Написано по песне группы "Немного нервно" "Власти твоей нет надо мной"
Искроцветы на лозах не цвели девятнадцать лет. Девушки, юными вплетавшие лепестки в волосы, взрослели, увядали, рассказывали своим дочерям легенды о перламутровых стеблях. Горы, как прежде, каждый год накрывала весна, все суровей и северней.
Минуло восемнадцать зим, лозы вились по осени сухими цепями. Цвести ли горячим искроцветам под серым небом?
Под таким только и цвести.
Холодов ждали девятнадцать лет, девятнадцать весен сносили неурожаи, слали податями на Перекрёсток снопы и шелк, икат и серебро вместо живых искр. На восемнадцатый год кончились запасы, прибой вынес ракушки и тину, с полей плыл пшеничный дым. И в самый холодный год, в пасмурной тишине, первый огонь прошёл по стылым листьям.
Лоза принесла плоды, и, в венке искроцветов, с букетом в руках, дочь лекаря отправилась к Перекрёстку. Рыжие косы, густое медовое марево в глазах и рубиновое кольцо на руке, отомкнувшее ворота.
Традиция требовала уложить цветы на скамью у входа и уйти, оставив кольцо. Перстенёк возвращался в долину с проезжими странниками – платой за постой, звонкой монетой в лавке, оброненным кошельком. Дочь лекаря склонилась над скамьёй, и первые холодные лучи выбили искры из лепестков и рубина. Острою секирой ранил чужой взгляд.
– Оставишь себе?
Девушка вскинулась испуганно, затравленно, обреченно:
– Нет, господин…
– Тогда я оставлю. С тобою вместе.
С тех пор застыла дочь лекаря, приглянувшаяся господину, на Перекрёстке, а лоза отцвела до самой сердцевины, и не сияли больше в долине искроцветы.
Каждый год господин требовал тростника и шёлка, фарфора и кофе взамен цветов, а девушке, пряча дары, повторял:
– Всю долину спасёшь, если станешь моей, милая…
А люди в долине таяли и тонули в тишине и веснах.
Однажды он был особенно настойчив.
– Один поцелуй, милая, и возвращайся домой, а я больше ни цветов, ни серебра не попрошу – живите…
Она поглядела в окно, прижав руку с кольцом к лицу, на голые поля, на пар над дорогами, развернулась, бросилась в чуждые объятия, ища чужие губы.
– Нет, милая моя, знаю, что в рубине яд, и поцелуй твой теперь ядовит. Прости, милая, не удалось тебе провести господина…
Дочь лекаря, и не такие хитрости ведавшего, застыла в объятиях и, холодная, скользнула из сильных рук вниз.
Искроцвет не цвел больше, а господин, как прежде, требовал икат и жемчуг, хрусталь и рубин.