18.
***
Как мы с директором издательства Калдарбеком Найманбаевым хохотали, когда Олжас Сулейменов очень просто объяснил нам, почему в рукописи его книги «Трансформация огня» всюду подчёркнуто красным жирным карандашом слово «Антропос»! Маленькая стихо-прозаическая драма, по которой прошёлся вивисектор, немыслима была без имён двух участников главного диалога: Биос и Антропос. Первый нареканий «контрольного рецензента» не вызвал, но мы голову сломали гадая, чем же не угодил Антропос, а в переводе с греческого – Человек? И, недоуменные, после долгих раздумий позвали на помощь автора. Олжас сообразил мгновенно:
– «Да чего тут гадать? Эти м…ки решили, что я на Андропова намекаю…»
Тут-то мы и грохнули. Но – шёл 1983 год, и мы снова задумались, а как же всё-таки быть с красными, очень уж настойчивыми подчёркиваниями? Олжас нашёлся и тут:
– «Ну, не глянулся им греческий, дадим по-римски… не Антропос, а – Гомо!..»
Книга так и вышла, с этим самым «Гомо». А зловредный комитет продолжал гадить ещё довольно долго и нудно.
Что особенно подло, рецензии оттуда приходили в издательство без авторских подписей, их отрезали такими аккуратными иезуитскими ножничками снизу, что становилось понятным при первом же взгляде на возвращённую рукопись: писал их некий суперавторитетный, не смевший подвергнуться никакому возражению или усомнению Субъект… или, может быть, инопланетянин?..
Но нет, не роман о том позорном заведении, а, пожалуй, лирико-биографическую повесть нашей советской юности я пишу. Вовсе не о том, упразднённом ныне комитете. Дурная контора займёт в ней (уже заняла) лишь несколько абзацев.
Но вот отдельное слово я обязательно посвящу легендарному, первому (может быть, одному из первых) в стране молодёжному номеру журнала «Простор», № 11, за 1986 год. Там ведь и оформилась наша Когорта, начавшая обозначаться немного раньше, ещё в издательские годы, там обрела свои, почти завершённые очертания. Осталось купно дать её всю, ну, пусть лишь лучшее из неё, но обязательно выступить «единым фронтом». И вот, такая возможность представилась нам теперь – целый спецвыпуск журнала!
Мы взялись за работу…
***
Молодёжная редакция летом 1986 года была сформирована. Вот её, уже «исторический», состав: В. В. Киктенко, А.Р. Шмидт, А.Я Загородний, Е.А.Сатыбалдиев, Н.Р. Скалон, Б.М. Канапьянов. Это костяк редакции. На самом же деле она была гораздо шире, добрая часть авторов также входила в редакционную коллегию. Мы ежедневно, во второй половине дня, когда уже расходилась основная, «взрослая» редакция, собирались в самой большой комнате журнала и яростно обсуждали каждый – повторяю, каждый, прочитанный абсолютно всеми участниками молодёжного номера материал! Такого не бывало прежде.
Говорю это уверенно, поскольку к тому времени уже несколько месяцев (после издательства) работал в составе основной редакции журнала и хорошо знал порядок обсуждения материалов. Только в самых неординарных ситуациях материал давали читать членам редколлегии, а также «пускать по кругу», то есть отдавать для читки всем работникам журнала. Случалось такое довольно редко. Материал для печати обычно готовил ведущий редактор отдела, просматривал зам. Главного, реже Главный, ну и ответственный секретарь редакции.
У нас же сложилась – «во всю выкладку» – напряжённая, творческая атмосфера. Но прежде, чем описать наше, уже больше нигде и никогда не повторявшееся священнодейство над каждой рукописью, над тщательнейшим отбором буквально каждого материала (потому и дорожу, как зеницей ока, последним оставшимся у меня тем, чрезвычайным номером), стоит рассказать, как я попал в состав редакции. Более того, вскоре (вероятно, согласовали где-то наверху, что для меня и доныне тайна), назначен был главным редактором молодёжного номера.
А в «Простор», в это элитное место, труднодоступное для молодых вообще, и даже для выпускников с отличием Литинститута, попал я совершенно неожиданно.
Одна из общих наших знакомых сказала Олжасу Сулейменову, без моей на то просьбы, без моего ведома, что поэт Вячеслав Киктенко (его бывший и «пострадавший», между прочим, издатель) без работы. Олжас, в то время Первый Секретарь Союза писателей Казахстана, прямо при мне позвонил своему давнему другу, главному редактору журнала «Простор» Геннадию Ивановичу Толмачёву и сходу попросил зачислить меня в штат. Я слышал в трубке почти отчаянный крик Толмачёва: «Олжас, дорогой, да я и Льву Ивановичу обещал (ага, значит, и Ошанин успел за меня словечко замолвить – с радостью узнал я неожиданную для меня весть!) устроить Славу… но пойми, штатная сетка не в моей власти, всё занято, не выгонять же без вины виноватых… давай вместе думать, подключай свои рычаги…» .
И Олжас подключил. Вызвонил директора Дома Творчества Союза писателей и приказным тоном, не терпящим возражений, дал указание устроить меня в тамошний штат … хоть кем… хоть полотёром. Директор робко, на казахском языке, что-то попытался возразить, но поэт был непреклонен. Резко и кратко подытожил разговор: «Полотёром! На две ставки!!.»
Две ставки полотёра были примерно равны зарплате работника «Простора», и я, так ни разу и не протеревший мастикой паркетные там полы, стал работать в журнале, а зарплату получать в Доме Творчества. Года через три-четыре, когда я уже официально был оформлен в «Просторе», поднялась по всей республике кампания по выявлению «подснежников», в чьи ряды задним числом попал и я. Уже другой редактор журнала, светлой памяти Ростислав Викторович Петров, каким-то образом помог мне тогда выпутаться из бредовой ситуации, кажущейся теперь чуть ли не весёлым анекдотом, а тогда… тогда пришлось попереживать, не скрою. Но всё обошлось, служба моя в журнале продолжилась.
***
…а хорошо было в то арбузное лето! Легко, плутовато. Вообще-то поначалу приглянулась подруга, а вовсе не ты. Она первая весело откликнулась на предложение отхлебнуть из бутылки, когда сидели с друзьями в сквере у фонтана, попивали незабвенное, сказочной дешевизны винцо, а вы щебечущей стайкой примостились на соседней скамейке. Весенний вечер стремительно темнел, вышелушивая прозрачные звёздочки на пепельном небе. Хмелелось легко и празднично, и две компании как бы само собой перелились в одну, мгновенно заблиставшую остроумием, вдохновлённую мерцающей близостью.
Лёгкость, с которой приглянувшаяся ящерка отхлебнула винцо, а потом без спроса протянула бутылку подругам, скоро размагнитила затяжелевший, было, интерес, едва застервеневшую тягу к ней, весёлой, как подсолнечная шелуха.
Подруги стали понятны, и я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, в пухленькую застенчивую сероглазку. Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из солидарности с подругами, это ясно увиделось тотчас. Я оценил уклончивый жест, он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом.
Мягкая эта уклончивость оказалась на деле твоей неуязвимой, в любых ситуациях, сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с мягкими серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса, – что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны, сути твоей. Как выяснилось, не тайны, – тайн. Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль. Отмолчаться, темно пообещать, а потом ускользнуть (это удавалось виртуозно) – всё лучше, чем пронзить кинжальным «нет». Так ты считала. И свято верила в праведность именно такого поведения женщины наедине с мужчиной.
Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел увидеться таким), не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу. Многочисленные романчики, успевшие проскользить-просвистеть мимо, так и остались для меня тайной… нам хорошо было в то арбузное лето. Легко.
Студенческие каникулы, медицинские проколы, загулы, пересдачи зачётов, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» буден. Мы были счастливы, безоглядны. Особенно я.
А всё началось тогда, в пепельный вечер у фонтана. Ты звонко хохотала, я травил байки. Мы оторвались от компании, и в подъезде, не переставая смешить, я поцеловал разрумянившуюся щечку. А потом, засмотревшись в серые, с весенней поволокой глаза, – родинку, трепетавшую как раз в серединке смешливой, задорно вздёрнутой губки. Это было самое чистое у нас, потому что потом лишь разворачивалась пружина стервенеющей страсти.
…и подоспели Арбузы! Арбузы с большой буквы. Это было всем летам лето. Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть, он имел в виду сорт… но мне почему-то кажется, что это настоящее, личное имя зелёного великана. Думаю, оно даже зарегистрировано в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня…»
Уж и порезали мы его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей, уж и побушевали!..
Серые глаза, полные обречённости, покаянно клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию. Медленно, испрашивая пощады, поднимала глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно угадав, светлела. Спрыгивала с дивана, быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась нежною щёчкой хитро изогнувшейся кошечки о моё плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешливо ускользала. Хорошо ещё, что в дверь. А могла бы в окно. Как одна знакомая, зачем-то прикормленная мной, приблудная плутоватая кошка, которая после кормёжки почему-то ускользала обычно через форточку. Впору бы и тебе…