Но, к моему удивлению, мысль эта продержалась в моей голове совсем не долго. В конце концов, все обдумав, я пришел к умозаключению, что это не более чем меланхоличный бред и вызван он, конечно, переизбытком кислорода в воздухе. Вот так, здравая оценка решает множество проблем и даже те, которые еще не выродились. Таким образом, я снова заковал себя в медные доспехи невозмутимости, и остальное время решил провести только в приятной обстановке.
Я прогуливался по берегу, по утесам, пару раз, правда, чуть было не свернул шею. Одно местечко даже облюбовал, к своему удивлению. Это был маленький кусочек земли, уходящий в бурную горную реку корнями растущих неподалеку сосен. Совсем на границе с водой лежал, уже наполовину вросший в землю, огромный корень. Вот он и становился моим ложем в прохладные вечера. Как же приятно приходить сюда, вдыхать свежий горный воздух. Тело совершенно не чувствовало грубой древесины, напротив, в такие минуты мне казалось, что ни одно кресло в мире не сравнится в удобстве с этим корневищем.
Я приносил сюда книги, альбомы для рисования и читал, и рисовал, пробовал писать стихи, пока мне предоставлялась минута умиротворения. И никто, ни одна живая душа, а тем более падшая душа человека, не смела потревожить моего спокойствия. Я много думал о жизни, о ее смысле. Поверьте, именно в таком месте особенно хорошо думается о глобальных вещах, поскольку их злейший враг – суета.
- Вопросы о смысле жизни возникают не от большого ума и зрелости,- рассуждал я,- а именно потому, что человеку все как-то не живется. Мешают какие-то установки, общество, особенности психики, наконец. Здоровые, психически благополучные люди не ставят перед собой таких вопросов. Уж тем более не пытаются воплотить их любой ценой. Они наслаждаются жизнью. Ее красками, приятными моментами, трудами и плодами, которые приносят эти труды. Здоровые люди просто живут… Смысла во всем не ищут и счастливые. Зачем им попросту нагружать себя, трепать свои изнеженные нервы… Отчего же я так просто не могу? Отчего во всем нужно искать смысла, даже в этой паршивой жизни? Так, я снова начал ругать себя… Я либо болен, либо глубоко несчастлив. И то, и другое, вероятно. Единственное благо в том, что я способен видеть себя, как есть. Это пошло из врожденной тяги к правде. Раз я не терплю лжи, то и себе врать не намерен, а такая ложь, поверьте, хуже остальных.
Итак, я фигура трагическая, поскольку молодой человек двадцати трех лет настолько ожесточился, что его не трогают ни страдания женщины, ни муки приятеля. Собственные мои чувства – тоска и раздражение, однако я сам, без вранья, составляю свой портрет, свой холодный и жестокий портрет. И в том, что я вижу себя без прикрас, только горечь и нет любования. Моя грусть осмысливалась и становилась холодом.
В который раз убеждаюсь, что из меня никогда не выйдет такого человека, какого из меня хотят сотворить – не позволяет характер. В моем центре стоит толстый стальной стержень, который просто не позволяет мне согнуться перед остальными. Оттого и нелестные высказывания о моем существе. То я недостаточно благорассуден, то собственная картина мира не сходится с общепринятой. Некоторые, особо интеллигентные, старались обходить стороной мою персону, как бы выказывая протест мне и правде, о которой мне приходилось говорить. Я их понял. Понял и то, что ближний круг, по сути, тоже питает ко мне чувство, подобное этому несогласию, но остается рядом. Порочит в моих глазах свою честь именно тем, что изменяет собственным установкам. К слову, это не было для меня открытием. Тогда я решил не мучить ни себя, ни других, и сам стал обходить стороной тех, кто по моим убеждениям не составлял ценности для мира, оставив рядом только самых близких, в чьей преданности я мог не сомневаться.
Да уж, любезнейший Олег Иванович… Когда же, позвольте спросить, зародилась в вас эта жуткая неприязнь к людям? – иронично спросил я сам себя и тут же ответил,- Неприязнь у меня не к людям, а к общественной грязи.
- Это как же? – продолжил диалог я, говоря чужим голосом. Нет, не удивляйтесь, я редко вожу диалоги сам с собой. Этот случай, скорее, исключение.
- Люди – они, как сосуды. От того, что в них налито, и определяется человеческая ценность, это как с вином. Можно налить доброту, ласку, заботу… Такой человек ведь гораздо ценнее того, в ком, к примеру, варварство, цинизм и дебоширство. Это я и называю общественной грязью. Теперь она во всех.
- Разве?
- Да. Наш век очень обмельчал на хороших людей. Теперь страной правят жадные, судят – скупые, газеты пишут лжецы, а грехи прощают безбожники. На настоящее невозможно смотреть! А за завтрашним днем будущее… В стране преобладают глупцы (простой народ), которые по своей же собственной глупости с рождения копают могилу и отдают свое место ненасытным властям, даже не догадываясь, что можно жить иначе. Так вот, пока в стране преобладают такие люди, все, о чем я сказал ранее, будет жить. Я никогда не прощу умы, которые побоялись вступиться за правду и все равно попали за решетку. Всех, кто хоть каким-то образом способен повлиять на дальнейший ход, верхушки стараются поскорее убрать. Правда! Правда нас спасет. Всю свою жизнь я пытался достучаться до сердец, но тщетно. Меня принимали за глупца, мятежника. В конце концов, я выдохся. Никакого авторитета не хватит, чтобы раскрыть людям глаза. Никакого языка, чтобы они, наконец, услышали… Я ведь понимаю, что моя правда никому здесь не нужна. Все откроется тогда, когда беда и ужас охватит людей от их собственных деяний. И тогда они обратятся к Богу, но поздно будет. – Я поставил подбородок на ладонь и задумался, глядя неспокойную реку. Прохладные брызги орошали мои ноги, попадали на лицо, но я не смахивал капли. Так они и высыхали, как слезы оставляя после себя белые следы. В голове промелькнули давно знакомые слова, - Слухом не услышите, и не уразумеете, и очами смотреть будете, и не увидите. Ибо огрубело сердце людей сих…
Вдруг слышу негромкий оклик, от неожиданности вздрагиваю.
- А, это вы, Анфиса Дмитриевна.
- Да-с… Уединяетесь?
- Пытаюсь.
- Я помешала вам, извините. Там маман собирает обед. Послала за вами… Вы приглашены.
- Благодарю, обещаюсь обдумать.
- Я по вашему голосу, кажется, поняла – вы не хотите идти? Нет, нет, гостей будет немного – приглашены вы и ваш друг, Михайло Вилорович. Маман от него в восторге, – немного печально сказала она.
Что ж, - подумал я, - так или иначе мне это не помешает, - и дал согласие, что буду.
- Ах, как я рада. Вы осчастливите нас. Пойдемте скорее, дождь идет, чего же мокнуть.
Я и не заметил, что ветер стал дуть в другую сторону от меня и речные капли больше не летят на мое лицо. Вместо них уже моросил теплый дождь.
Всю дорогу мы с Анфисой беседовали. Я понял, она начитанна, прекрасный собеседник, правда, трудно выводимая на откровенность. Все, о чем она говорила, словно было прикрыто полупрозрачным тюлем, отчего четкости ее слов и ясности суждений я не проследил. Конечно, только такой человек, как я мог обращать внимание на мелочи, подобные взгляду, походке, наклону головы. Моя придирчивость выражалась не только к себе самому, но и к окружающим. Вот, что я заметил… Анфиса была зажата. Я бы сказал, чересчур скованна. Когда я слушал ее речи, мне представлялись миллионы ситечек, от больших до самых меленьких. Все слова, которые она хотела сказать, непременно просеивались через эти сита, в конечном итоге вслух она произносила коротенькие бессвязные предложения. Руки она держала в замке, голову низко опускала. Одно могу сказать точно. Ручаюсь, она не боялась меня! Первая задавала вопросы, пыталась шутить. Всей ее робости я вскоре нашел оправдание – возраст.
Анфисе всего четырнадцать, и кто бы мог подумать, что рядом с ребенком я буду чувствовать себя легко. Не скрою, поначалу мне было трудно объяснять ей некоторые вещи, приходилось подбирать слова, темы, чтобы не выводить беседу на взрослый манер. Все-таки я хотел говорить с ней о том, что интересно именно ей, вскоре влился. К моему удивлению, иногда она выдавала такие ошеломляющие познания из области астрономии, музыки, географии, что меня, истинного полиглота, брала оторопь. Хотя это было смешно… Вообразите, рассказывает она о зените, и кажется, вот-вот раздухарится и зажимов, как не бывало, а потом сказанет какое-нибудь заумное словечко, испугается – вдруг не так сказала при мне, сожмется, как старый башмак, и снова молчит. Я ее подбадриваю, мол, все в порядке, а она краснеет, и все равно ни слова.
Мне казалось, я нашел ее! Того самого человека, с которым я мог находиться и не чувствовать себя одиноко. С Анфисой Дмитриевной было легко и спокойно. Она не трогала тем любви, измен, разврата. Оно и понятно – всей этой грязи жизни она попросту не знает, и, слава Богу, я считаю. Все в ней пахло чистотой, юношеской наивностью и простотой. Вскоре, я уже не обращал внимания на ее внешность, найдя кое-что поважнее – душу!
Дом, в котором обосновалась на время Анфиса Дмитриевна и ее мать, напоминал тот, в котором поселили нас, разве что у нас не было балкончика. Кстати, я не сожалел, поскольку балкон совершенно не внушал доверия, скорее беспокойство и испанский стыд. Серое здание внутри было оклеено светло-персиковыми обоями. Мебель была пошарпана, пообтесана временем и бывшими жильцами. К слову, далеко не роскошное состояние утвари очень беспокоило хозяйку. Мало того, что на столе была длинная белая скатерть, так еще и стулья были покрыты легкими тканями. Осмотрев дом, я не осмелился делать выводы о состоянии несчастных стульев и спального матраца вообще.
За столом уже дожидались нас сама Анна Ильинична и заранее приглашенный, нарядный Бобылев. После приветственных поклонов, от которых попахивало фальшем, мы сели обедать.
- Как у вас уютно, дорогая хозяюшка! В духе времени. Чувствуется женский дух, не правда ли, Олег Иваныч? – Я промолчал.
- Наш век великолепен! – протянула Яблочкина, - Нужно ему соответствовать. А как иначе? Иначе – никак. Мне наш век очень нравится. Хороший, добрый…
- Прогрессивный, что немало важно,- язвительно добавил я, как вдруг под столом моя нога встретилась с ногой Мишеля. Он нахмурил брови. Это значило только одно – не стоит заводить разговор в сторону прогресса. Меня осенило. Передо мной сидела от начала своего консерватор и ретроград. Я иронично рассмеялся в душе, ну не попадается мне на пути единомышленников.
- Я, молодой человек, считаю, что от ваших прогрессов все беды на земле. – подняла брови Яблочкина.
- Это отчего же?
- Житья нет. – Пояснила она и поглотила ложку варенья.
- Так вы хотите жить спокойно?
- А вы, батюшка, нет?
- В моем существовании так мало спокойствия, что я и не знаю такого понятия. Однако же прогресс заключается не в изменении всего вокруг нас.
- Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, пока не изменятся люди, прогресса не настанет.
- Вот! Его беспокоит спокойствие, теперь уже и люди не нравятся,- пробурчала женщина как бы самой себе под нос, - И что, и что?
- Пока в обществе будет преобладать ваша порода, страна не сдвинется с места. Вас вполне устраивает сегодняшнее положение. Уверен, вы даже не задумывались, что можно изменить!
- Но зачем лезть туда? Боже, и вам оно надо, молодой человек? – поморщилась Анна Ильинична.
Куда мы скатимся в итоге?- подумал я, - И это знать, и это предки… Ведь она все понимает. И что внутри страна в грязи, и что покоя нет, но лезть и марать манжеты ей не под стать.
- Вы упорно держитесь за главенствующие места, совершенно не понимая того, что взгляды ваши, сударыня, безнадежно устарели. Я призываю вас дать дорогу молодым.
- То есть, вам, Олег Иванович?
- Не претендую, Боже меня упаси. Но я знаю много талантливых полководцев, способных составить конкуренцию Паскевичу и Витгенштейну, прекрасных дипломатов.
- Вы на святое руку не поднимайте! Мы прекрасно живем, и прошу заметить, войну мы выиграли.
- Но какими жертвами…
- Жертвы не важны. Факт победы!
Я презрительно поджал губы и, немного помолчав, закончил,- Я понял вас. Вы не углубляетесь в суть, вам хватает поверхностно удостовериться о благе. Конечно, так жить легче. Но смею заверить, вы – грешница. Не обессудьте.
- Что, что? Я? Молодой человек… Доживите до моих лет…
- Равнодушие. Это самый коварный грех в наше время, поймите. И убийство, и воровство поражает душу моментально, а о существовании в вас равнодушия вы можете и не догадываться. Долгие годы оно копится в человеке, как вирус. А потом постепенно человек умирает. Так вот, вы уже мертвы. Вы этого не заметили, правда? Вам все безразлично, кроме собственного туалета и общественного мнения.
- Это дерзкое заявление. Положим, я даже оскорблена, – лукаво склонила головку она.
- Нет. Вам и это безразлично. Что для вас мнение щенка? - Я язвил и не унимался. Мне хотелось довести ее до откровенности, сорвать эту напудренную маску.
- Подождите… - она подумала, отчего лицо ее сделалось уж очень неестественным, - А для вас все имеет смысл?
- Да.
- Вероятно, формально? Как говорят французы pour une coche [для галочки]. Нельзя же печься обо всем на свете, – рассмеялась она.
- Вы не правы - из глубины меня. Я не зависим от общества. Я прямо в лицо говорю, что не доволен. Не терплю вранья.
- Я тоже поняла вас, - улыбнулась дама, а Мише прошептала, – такие долго не живут.
Я не стал более слушать его, больше не о чем было говорить, и я поспешил удалиться. К счастью, еще с порога я заметил небольшой шкафчик с книгами. Теперь мне представилась удача прильнуть к ним.
- Вот молодежь! Они не выпускают книг из рук. И что из таких выйдет? – продолжала кудахтать она,- Я понимаю, что это образ жизни. К этому надо разумно адаптироваться, но как можно, если они столь остры на язык?
- Поправка, дорогая. – Тихо протянул Мишель, - Он один такой. На всей земле один.
- Это еще лучше. Может он еще и не поразит своим влиянием общество.
Это было сказано недостаточно тихо. Неизлечима, - подумал я, с опаской глядя на нее,- потеряна. Да и что она может? Уже, пожалуй, ничего.
- Что ж, молодой человек, расскажите о себе. Обо всех уже поговорили, кроме вас. Фигурой мистической в наших кругах быть non comme il faut. Засим, слушаем, - она замолчала и приподняла бровь в знак искреннего интереса, в чем я, конечно, изначально сомневался.
- О чем же вам интересно послушать?.. – со вздохом спросил я и поднес руки к лицу.
- Ах, Боже, обо всем, чего вы, сударь, от нас не утаите!
«Ах, сударыня… Не будь вы так назойливы, а тем более, не выставляли себя столь жалкой, я бы утаил от вас все» - подумал я с тоской глядя на Яблочкину.
- Как вам этот край?
- Вполне доволен.
- Давно здесь?
- Не так давно. Приехал вместе с… - я показал в сторону Мишеля,- Однако, если бы не обстоятельства, я бы прожил тут всю жизнь.
- Это какие же обстоятельства? – не унималась хозяйка, - да и вообще, можно ли серьезно желать такой жизни? Я не понимаю этого. Глупо! Очень глупо стремиться убежать от людей! Это все равно, что бежать от своей природы.
- Маман… - тихий стон вылетел из уст Анфисы. Как я понял, это был упрек. Она вся покраснела и стыдливо глянула на меня. Я же в свою очередь взглядом показал, что в словах ее матери нет ничего, чтобы меня затронуло за живое, однако, я нашелся, как поставить ее на место.
- Такие люди, как вы, уважаемая Анна Ильинична, к счастью, не есть моя природа. – Эффект был ошеломительный! Челюсть Яблочкиной медленно поползла вниз, а брови, напротив, вверх. Она стала заметно больше, может оттого, что выпрямила спину и выпятила грудь, подобрала все свое оскорбленное достоинство в кулак и выпалила:
- Но вас родила такая же женщина, как и я!
До этого момента я ликовал – мне удалось пробить броню и вывести ее на эмоции, но что творилось внутри меня теперь… Ох, сколько всего я мог высказать в ответ, но стержень не дал мне этого сделать.
- Не берите в счет мою мать. Вы ее не знаете, она вас тоже. Никто не давал вам права опускать эту женщину до своего уровня. – Кажется, я сказал это менее ядовито, чем ожидал. Может потому, что мать свою я совершенно не помнил и не чувствовал на себе никакого отблеска женского воспитания, однако был уверен, что Пелагея Федоровна была выше той, что сидела напротив меня.
- Как дерзок! – Буркнула себе под нос Анна Ильинична и предприняла последнюю попытку завязать разговор, весьма некстати, - Женаты ли вы, наконец?
Я поднял на нее глаза. Ее щеки пылали от возмущения, она нервно мяла свои пухлые пальцы. Я задержал на ней взгляд, а сам подумал: она права, как мне себя теперь рекомендовать? Формально, я уже не женат… но и не разведен, и тем более, не вдовец. Лучше вообще себя никак не рекомендовать.
И этот вопрос я оставил без полного ответа, который хоть в малой мере мог ее удовлетворить. Удивительно, как она не взорвалась на месте? Вместо всего ожидаемого, Анна Ильинична выдавила из себя улыбку, да такую вялую и неестественную, что можно было подумать, высокопоставленный человек угостил ее скверным анекдотом, от которого она просто не могла отказаться.