Встреча при загадочных обстоятельствах

Рассказ опубликован в литературно-художественном альманахе "Александровская слобода".2021;
Рассказ опубликован в журнале "Молодая гвардия" за январь-февраль 2021. 

ОЛЬГА СЕВОСТЬЯНОВА

ВСТРЕЧА ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..
Сергей Есенин

1.
Я не знаю, как здесь оказалась. Просто вдруг обнаружила себя идущей по незнакомой улице большого города. Будто кто-то нажал на компьютере клавишу «Найти» – и я вдруг выплыла откуда-то из небытия. И проявлялась постепенно. Как на старой фотографии, помещённой в тёмной комнате в специальный раствор. И наконец материализовалась окончательно. Я даже не сразу заметила, что одета в белую холщовую рубаху. Хотя все вокруг были одеты по-зимнему. Да-да, была зима. Я искала свой дом. Свой родительский дом. Там жили мои родители и бабушка. А где-то рядом был мой дом. Я точно помнила! Я не знаю, с кем я там жила. Может быть, с мужем и детьми? Наверное. С мужем и детьми. Но где они? Почему я одна и куда иду? И почему мне совершенно незнакомо это место?
– Как называется эта улица? – спросила я у прохожего, но он прошёл мимо, даже не взглянув в мою сторону. – Как называется эта улица? – повторила я свой вопрос сидящим у дороги «людям с юга», которые, кажется, чем-то торговали. Они взглянули на меня с недоумением. Ясно ведь, что они не местные.
Я шла и шла. Мимо каких-то магазинов с дорогими витринами, мимо ресторанов, из которых доносилась музыка… Толпы людей кружились вокруг меня… Заходили, выходили, проходили… И тут кто-то взял меня сзади за локоть. Я обернулась. Это была моя сестра. Моя родная сестра. Я её сразу узнала. Мы давно уже жили в разных городах. Только перезванивались изредка. Но я почему-то ничуть не удивилась, увидев её здесь.
– Какой это город? – спросила я.
– Москва, конечно.
– Как Москва? Мне нужен мой город. До него от Москвы километров сто на электричке ехать. Там мои родители, муж, дети…
– Нет у тебя никого, – с хорошо скрытым злорадством ответила она. – Муж давно тебя бросил.
– Как это бросил?.. Он мне ничего не говорил.
– Тебе не говорил, зато всем жаловался, как устал с тобой жить. Он сказал, что уходит от тебя – и больше никогда не вернётся. С тобой ведь невозможно. Ты кого хочешь доведёшь. Тебе ведь надо, чтобы всё было по-твоему. Ты его задавила. Он даже деньгами не распоряжался, которые сам всю жизнь и зарабатывал. Всем завладела ты. Ты лишила его права голоса… Он страдал и молчал. Ты думаешь, что ты его любила? Нет, это не любовь, это эгоизм, один сплошной эгоизм. Он ещё долго терпел. Ты вообще никого не любишь. Разве только себя…
Она жужжала и жужжала у моего уха, но я её уже почти не слышала. Я действительно вдруг ясно вспомнила, что мой муж, капитан дальнего плавания, ушёл в незапланированный рейс. Я его не хотела отпускать. Я устала ждать. Но он был непреклонен. Всю жизнь он уходил – а я ждала. А дети росли… Без него. Потому что его никогда не было рядом. И без меня. Потому что меня у них тоже не было. Я ведь ждала. А это было превыше всего. И что теперь? Значит, снова ждать? Впервые ждать его напрасно? И уже никогда не дождаться?
2.
Мы познакомились с ним случайно. Он был курсантом мореходки, а я студенткой универа. У каждого была своя жизнь. И мы бы, конечно, никогда с ним не встретились, если бы не его преподавательница по сопромату. Мама Балка. Так они её называли. Рассчитывали прочность этих самых балок, а мама Балка их жалела и ставила им трояки. А ещё у неё была дочь на выданье, тоже студентка. Мама Балка считала своих курсантов завидными женихами. Ещё бы, они ведь без пяти минут капитаны. Закончат училище – и поведут свои пароходы в далёкие зарубежные страны. Вот она и устроила встречу девчонок с иняза со своими учениками. Она хотела, чтобы Миша выбрал её дочку. Но он выбрал меня. Вскоре я забеременела, а он ушёл в море. А я его ждала. А когда дождалась, уже нянчила нашу с ним дочку. Потом мы уехали на Крайний Север. Там у нас родился сын.
Я любила мужа до самозабвения. Просто трепетала, когда он ко мне приближался. Он поднимался по лестнице, а я уже считала его шаги. И страшно ревновала его ко всем и ко всему. На улице – ко всем прохожим девушкам, на которых он задерживал взгляд. На пароходе – ко всем тёткам, которые там работали. Дома – ко всем его друзьям, которые к нам приходили в гости. От этой проклятой ревности я так уставала и так раздражалась, что устраивала истерики на пустом месте. Порой я его ненавидела до умопомрачения. И однажды он не выдержал моей любви-ненависти и сказал:
– Всё. Мне это надоело. Я от тебя ухожу!
– Нет! Нет! Нет! – заверещала я, упав на пол и ухватив его за громадный меховой унт.
Он не ушёл. А ночью мы помирились. Мы всегда с ним мирились ночью. Потому что ночью он был только мой. Это была страсть. Всепоглощающая, почти запретная страсть под покровом полярной тьмы.

Летом мы уехали в отпуск на материк, а он снова ушёл в море. В отпуске ждать его было легче. Мама занималась детьми, а я бездельничала и мечтала о встрече с ним. А он слал мне радиограммы и клялся в вечной любви. А когда его пароход пришёл наконец в порт, я, оставив детей на попечение родителей, упорхнула к нему в Архангельск, где они не раз становились на ремонт. Он встретил меня с виноватым видом. И рассыпался в любезностях, уверяя, как сильно меня любит. Сердце моё сжалось от плохого предчувствия. Едва войдя в каюту, я сразу почувствовала присутствие женщины. Весь воздух был пропитан ею. На тумбочке лежали таблетки элениума. Он сказал, что абсолютно нечаянно встретил на улице свою бывшую. Она до сих пор его любит и очень страдает. И ему нужно было еёуспокоить и сказать окончательное «нет».
Ноги у меня подкосились. Я упала на пол и зажала рот руками, чтобы не закричать. Он метнулся за таблетками. Я швырнула их в угол, а воду выплеснула ему в лицо. Он хотел погладить меня по голове. Руки у него дрожали.
– Не прикасайся ко мне! – сдавленным шёпотом закричала я. Всё-таки мы были не дома, а на пароходе. – Никогда, никогда больше ко мне не прикасайся! – меня душили рыдания. – Ты до сих пор любишь её... Ты хранишь её платок... Сейчас же выбрось его!
Он снова куда-то метнулся и побежал в туалет.
– Я выбросил его! Выбросил! В унитаз выбросил! – я услышала шум смываемый воды. – Только успокойся, пожалуйста!
– Уйди! Я тебя ненавижу!
Он вышел из каюты. Он вообще-то был на работе. Я не разговаривала с ним до самой ночи. Я ненавидела его до умопомрачения. Он ушёл на вахту, а я целый день писала ей письма, хотя понятия не имела, где она живёт. Мне смертельно хотелось узнать: было или нет? Я писала и рвала. Рвала и писала.
Ночью мы помирились.
– Любимый! – шептала я ему. – Любимый!..
3.
Я машинально шла по улице и думала: за что же он так со мной? За что? Я ведь так любила его.
– Только маме не говори… – попросила я сестру. – Она расстроится, что он ушёл.
– Нет у тебя мамы. Она умерла… – жёстко сказала сестра.
– Как умерла? – потрясённо воскликнула я.
– Все умерли. И папа… И бабушка тоже…Никого у тебя больше нет…
– Но почему же я ничего этого не помню?
– Может быть, потому, что ты всегда была занята собой, а до других тебе и дела не было?
– Неправда! Как ты можешь так говорить? Я всех любила…
– А ты подумай, – насмешливо сказала сестра и куда-то исчезла.
Я не могла думать. Мне стало так тошно, что я хотела уже прыгнуть под проходящий автобус. Но почему-то не прыгнула. А просто легла лицом вниз на ледяной тротуар и хотела умереть. Тут я как раз и заметила, что одета в какую-то белую холщовую рубаху. Похожую на ту, которую приготовила себе «на смерть». Она лежит у меня в шкафу, и я иногда на неё натыкаюсь. Её привезла мне из Иерусалима подруга. Сказала, что окунула её в Иордан. И что в этой рубахе мне будет сподручнее идти к Богу. Что, мол. тогда Бог «меня узнает». Но это, конечна не та, это другая рубаха, раз я ещё жива. А я жива? Или уже нет?
Всё сильнее я вжималась в тротуар. Я смертельно хотела умереть. Мимо меня проходили люди. Много людей. Я видела только их ноги в тёплых сапогах и ботинках. Они мелькали у меня перед глазами туда-сюда, туда-сюда. И мне стало так обидно, что они проходят мимо меня, как будто меня вовсе здесь нет. «Что я, бомж какой-то, что ли, что они не хотят мне помочь?» – подумала я и встала. Но они обтекали меня со всех сторон, не замечая.
– Почему они мне не помогли? – с обидой набросилась я на вернувшуюся откуда-то сестру, кивая на прохожих.
– А разве ты сама никогда так же не проходила мимо тех, кому нужна была твоя помощь?
– Никогда! – горячо воскликнула я. – Я не такая жестокая, как они. Я очень милосердный человек. Я всегда помогала людям...
Сестра пристально посмотрела мне прямо в глаза и ничего не ответила. А я схватилась за голову. Потому что мой мозг будто взорвался от какого-то душераздирающего крика. Я сдавила виски руками, не в силах вынести боль.
– Люди! Помогите! – кричала в нашем подъезде какая-то чужая девчонка. Я приникла к дверному «глазку». Никто не выбежал на помощь. Ни одна дверь не колыхнулась. Все, наверное, так же, как и я, стояли по ту сторону и смотрели в «глазок». Внизу хлопнула подъездная дверь. Я облегчённо вздохнула в надежде, что девчонке удалось убежать. «В наше время открывать двери небезопасно, – подумала я. – Откроешь – а тебе ножом в бок. Нет уж. Своя рубашка ближе к телу…»
Но это, конечно, экстремальный случай был, мысленно спохватилась я. А вообще-то я человек жалостливый. Мне всех жалко. Ночью, когда засыпаешь, так вдруг всех жалко станет, что слёзы просто ручьём льются. Нет-нет, я всегда всем помогаю, если попросят. Нищим всегда мелочь даю. Я не жадная. Или вещи какие старые – мне не жалко. Это уж нет, зря сестрица на меня наговаривает.
– Куда ты меня ведёшь? – сердито спросила я у неё.
– В приют, – сказала она. – Но сначала тебя покормлю.
– Зачем в приют? Не хочу я ни в какой приют, – заупрямилась я. – Что я, бомж, что ли?
Мы вошли в какую-то столовку с длинным столом. Я села с краю. Напротив меня сидел старый бомж. Он улыбнулся мне беззубым ртом, готовый к разговору. Я опустила голову. Мне не хотелось никого видеть. Сестра принесла мне тарелку с невыносимо противной баландой. Меня чуть не стошнило. Есть совсем не хотелось. Я решительно отодвинула еду.
– Ну как хочешь, – сказала сестра. – Неизвестно, когда ты в следующий раз поешь… Сама-то ты не любишь, когда тебе не подчиняются…
– Расскажи мне про маму, – попросила я. – Она меня любила?
– А ты подумай, – ещё раз насмешливо ответила сестра.
4.
С детства я никогда в себе не сомневалась. Я всё знала лучше всех и всё делала лучше всех. И вообще всегда была права. Родители души во мне не чаяли. И я принимала эту любовь, как данность. А потом, когда сама стала взрослой, приезжала к ним королевой. Просто осчастливливала их своим приездом. И детей своих им привозила для их полного счастья. Да они просто от радости плакать должны были!
Они и плакали. Но не от радости.
Когда мама заболела, я пришла в больницу её проведать. И мы сидели с ней на скамейке в больничном дворе и о чём-то спорили. Я теперь уже не помню, в чём я была с ней не согласна и отчего так раздражалась. Помню только, как она положила мне голову на плечо и спросила:
– Ты меня любишь, доченька?
– При чём тут любишь или не любишь? – рассердилась я. – Вечно ты настроение испортишь. Конечно, люблю. Все дети любят своих родителей, а родители – своих детей. Мама опустила голову и ничего не ответила.
Может, я и не точно так тогда ей сказала, но что-то вроде этого. Но я точно на неё обиделась. Зло так подумала: «А сама-то ты любишь меня?» И так, помню, мне себя жалко стало, что хоть плачь. Что я в этой жизни видела? Учёба, дети, пелёнки, вечные разлуки с мужем… Кто меня-то пожалеет? Нет, подумала я, совсем не умеет мама любить. Только к себе любви требует.

Совсем другое дело – бабушка, мамина мама. Вот кто для людей живёт. Я тоже так хочу. Сначала нас вырастила, потом наших детей. И всё – нам. Всё – нам. И никакой любви вовсе не требует. Только на родителей всю жизнь за что-то обижается. Даже комиссию один раз домой вызвала, чтобы рассказать, как ей плохо живётся. Что зять, мол, её отравить хочет. Ну, это она напрасно, конечно. Придумала тоже – отравить. Да он мухи не тронет. Но я всё равно с родителями поссорилась, что они бабушку обижают. Плохо это – обижать её. А бабушка комиссию эту уговорила, чтобы её в дом престарелых оформили. А папа её туда везти отказался. И пришлось мне. Позориться. А бабушка недельку только в этом приюте пожила – и назад домой запросилась. И папа поехал – и её привёз.
Папа у нас – стена каменная. И живём мы за этой стеной припеваючи. Он всё для нас делает. Мы даже в магазин ходить обленились. Папа бежит в гараж за машиной – и возит нас, куда захотим. Даже когда страшной болезнью заболел и уже почти не ходил, всё нас возил. Ерунду какую-то сестра говорит, что я никого не любила. Как его было не любить-то? Я так плакала, когда он умер! Так плакала! Казалось, жить без него не смогу.
А бабушка-то без папы совсем ослабела. Придёт, бывало, ко мне, еле поднимется на четвёртый этаж – и сидит. Я ей супу, конечно, тарелку налью. Не жалко супу-то. Она посидит – и назад плетётся. Я двери ей открываю, спрашиваю: дойдёшь, мол, сама-то? А она только рукой махнёт: дойду, мол, не переживай. А потом снова в перила вцепится – и спускается потихоньку. Ну, я постою ещё у двери, конечно, посмотрю, как она идёт. А потом ещё домой позвоню: дошла, мол, старая? Нет, неправда это, что я эгоистка. Я очень милосердная. Мне всех жалко. Правда-правда.

– Почему в приют? У меня дети есть. И ещё внук, кажется… – вспомнила я, когда мы с сестрой подходили к какому-то двухэтажному бараку. Даже странно было, что есть ещё такие дома.
Да, у меня точно внук есть, продолжала я размышлять. Взрослый уже. Я же его и вырастила, когда его отец с матерью разошлись. К себе его взяла. Чтобы хорошо его воспитать. Мать его – она разве сможет так воспитать, как я? Что она вообще может? Ой, как он мать-то свою невзлюбил… Да и отца тоже не жаловал. Предали они, говорил, меня. Но я не разрешала ему так говорить. Мать есть мать. Он обязан её любить. А отца уважать надо. А как же? Интересно, как же внук сейчас живёт?
– Хорошо живёт. Зажиточно. И семья у него хорошая, – ответила на мои мысли сестра.
– А почему же он меня к себе не взял? Почему я бомжом стала при живых-то детях и внуках?
– Ну это уж тебе лучше знать, – ответила сестра, открывая двери в барак. – Посиди пока здесь, – кивнула она на скамейку во дворе. – Повспоминай свою жизнь… Может, на пользу тебе пойдёт…
5.
Я сидела и вспоминала. Дочку вспомнила. Маленькую. Хорошенькая такая девочка. Играла во дворе, а я с работы шла, замотанная, сумками нагруженная. А дочка как кинется ко мне, обняла меня, радуется. А подружки её вокруг нас стоят, смотрят. Я её от себя отцепила и строго так спрашиваю:
– Ты уроки сделала?
А она отвечает весело:
– Нет, я тебя жду, мамочка…
А я как крикну на весь двор, подружки её даже вздрогнули:
– Немедленно домой! И за уроки садись!
Она голову опустила – и домой поплелась. А потом уже, когда выросла, рассказала мне, как они тогда с подружками поспорили, у кого мама самая добрая. А она лучше всех рассказывала, какая у неё необыкновенная мама, самая лучшая, самая добрейшая на свете… И они ей поверили… Тут я и появилась…
Нет. Я хорошо своих детей воспитывала. Этого уж у меня не отнимешь. А потом их жён, мужей, внуков… Всё ведь на мне. Я всю жизнь не для себя живу – для них. И воспитываю, воспитываю. Потому что они мне небезразличны. А как же? Что я – соседей пойду воспитывать? Сын один раз не выдержал и выпалил:
– Мама, ты когда-нибудь замолчишь?
– Никогда! – гордо ответила я. – И не надейтесь! Воспитывала и буду воспитывать. Кто же вам ещё скажет, если не мать?
Чем больше я говорю, тем больше молчит сын. Я ему звоню:
– Сынок! Ты как?
– Нормально, – отвечает.
– А здоровье как?
– Нормально.
– А на работе?
– Нормально.
Иногда мне так хочется у него спросить:
– Ты меня любишь, сынок?
Но я не спрашиваю. Боюсь, что он промолчит.
Чем больше я говорю, тем больше говорит дочь.
– Ты кого-нибудь, кроме себя, любишь? – спрашивает она.
– А как же? Я всех люблю, – обижаюсь я. – Все родители любят своих детей, а дети – родителей. Как ты вообще можешь так говорить? Я же всё, всё для вас. Всё вам отдала. Из того, что было, конечно.

– Мама, а почему у Аньки есть такое красивое пальто, а у меня нет? – спросила она как-то меня, когда ещё подростком была. В эти самые 90-е, когда в магазинах ничего не было.
– Потому что её родители на рынке стоят… – с обидой ответила я. – Ты же не хочешь, чтобы я тоже там стояла?
И пришлось мне тогда пальто с себя снять – и доченьке отдать. А как же? Ради них ведь живу.
– Мама, опомнись, – говорила она мне позже. – Что ты творишь? Ты же всех под себя подмяла. Никого не пожалела. Посмотри, как мы теперь все несчастны… Даже папа не выдержал, бросил тебя всё-таки, хотя он и самый терпеливый из нас.
– Как ты можешь так говорить, доченька? Что я такого сделала? Я ради вас живу… Ты меня… любишь? – хочу я сказать дальше, но замолкаю. Вдруг она ответит:
– Ну вот, всё настроение мне испортила. При чём тут – любишь не любишь. Все дети любят своих родителей… А потом зло подумает: «Не умеет она любить, моя мама. Лучше бы меня пожалела. Что я видела в этой жизни хорошего? Молодость проходит…»
Сестра прерывает мои воспоминания. Она подходит ко мне и говорит:
– Пойдём. Нас уже ждут.
– Не пойду, – упираюсь я. – Не хочу я в приют. Почему ты меня не возьмёшь к себе?
Она усмехается и смотрит на меня долгим взглядом.
6.
Несколько лет назад у сестры случилось горе. У неё умер муж. Я, конечно, тут же помчалась на вокзал. Я знала, что она не сможет жить одна. Я хотела забрать её к себе. Как вещь. Чтобы она ничего не чувствовала и молчала. Но она страдала. И не молчала. Оказалось, у неё на всё есть своё мнение, отличное от моего.
– В чужой монастырь со своим Уставом не ходят, – увещевала я её. – Смирись под мою сестринскую руку. Я лучше тебя знаю, что тебе нужно. Будешь жить спокойно по моим правилам. Тебе будет у меня хорошо, если будешь слушаться.
Но она не хотела жить по моим меркам. Она привыкла жить, как ей хочется. И однажды она ушла в никуда, даже не попрощавшись.
– Неблагодарная! – вопила я. – Вот так и помогай людям – а они потом тебе в душу плюнут.
Мы не встречались с ней несколько лет. И вот теперь она вдруг появилась на улице и привела меня в этот приют.
– Пойдём, – повторила она. – Нас ждут.
– Не пойду, – продолжала я упрямиться. Но она крепко взяла меня под локоть и повела по лестнице на второй этаж.
– Куда мы идём? – спросила я.
– К психологу?
– К какому ещё психологу? Сроду не была ни у каких психологов.
– Здесь такой порядок. Ты же лучше меня знаешь, что в чужой монастырь со своим Уставом не ходят, – усмехнулась она. – Ну не трясись уже. Никто тебя тут не съест. Ты ведь столько лет в церковь на исповедь ходила. Считай, что это тоже исповедь.
– Да, двадцать лет уж в церковь хожу, – горделиво согласилась я. – Исповедуюсь. Я человек набожный.
– Исповедуешься, – сказала сестра, – а толку нет. Нисколько не меняешься.
– А что мне меняться? Чем я нехороша? Бога люблю. Людей тоже. Жертвую собой.
– Неужели? – ухмыльнулась сестра. – Только почему-то никто не замечает, как ты всех любишь.
– Ну ладно. Надоело уже. Всё недостатки во мне ищешь. На себя лучше посмотри, – огрызнулась я.
Мы вошли в кабинет. Он был похож на врачебный. Я в своей холщовой, почти «смертной» рубахе выглядела здесь вполне адекватно. За столом сидел пожилой человек. Он действительно был чем-то похож на батюшку. Наверное, седой окладистой бородой. Глаза под круглыми очками у него были внимательные. Даже очень. Он пронзительно посмотрел на меня и тихо сказал:
– Тебе надо будет ответить на вопрос анкеты. Только подумай. Главное – ответить честно.
– Я очень честный человек, – уверенно ответила я. – Я никогда не вру людям. Всегда говорю им правду в глаза.
– Тебе не надо будет ничего говорить людям, – сказал Психолог. – Тебе надо будет ответить на вопрос самой себе. Только – самой себе. Первый раз – самой себе. А главное – честно, – ещё раз повторил он, делая упор на слово «честно».
– Хорошо, – ответила я. – Давайте свою анкету.
Он протянул мне листок бумаги. На нём был написан только один вопрос. Очень лёгкий вопрос: «Была ли ты когда-нибудь жестока к людям?» Я могла бы ответить на него сходу:
– Конечно, нет. Я очень добрый, милосердный человек. Мне всех жалко. Я всегда помогаю людям, которым нужна помощь. Я всех люблю.
Да, именно так я и ответила бы. Но здесь нужно было не говорить, а написать. И я задумалась. Всего на одну секунду задумалась под пристальным взглядом старика и взглядом сестры мне в затылок.
7.
Мне почему-то вспомнилась подруга. Она умерла десять лет назад от рака. Совсем ещё молодой была. Она умирала, а я уезжала в отпуск. В кои-то веки мне путёвку дали. Не могла же я, в конце концов, от неё отказаться? Я ведь тоже больной человек. Я уехала, а на следующий день она умерла. И мне об этом сообщили по телефону.
«С чего это она вдруг мне вспомнилась?» – подумала я, подняв глаза от анкеты. И тут только заметила, что сижу будто напротив зеркала. И мне показалось, что там, в зеркале, мелькнула какая-то тень. Я вгляделась в изображение – и отшатнулась. Кажется, это была я. Но какая страшная! Я себя никогда такой не видела. Взгляд у меня был жёсткий, недобрый, губы крепко сжаты, а уголки сильно опущены вниз. И ни тени улыбки. Я совсем не знала себя такой! А ведь именно такой меня видят люди.
Я сидела в оцепенении, а передо мной мелькали в зеркале «кинокадры» моей жизни: мама… папа… бабушка… дети… внуки… сестра… подруга… муж... Муж... Мой капитан. На самом деле никогда он меня не бросал. И всегда всё мне прощал. Потому что любит. Он уходил в море - а я его ждала. А недавно он сошёл на берег. И теперь мы всегда вместе. Он мой - безраздельно.
Все прошли перед моим взором. Все любили меня. И молчали, боясь обидеть. И прощали. А я? Я оказалась совсем другой, чем в своём воображении. Мне неприятна была эта встреча с собой. Я себе – не понравилась.
Я взяла ручку и написала:
«Я эгоистичная, недобрая, самолюбивая, надменная, немилосердная и гордая. И это – правда!»
Взгляд старика потеплел. Он взял мою анкету и положил её в стопку на столе.
– А заключение? – спросила я. – Какое будет заключение? Вы же доктор?
Он подал мне несколько листов бумаги. Но буквы расплывались у меня перед глазами – и я так и не смогла ничего прочитать. Но я почувствовала, что отзыв был положительный. Из-за этой единственной за всю жизнь правды о себе самой себе – положительный.
Мы с сестрой вышли из кабинета.
– Прощай! – сказала она. И исчезла так же неожиданно, как появилась.
Я растерянно стояла одна посреди больничного вида коридора, по бокам которого были закрытые двери. Мне показалось, что за одной из них я слышу голос мамы. Будто она зовёт меня. Или просто спрашивает:
– Ты меня любишь, доченька!
– Да! Да! Да! Я люблю тебя, мамочка! Очень-очень люблю! – закричала я.
И от этого крика – проснулась… И долго неподвижно лежала, глядя в потолок. Громко тикали на стене часы, безжалостно отсчитывая секунды продолжающейся жизни... Неужели всё ещё можно исправить?.. Неужели ещё есть время научиться любить?..
Я схватила с тумбочки мобильник и нажала кнопку:
– Доченька!..