепло.
Сегодня Шура была не просто симпатичной, а даже особенно красивой. Маленькая, хрупкая, кареглазая и улыбчивая она напоминала Марию Николаевну, и, видимо, поэтому Виктор согласился на ее присутствие в своем доме.
Шура приходила два раза в день, утром около девяти и после обеда, часа в четыре. Она была аккуратна, и Виктор был приятно удивлен, когда на кухне, где хозяйничала Шура, не нашел и тени перемен. Все предметы, которыми она пользовалась, находились строго на своих местах, и даже ее бесконечная болтовня не раздражала, хотя она рассказывала обо всем, что приходило ей в голову.
Прошло пять дней, Виктор терпимо мог передвигаться по квартире, но Шура продолжала приходить с той же последовательностью. И он не протестовал.
Первого ноября выпал снег. Его пушистые белоснежные островки радовали Виктора, захотелось на дачу, но вывихнутая нога продолжала держать дома. Утром, проснувшись раньше обычного, он подошел к балкону и распахнул дверь. Морозный бодрящий воздух наполнил сонную комнату, влетел в размышления и разбудил, расшебуршил тайное желание прикоснуться к заветной синей папке, доступ к которой Виктор разрешал себе чрезвычайно редко последнее время.
Он бережно развязал тесемочки, положил свои руки на гладкий картон, не решаясь открыть. В дверь позвонили, Виктор посмотрел на часы. Восемь. Он пошаркал в коридор и, посмотрев в глазок, открыл дверь. На пороге стояла Шура в светлой короткой шубке и белом беретике, который кокетливо сполз на бок.
— Доброе утро, извините, что рано, но такое утро, я не могла ждать. Мне захотелось с вами поделиться... у меня сегодня день рождения, простите, вы же не выставите именинницу за дверь?
Праздничный завтрак был готов в девять. Они сели за стол, и первый тост произнесла Шура.
— Я хочу выпить за случай, за судьбу, которая дала мне возможность ухаживать за вами. Увидеть такое количество красивых рыбок и узнать себя с другой стороны. Моя мама говорит, что сестрой милосердия я никогда не смогу стать, а мне кажется, она ошибается. Я, правда, не знаю, как вы воспринимаете мою помощь, но есть тайная надежда, раз не выставили меня до сих пор, значит, я еще на что-то гожусь... Так выпьем за возможности!
Он не любил говорить длинные тосты, потому коротко поздравил нечаянную знакомую, которой этим морозным ноябрьским утром исполнилось двадцать семь. После пьянящего напитка Виктора немного разморило, и он тягуче произнес:
— Вы родились в ноябре, этот месяц - последнее напоминание осени. Мне кажется, что ноябрь - это зима ранняя и приятная. Глядя на снег, вспоминаю детство, как ждал зимних каникул. Я думал, раз пошел снег, значит, пора встречать зиму... Вы родились осенью, ваше имя напоминает мне шорох листьев...Шу- ра, Ш- ш- шу- у –ра, вам не кажется? Шура, Ш- ш- у- ра - шум дождя,
Шура - шелест ноября,
Шум, шуршанье, шорох, шепот, Шелестящий ворох что-то, Шелковистый мягкий шелк...
...Вот такой шершавый слог…
Виктор, на ходу выдумав шестистишие, замолчал, как-то осунулся, пытаясь спрятать глаза и мешающие руки.
Шура слушала, почти не моргая, открыв рот, потом, как ребенок, захлопала в ладоши и, вытянувшись над столом, осторожно чмокнула Виктора в висок.
— Потрясающе! Мне никто не посвящал стихов, тем более так, на лету...Это лучший подарок в моей жизни!
Ее глаза увлажнились, и она выбежала из комнаты.
Виктор впервые выдал себя. Эти стихи и для него стали первыми, которые он прочитал кому-то. Он улыбнулся. Было приятно осознавать, что твои стихи нравятся. И когда Шура вернулась, Виктор предложил посмотреть синюю папку.
Он внимательно наблюдал за ее реакцией; она читала медленно, приятно покачивая головой, точно соглашаясь. Виктора охватила непонятная дрожь, он вышел из комнаты, оставив наедине свое сокровище в чужих руках.
... Они сидели и читали не один час. За окном холодные сумерки превращались в ночь, а они продолжали читать вслух по очереди. Шура, грациозно вскидывая руку, запрокидывала голову назад и повторяла с возрастающей громкостью последнюю строчку... Виктор был готов сам прыгнуть на диван и достать потолок. Она так захватывала своей энергией, что он вдруг ощутил присутствие крыльев и непреодолимое желание раскрыть их для полета... Потом они закружились в нечеткой мелодии, которую напевала Шура, наполняя музыкой его стихи... Он был счастлив! Не помня себя, он начал ее целовать; она казалась ему воплотившейся музой. И когда Шура стала отвечать на его ласки, он почти плакал от счастья...
...Утром он открыл глаза, боясь пошевелиться. Лежал и смотрел на цветастые обои, бесцельно рассматривая незатейливый фабричный рисунок. Легкая рука осторожно коснулась его спины и замерла, спрятавшись на макушке. По телу Виктора пробежали мурашки, но он продолжал оставаться неподвижным.
— Ты же проснулся, почему молчишь?- спросила Шура, ласково перебирая его волосы. Виктор испуганно стал вспоминать, как это произошло. Ужас и стыд одновременно скрутили его тело, заломило кости и мышцы наперебой заунывно заныли. Ночное безумие…
— Ты лежи, я пойду, приготовлю что-нибудь.
Кровать заскрипела, паркет просигналил, что Шура направилась в ванную. Переводя дыхание, Виктор вскочил, с трудом попав в штанины брюк, поспешил на балкон.
Морозный воздух не охладил его нервного состояния. Страх избивал его мысли и сознание, и он готов был умереть, лишь бы не встречаться взглядом с Шурой. Лучше бы она исчезла... Босые ноги, не на шутку, замерзли, ему пришлось вернуться в комнату.
Первые минуты общения были сущей пыткой. Мешающие руки ежеминутно выдавали предынфарктное состояние. Перед ним сидела женщина, с которой он был этой ночью, ласкал, что-то говорил, не помня себя. Вчера он видел ее Музой, и вдруг плотское почти животное желание самца, которое возникло в нем — это кощунство и варварство. Он, изнемогая, казнил самого себя, только себя, каким низким и гадким он был...Шура не могла понять, что происходит с ее поэтом. Прошедшая ночь была сказкой. Шура, кокетливо улыбаясь в душе, признавалась в любви. Пусть он недотепа, но он мил, талантлив, и она переполнена гордостью за него. Как всё прекрасно. Только непонятная его неловкость или виноватость смущала ее.
— Я так счастлива...- тихо сказала Шура.
Он вспыхнул и выскочил из комнаты.
— Виктор, что-то не так, я не пойму, я чем-то обидела тебя?
Угнетающее состояние постепенно стало заползать в ее цветущее настроение. Она перестала стучать в дверь ванной, вернулась на кухню и присела на краешек табуретки.
Он вышел через час. Пряча глаза, сказал:
— Я плохо себя чувствую, ты можешь уйти?
Шура, пытаясь поймать его взгляд, закивала в ответ:
— Да, конечно… Тебе что-нибудь принести?
Несколько слезинок упало на ее сложенные руки, она встала и начала собираться.
«Завтра он все объяснит... Может, он что-то вспомнил и загрустил?» - думала Шура, медленно надевая сапоги. Виктор вышел в коридор, продолжая не смотреть на Шуру.
На площадке она обернулась, в незакрытую дверь, спросила:
— Во сколько мне прийти завтра?
— Меня не будет… лучше не приходи...- тихо ответил Виктор, желая поскорее спрятаться.
Долгий трудный час, проведенный под шум воды в ванной комнате, вымыл все душевные силы. И он решил, что будет честнее, если она больше не придет. Что-то нарушилось, он не сможет доверительно говорить с ней, есть приготовленную ее руками пищу. Да, он был виноват, один виноват, и наказание — не видеться с ней никогда. Так будет лучше для всех.
— Как не приходить, совсем?! - испугалась Шура.
В ответ он кивнул и закрыл дверь. Шурина душа вдруг сплелась и удушливым узлом стала сжимать легкие. «Как? Как совсем? Почему? За что он так с ней? Выбросил?»
Дверцы вызванного лифта грохнули в ватной тишине и встряхнули Шуру изнутри зловещим звуком. Бессильные слезы наполнили глаза. Шура, швырнув сумку, забарабанила в дверь его квартиры.
— Трус! Жалкий трус! Как ты посмел так поступить со мной... я разнесу твою дверь, а затем твою голову, открой немедленно! Гад!
Шура била в дверь ногами. Необузданная ярость кипела в каждой ее клеточке. Никто, никогда не смел так поступать с ней. Ведь она почти полюбила его, а он просто брезгливо оттолкнул. Она продолжала избивать его дверь, проклиная себя и горе-поэта, в которого поверила, которым восхищалась.
Виктор с другой стороны двери, вздрагивая от ударов, сидел, прислонившись спиной, и заставлял себя слушать и получать эти пинки и проклятия, которые заслужил. Он беззвучно плакал.
Плакал от беспомощности собственной совести; жизни, которая сделала его таким неполноценным; от страха, который подмял под себя его благородство. Он боялся самого себя, он ненавидел самого себя и свою призрачную душу, которая воплощается только на бумаге, а по сути, в жизни он просто неудачник, которому нельзя ни с кем соединять себя…
(1997)