Глава десятая
Опять гости
«Но как мне объяснить самому себе, почему я мог вообще подумать, что являюсь злодеем – отравителем и подстрекателем? Ведь если разобраться, я и муху обидеть всегда боялся – так жалко было мне все живое. А как я переживал, когда надрал уши своему ученику еще будучи гимназическим учителем в своем родном городе! А как скорбел, что стал случайным виновником смерти своей любимой собачки Мимишки! А как отказался от намерения отравить Викентия Александровича! Все это из-за того, что у меня чистая, честная душа, не приемлющая насилия. В конце концов, достаточно вспомнить знаменитые слова Пушкина: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Нет, я, конечно, не гений, глупо было бы такое утверждать всерьез, но талант, талант во мне, по-жалуй, неоспоримый. Беря это в расчет, как-то странно становится, что я мог вообразить себя убийцей. Тут толь-ко одно объяснение – помутнение рассудка», – так рассуждал Райский.
Тяжело было признавать собственное сумасшествие, пусть и бывшее в прошлом. Ох, тяжело! Райский стонал и хватался за голову.
Чтобы тягостные мысли поменьше его донимали, он пристрастился к зелену вину. Выпив, он не думал ни о чем, по крови его растекалось приятное тепло, а в душе появлялась веселость.
Так Райский стал завсегдатаем пивных заведений и обрел немало новых знакомых, довольно темных по сути своей людишек, жаждавших выпить за его счет: он щедро и бестолково разбрасывался деньгами.
Вскоре прокутил он все деньги, что передал ему М. М. – М. М. Стасюлевич, как он думал.
То, что благодетелем был не Стасюлевич, а Меньшов, выяснилось немного спустя. Это оказалось еще од-ним ударом по миру, который он создал в своей фантазии, по миру, где он являлся писателем и автором романа. Причем удар был двойной, сокрушительной силы, потому что произошел именно в тот день, когда обнаружилось, что все денежные средства исчерпаны.
Это было в середине зимы, после святок. Райский не находил себе места. Он осмотрел тайник, где хранились деньги (раньше он держал там яд), вывернул все карманы в поисках завалящей монеты. Везде было пусто! Но выпить хотелось нестерпимо.
– Пили, ели – веселились, подсчитали – прослезились, – печально сказал он себе, кутаясь в шинель: квартира, как обычно, была выстужена. – Что бы сделал в таких обстоятельствах литературный герой? Что бы сделал Райский из «Обрыва»? Во-первых, тот Райский никогда не попал бы в такие обстоятельства, потому что являлся человеком весьма обеспеченным. Ну, а если все же предположить, что у него все же совсем не оказалось денег, то… – Райский задумался. – То… А, ну да, к бабушке бы обратился за помощью, уж она бы ему ни в чем не отказала. А у меня никого нет, ни бабушки, ни матери. Раскольников, хотя у него была семья, оказавшись в затруднительном положении, не погнушался убийством, да еще подвел под него оправдательную теорию. Я, как показала жизнь, не убийца и убить не смогу, ни старушку-процентщицу, ни старушку-помещицу. Хлестаков, с которым меня неудачно сравнил Колобов, мною неубитый, Хлестаков бы тоже не пропал! Выдал бы себя за того, кем не является, и поимел бы с этого выгоду. Но я не Хлестаков и на такое не способен, так что зря Колобов меня ему уподобил. Ну да ничего, не я ему отомстил, так жизнь наказала за несправедливое ко мне отношение.
С грусти по поводу безденежья он незаметно для себя снова перешел к переживанию давней обиды. Как будто все было вчера, прозвенели в ушах злые слова Колобова: «Вы – Хлестаков!» Это сравнение больно ранило, потому что подразумевало обвинение в том, что он, Райский, присвоил себе чужой роман, как присвоил себе чужие произведения Хлестаков. Вдруг он подумал: «А что, если это правда? Что, если «Семейство Снежиных» в самом деле не мое произведение?»
И прежде Райского посещали такие сомнения, особенно когда без его ведома вышел роман отдельной книгой, а его самого дважды оповестили в письмах – сначала Тушнов, а потом Стасюлевич, – что это сочинение госпожи Лачиновой. Но тогда он еще не знал на практике, как действительность настоящая может не совпадать с действительностью в его восприятии. Теперь же, когда выяснилось, что он воображал себя убийцей, таковым не являясь, он увидел, как это бывает. Он понял, что с ним это вполне возможно. Посему сомнения были страшны, и по телу от них шел неприятный холодок, усугублявшийся, кроме холода в комнате, еще тем, что Райский был, по своему обыкновению, с похмелья.
Отвлек звонок в дверь. Райский, не любивший и не ждавший гостей, на этот раз был рад посетителю. Какое-никакое, а развлечение!
На пороге стоял Степан Воробьев, тот самый, что передал деньги от М. М. Чуть позади него был еще один человек, показавшийся Райскому смутно знакомым. Это был брюнет привлекательной наружности, но начавший полнеть.
– Господин Воробьев! – искренне обрадовался Райский. – Какая приятная неожиданность! Проходите, ради бога! И вы проходите! – отнесся он ко второму гостю. – Не раздевайтесь: у меня здесь свежо.
– А вы меня не узнаете! – сказал тот, приветливо улыбаясь.
– Извините, не могу вспомнить, – смутился Райский.
– А мы с вами встречались у Колобова.
Райский поглядел на него внимательнее. Горбунов, что ли? Неужели Горбунов, тот, что был арестован за пропаганду против самодержавия? Пребывание в заключении, если таковое имело место, нисколько не сказалось на его румянце, да еще брюшко наметилось!
Райский был удивлен и обрадован.
– Как же, как же! – произнес он, расплывшись в улыбке. – Господин Горбунов! Вы же были под стражей, насколько мне помнится. Давно ли на свободе?
Горбунов рассмеялся.
– Да года четыре уже! Не удивляйтесь, я там не более месяца провел. Разобрались и отпустили. Но это они напрасно: я тотчас же вернулся к деятельности! А вот о вас, господин Райский, давно не слышно было! Куда вы пропали? Впрочем, не отвечайте, теперь-то мне сие известно: вы были в провинции. Мне Степан, – Горбунов посмотрел на Воробьева, – мне Степан сказывал уж. Мы с ним недавно знаем друг друга. Познакомились в одном социалистическом кружке. Степан много о вас рассказывал в восторженных тонах. Он видел вас один раз в жизни, но слышал о вас много. Все время мне говорил, какой вы великий человек, как наладили подпольное дело. «Побольше бы нам, в наши ряды таких людей, – повторял Степан, – мы бы мигом царя свергли».
Улыбка сошла с лица Райского. Он не понимал, о чем это Горбунов. Какое еще подполье, какие ряды? Вернее, это-то вполне понятно, но какое отношение ко всем этим вещам имеет начинающий литератор Воробьев? Хотя словосочетание «великий человек» не могло Райскому не польстить.
– Я не совсем понимаю, о чем речь, – произнес он с недоумением. – Кто вам, господин Воробьев, обо мне говорил? Стасюлевич, что ли? Или Гончаров? Но откуда бы они могли знать о моей подпольной деятельности? А, вспомнил! Несколько лет назад, когда я ездил в Петербург, я давал намеки, что вхож в нигилистические круги. Но я ни в коей мере не преувеличивал свою в них роль. Уж точно, я не бахвалился, будто как-то великолепно наладил или поставил дело; никакими организаторскими или руководящими обязанностями и полномочиями я никогда не был наделен и тем более не заявлял об этом. Или вы полагаете, что я, как Хлестаков, выставлял себя тем, кем никогда не являлся? – Райский вспомнил, как Колобов, ныне покойный (и покойный, к счастью, из-за чахотки, а не из-за яда), признался, что над ним, Райским, смеялись и обзывали Хлестаковым за его якобы небылицы. А Горбунов тоже, наверно, смеялся, а теперь пришел с Воробьевым, чтобы снова потешиться над ним! Былая обида ожила в сердце Райского и закипела. Он поворотился к Горбунову и, сдерживая ярость, промолвил сквозь зубы: – Явились поиздеваться?
Тот, слушая сначала с явным недоумением, после этого вопроса расхохотался и подмигнул Воробьеву, на чьем лице также была мина удивления.
– Вот у кого учиться конспирации и запутыванию следов! Петербург зачем-то приплел, Гончарова, Стасюлевича какого-то – это тоже литератор, что ли? Это совершенно лишнее, господин Райский, от нас-то вам нечего таить! Мы не какие-нибудь тайные агенты или провокаторы! Мы – свои люди!
– Да-да, – подтвердил Воробьев. – Мы все знаем.
– Да что вы знаете-то? – продолжал возмущаться Райский.
– Как что? О вашей деятельности. После вас в Шацке осталась тайная организация, которая и доселе действует. Меньшов, правда, сбежал за границу от преследований полиции, но все другие остались.
Райский опешил.
– В каком еще Шацке? Кто вам сказал, что я там был?
– Мне кажется, что это вы над нами издеваетесь, – сдвинул брови Воробьев. – Я сам из Шацка. В вашу бытность там меня к делу не подпускали, Меньшов говорил, что я не дорос еще, поэтому мы с вами там и не познакомились. А потом, когда у меня и у моего батюшки вышла оказия с поездкой в Москву, он доверил мне отвезти вам письмо и деньги от него. Он сказал: для дела.
– Да кто он-то, кто? Кто доверил и кто сказал? – раздраженно спросил Райский.
– Да Меньшов же!
У Райского закружилась голова. Он весь обмяк на стуле. Страшное для него понимание пришло к нему наконец.
– Так вы деньги те… ту тысячу… передавали от Меньшова? Не от Стасюлевича?
– Да говорю же, что от Меньшова. Я не знаю никакого Стасюлевича. Разве я тогда, в ту встречу, не сообщил, от кого я прибыл?
Райский отрицательно покачал головой.
– Это моя промашка, – сокрушенно сказал Воробьев. – Но разве в записке не было указано имя Меньшова?
– Там было только М. М.
– Все правильно: Михаил Меньшов.
– Действительно, как тут может подразумеваться Стасюлевич? – вставил свою реплику Горбунов.
– У него же инициалы М. М. Михаил Матвеевич. Вот я и подумал, что это от него. – Райский озадаченно почесал в затылке. – Я как раз ждал от него весточки.
– Денежной весточки, что ли?
– И денежной тоже.
Воробьев, скромный и исполнительный молодой человек, к тому же симпатизировавший Райскому как деятелю революции, чувствовал себя перед ним виноватым.
– Как же это я опростоволосился? – причитал он, раскачиваясь на стуле. – Этакое недоразумение из-за меня приключилось. И почему я не сказал, что я от Меньшова.
– Не убивайтесь, дружище, – ободрил его Райский. – Это я болван, не уточнил. Да и пускай! Другое волнует меня. Если Стасюлевич не присылал денег и вообще никакого ответа, то что получается?
– А что получается? – полюбопытствовал Горбунов.
– А то, что он проигнорировал мое письмо. Значит, он не чувствует себя неправым по отношению ко мне. А это может быть только в одном случае.
– В каком?
Райский посмотрел на своих гостей. Стоит ли им знать? Нет, не стоит, решил он.
– А вы так и не сообщили цели своего визита, господа! – сказал он враждебно.
Гости переглянулись, словно выясняя друг у друга, кому из них говорить. На правах старшего товарища ответил Горбунов:
– Да, извините. Будем без обиняков: свои же люди! Воробьев поведал мне, что вы развили бурную деятельность, когда были в Шацке. Способствовали созданию там революционного общества. Вдохновленные вами, его участники планировали множество больших дел: устройство подпольной типографии, пропаганду среди крестьян для поднятия восстания. Но без вас и еще без… – Горбу-нов посмотрел на Воробьева.
– Без Меньшова, – подсказал тот запамятовавшему товарищу.
– Да-да, и без Меньшова, который сбежал из страны из-за преследований охранки. В общем, без вас двоих осиротело общество в Шацке. Воробьев пытался поднять дело, но он слишком молод и необходимого для этого влияния, как вы сами можете понимать, на своих сотоварищей не имеет. А другого вождя в их среде, говоря между нами, нет и не предвидится: то люди ведомые, бездеятельные…
– Очень длинное вступление! – перебил Горбунова Райский, которому было совсем не до разговоров. Его одолевали тяжелые раздумья, и хотелось предаться им в одиночестве. – Переходите уже к сути дела, хотя я и подозреваю, к чему она, суть эта, у вас должна свестись.
– Что ж, вы человек умный и писатель к тому же, так что я в этом нисколько не сомневаюсь: вы можете легко догадаться, к чему выведет сюжет любого произведения и любой беседы. Так вот. Мы с Воробьевым отправляемся на днях в Шацк. Не желаете ли с нами? Будем вместе работать для пользы дела!
Райский усмехнулся. Именно это предложение он и ожидал услышать, когда Горбунов только начал свою речь. И оно его не воодушевило.
– Вы это серьезно? Нет уж, увольте! В Шацк я больше ни ногой! – Он вспомнил о Лачиновой. В свете вскрывшихся обстоятельств выходило, что она его обманула! Если Стасюлевич не ответил на его письмо, то он не боится разбирательства и расписка ее для него – пустое место. У него есть более весомые доказательства в пользу неавторства Райского, а значит – авторства Лачиновой. Например, ее рукопись и ее письма к нему. А насчет расписки она может сказать, что Райский вынудил оную дать своими угрозами. От всех этих мыслей становилось тошно. Он схватился за голову.
– Райский, что с вами? Вам нехорошо? – обеспокоенно спросил Горбунов.
– Да, мне нехорошо, – ответил Райский. – Вы напомнили мне, что в тех местах живет женщина, которая меня обманула и предала. Я не могу туда вернуться, это было бы слишком больно. – Он прижал руку к сердцу, показывая, где было бы больно.
Горбунов и Воробьев посмотрели на него с сочувствием; взгляд их выражал уважение к его чувствам, к ранимой душе литератора.
– Мы, разумеется, относимся со всем пониманием, – сказал Горбунов, а Воробьев молча кивнул в знак согласия.
Больше они не настаивали и очень скоро ретировались.
Выйдя на улицу, они остановились в раздумье. Их замысел привлечь Райского к деятельности закончился провалом, и требовалось размыслить, что дальше.
– Это крах! – горячился и паниковал Воробьев. – Крах всему! Никто, кроме него, не сможет поднять наше дело, нашу борьбу. Я не беру масштабы России, я говорю о нашем городке, – добавил он, видя усмешку Горбунова и понимая спорность своих выводов.
– Да бросьте вы! – успокаивающе произнес Горбунов. – Свет клином не сошелся! Найдем другого организатора. Вызовем, в конце концов, Меньшова из-за границы. Это человек не только бывалый и проверенный, но и денежный. К тому же шпики про него, чаю, забыли. Так что он вполне может возвращаться!
Воробьев кивнул. Предложение Горбунова пришлось ему по душе.
– А с Райским что? – спросил он, повернувшись к окнам дома, который они только что покинули. – Отрезанный ломоть?
– А Райского надо наказать. Он предал наши идеалы, причем предал из-за какой-то юбки и за это должен ответить по всей строгости. – Горбунов говорил сухо и взвешенно, при этом явно красуясь своей сухостью и взвешенностью.
У Воробьева похолодело внутри.
– Вы собираетесь его убить?
Горбунов оглянулся в опаске: не слышит ли кто? Нет, они были на тротуаре одни.
– Тише вы! – нахмурился он, однако. – Разве о таком на улице кричат! Но вы правы. К сожалению, Райский не оставил нам выбора. Я, кстати, не рассказывал вам историю о Колобове?
– О ком?
– Значит, не рассказывал. Был такой у нас – Колобов. Тоже решил выйти из нашего круга.
– И вы его!.. – восторженно воскликнул Воробьев.
– Не мы, а судьба. Он умер от чахотки.
Воробьев был разочарован.
– И только-то?
– А какая разница, в каком обличии приходит наказание? Я это к тому, что Бог шельму метит. Но в случае с Райским мы ему поможем.
– Кому ему? – непонятливо спросил Воробьев.
– Богу.