– Батюшка. Ба…батюшка! Поднимайтесь. – Сквозь сон услышал я и в ту же секунду возненавидел и Мишу и солнце и себя за вчерашнюю слабость. Оттого, не открывая глаз, я спросил:
- Какими судьбами в моей почивальне?
– Ха-ха! Помилуйте… Мы с вами давеча немного перебрали. Что? Голова болит? Ясно. Сам на это попался. Пить – вредно, а не пить – еще вредней. Ну же, пора…
– Куда?
Бобылев, наверное, побелел в эту секунду. Эта мысль подтвердилась, когда дрожащим голосом он выпалил, – Это как же «куда»? В дорогу, на Кавказ.
Я приподнялся на локте и открыл глаза, - Что? Миша, что вы лепечете? Вы трезвы? – Конечно, забыть плана я не мог, но мне страшно хотелось его побесить. Спросонок я заметил у старика у руках мой доломан, - Ах, да… Простите, я забыл. Сегодня суббота, верно? Ярмарка, стало быть. Самое время. Самое, самое… Я сию минуту встану.
– Попрошу собрать на стол. И в дорогу. – На радостях он выскочил из комнаты. Его суетливость рассмешила бы любого. Вообразите – он был похож на крупного розового поросенка. Такое же вечно довольное смешливое лицо. А теперь представьте, как поросенок суетится. Хрюкает, повизгивает. То-то и оно. Он успел приодеться, кстати. Этот костюмчик я помню едва ли не всю жизнь. В нем Миша приезжал ко мне в пансион, в нем пытался завести знакомства. Надо будет сказать, что он давно вышел из моды, ведь старик пытается ей следовать. Я подошел к окну. За ним уже кипела жизнь. Солнце палило, а земля стремительно сохла – это радовало. Вдруг меня осенило: я же покойник, наверняка, все уж об этом знают. Ежели увидит кто, несдобровать.
– На улице стремительно становится людно. Нужно торопиться. Слышишь, Мишель? Миша!
– Оу?
– Говорю, людно. Мы проспали.
– Вы так сладко спали-с, не хотел…
– Да скажите просто – вчерашняя водка ударила, спали, как убитый. Никого во сне не поминал?
– Как же? Именно, поминали. Лидию Палну.
– Ах, боже мой, с каких чертов ее? Ничего не помню. Что ж, это к лучшему. А впрочем, нет. Помню. Сон снился… Военный пансионат – мрачное место в моей памяти. Мальчики в военной форме стоят в ряд, там же я. Мне не более шести лет. Пожилой француз свирепой наружности палкой поправляет детям осанку. В приоткрытую дверь заглядывает опоздавший мальчик… Володя Азорин. Как сейчас его увидел. Он был мой лучший друг.
«Стойте ровно! Вы похожи на лошадей, больных рахитом. Кто согнет спину – три шкуры спущу, живого места не оставлю! - кричит француз, - Смирно стоять. Эх вы, будущие солдаты, как вы воевать будете? Смотреть жалко, бездари.» - Замечает Азорина, «А ты что там стоишь, наглец? Как ты посмел? Подобная халатность недопустима, ты будешь наказан. Раздевайся.» Берет его за ухо, затаскивает в комнату.
– Остановитесь, господин учитель! – пролепетал я. Такова моя участь с детства, всегда мне больше всех надо.
– Кто сказал? А, это ты. Кому ты перечишь? У тебя, небось, молоко на губах не обсохло. Молчи, килька.
– Я не стану молчать, господин учитель. Вы безбожны.
– На чем основываешься, как там тебя…Перовский?
– Вы должны были спросить, почему Азорин опоздал.
– Зачем?
– Возможно, были на то причины.
– Я спрашивал, зачем тебе это?
- Я не терплю несправедливости, господин. Спросите его.
– Ну?
– Я искал сапоги. – Ответил Володя, тогда все расхохотались.
– Впредь, приходи без сапог! Видишь ли, Перовский. Причина невинна, но сам факт. Он все равно опоздал. А ты проявил свой нрав не лучшим образом. Запомни, Перовский, дерзить старшим – неприемлемо. В таком случае будет несправедливо наказать его одного. Не прощать же дерзости. Раздевайся. При всех три шкуры спущу! – И он выдрал нас. Право, я заговорился. Так- с… Где вещи… Нужно спешить. Боги, мокрое до сих пор! Не беда. Я, видишь ли, надеялся уехать засветло, подальше от людских глаз. Не получилось, увы. Рискуем! Ну и пусть! Никто не говорил мне, что будет легко! Чем больше народу, тем легче, верно? Я не отчаиваюсь. Одевайтесь, друг мой. О! Да я смотрю, вы уже… Великолепно. Помолитесь на дорожку, мы оставляем этот чудный дом – временное пристанище негодяя!
– А трапеза..?
– А трапезничать в коляске будете! Я ждать не могу, поймите. – Выкрикнул я, будучи уже у двери, и накинул ментик. Спасибо старику, что начистил золото. Да, пропасть не даст. Мы выскочили на улицу и сразу шмыгнули в бричку, я попросил закрыть верх. На воздухе голова моя стала еще свежее, дурные мысли и тревоги вышли вон. Стало необъяснимо спокойно и весело, душа светилась и рвалась в горы! Ничего больше не держало меня в этом поганом городе, а впереди… Эх! Впереди только свобода!
Да, во время того, как мой старик завтракал, я попросил его фамилию мою забыть. На вопрос «Как же величать?» ответил – Азориным зови. Олег Азорин! Не плохо звучит. По крайне мере, будет безопаснее, если фамилия моя будет реже попадать в обиход. Остальное время я изволил беспечно спать и лишь изредка поглядывал в окно. Виды, право, открывались сказочные!
Мы быстро покинули Петербург, а через час уже пересели на паровоз. Он в считанные часы домчал нас до какого-то малонаселенного городка близ Кисловодска, а оттуда мы снова наняли бричку. Вся дорога заняла менее дня. Почему мы не остановились в Кисловодске, спросите вы? Мне он ужасно не нравился, да и потом, было на Кавказе место, куда все это время безнадежно рвалась моя душа. Это малюсенький городок, именуемый Пхией. Я был тут проездом во время учебы, с тех пор она меня покорила.
– Я хочу вам сказать, дорогой мой Михайло Вилорович, что место это обладает великолепным свойством. – Я ходил по верху обрыва, балансируя руками. Такое изощрённое самодурство доставляло мне немало удовольствия, - Пхия – это не какой-то там Кисловодск. Настоящий Кавказ, нетронутый край. Людей приезжих тут мало, а воздуха и свободы – хоть отбавляй! Я был тут однажды еще до женитьбы. Мало кто… Мало кто заедет сюда. Третье место после Пятигорска и Кисловодска. Здесь – ценители. Здесь умы, ищущие уединения. Нравится? То-то же! Вот и я забыть ее не смог. Она, как нежная девушка, неоскверненная каким-нибудь неблагочестивым человеком. И воздух тут не такой, как везде. Он чист и свеж, как поцелуй ребенка. И не воды тут лечат, как я погляжу, а воздух и земля. Что же вы молчите, словно воды в рот набрали? Мы до воды еще, кстати, не дошли…
– А это чего там? - Перебил старик.
– Где?
– А вон! Внизу. Видите? Идут…
– Такие же умы, как и мы с вами. – А увидели мы двух дам в сопровождении немолодого заросшего густой щетиной черкеса. Они, подобрав подол платьев, смешно пытались взобраться к нам. В голове промелькнула мысль, что женщины обуты в неудобные туфли, оттого они и качаются, как осинки на ветру.
– Они, кажется, нас заметили. Неловко… Может, спустимся?
– Познакомиться желаете? Неужто, в компании моей вам стало скучно?- Я обернулся через плечо, Бобылев растерялся, - Не берите в голову! Я пошутил. Я настолько рад пребыванию тут, что ничего не испортит моего настроения. А оно, прошу заметить, сегодня необычайно задорно. Извольте! Только они уже поднимаются к нам. Смотрите, какая прехорошенькая.
– Да, недурна. Но право, голубой ей не к лицу.
– Ах, ты о ней… Ну да, в целом. Но я говорил о той, в оранжевом. Оттенок, достаточно изящный, чтобы быть в меру чувственным, и достаточно насыщенный, чтобы олицетворять собой манящее кокетство.
– Какие слова! Однако помнится, вы недавно схорониться изволили.
– А кто вам сказал, что я хочу с ними знакомиться? Я лишь сказал, что девушка не дурна собой.
– А я бы хотел иметь с ней знакомство. С вон той, в голубом. С таким лицом, она, право, не может быть глупа.
– Порой я задумываюсь о том, отчего мы с вами столь дружны? В женщинах нас привлекает противоположные вещи – ум и красота. Меня это беспокоит.
- Значит, по-твоему, Олег, женщина не может быть и умна и красива?
- А вы таких встречали? То-то и оно, а я на своем примере доказал одну из двух теорий: о том, что красивые женщины зачастую глупы и невежественны.
- Мой друг, ты можешь доказать и вторую, которую называешь не иначе, как «умные девушки не красивы». Только я понять не могу… Неужели бы ты хотел видеть рядом с собой ту, над которой будут смеяться?
- Пусть смеются, в этом нет ничего постыдного. Просто надо понимать, смеется над другими тот, кому живётся слишком скучно. Мне жаль таких людей больше, чем предмет их насмешки. Умный человек это понимает, но…
- Но есть же на свете исключения! Те, кто и умны и красивы!
- Может и есть, только называются они иначе. Наше поколение привыкло к журнальным картинкам, к тому же страдает повышенной самооценкой. Оттого, Миша, таких людей зовут «обыкновенными». Но я тебя уверяю, я, прочитавший уйму книг, такие люди, у которых не найти изъяна, найти крайне редко. Я смело могу сказать – таких нет.
- Боже, она сейчас навернется! – вскрикнул Бобылев, глядя на даму в голубом.
- Прошу! – Мне пришлось спуститься ниже по склону и помочь забраться дамам, - Прошу. Мы видели вас внизу. Вот, знакомьтесь, Михаил Вилорович Бобылев. Человек чистейшей души, чистейшей наружности, впрочем, вы сами видите.
– Господа эти приехали из Тульской губернии. Анна Ильинична Яблочкина – Познакомил нас черкес. Он, вероятно, был приставлен им для удобств.
– Здравствуйте. Чрезвычайно рад! Голубой вам необычайно к лицу! – Любезности Бобылева можно было завидовать. Я невольно закатил глаза и отошел в сторону. Мне вдруг стало тошно от одного подобного зрелища. Он говорил еще что-то, но я старался не слушать. Тем более, мне посчастливилось быть занятым – порывом ветра сорвало с головы мой кивер, пришлось потрудиться, чтобы очистить и усадить его на место.
- Ах, право, не стоит, - Смущенно рассмеялась женщина в отвратительном голубом платье. На мой взгляд, к ее годам нужно выбирать нечто поскромнее, иначе она рискует заиметь в народе какое-нибудь недоброе прозвище, что вряд ли украсит ей репутацию. Что касаемо ее лет, я заметил уже рябые руки и не совсем свежую шею. Можно было полагать, что Анне Ильиничне около пятидесяти, хотя по ее прелестному гордому лицу, по густым светлым волосам, по тонкой фигуре, сложно было дать больше сорока. Такую мелочь, как руки, мог заметить только я. Яблочкина продолжала, - Мы рады знакомству. Разрешите представить, моя дочь - Анфиса.
Тут-то я и обернулся, но только ради того, чтобы поглядеть на ее лицо. Ведь до сей поры, я упускал это - было некогда вглядываться в черты, когда ее мать может запутаться в кружевах и покатиться вниз. Чтож… Анфиса не покорила меня. Это лишь мое впечатление о ней, не судите строго. Ее черты, ради которых я переступил через себя, были самые обыкновенные, и если можно так выразиться, крестьянские. Стало обидно – с такой матерью и она могла бы родиться писаной красавицей, но не повезло, а право, жаль. У девушки было круглое лицо, зажатая смущенная улыбка, она будто до ужаса всего боялась. Серые глаза были до того крупны, что я не сомневался, она видит ими все, даже то, что сокрыто. Рядом с ней даже я ощутил тепло, его излучали волосы. Пожалуй, они были самым заманчивым в Анфисе. Цвет их назову «цветом спелой пшеницы во время заката». Золотые пряди поблескивали природной рыжиной.
- Анфиса! – окликнула ее мать,- Анфиса, ну покажись господам! Хороша милочка, не так ли? – Она могла бы долго нахваливать дочь, если бы перед ней стоял некто вроде меня. Перед Бобылевым Анна Ильинична предпочла нахваливать себя, и, ухватившись за его локоть, ушла гулять по холму. Сам не заметил, как я остался наедине с Анфисой. Признаться, она была настолько тиха, что я не сразу заметил ее.
- Ну? – спросил я, когда молчание невыносимо затянулось.
- Что? – переспросила она глухим голосочком.
- Нет, ничего. Так, стало быть, вы тут отдыхаете?
- Нет. Так маменька сказала.
- Привезла сюда? – она не ответила, - Понимаю…
- Она приехала сюда к подругам. А те зачем – Бог весть.
- А вы не хотели? Вы, вероятно, хотели остаться дома, продолжать веселиться, но никак не прозябать лето в горном городишке. – Я сам не верил тому, что говорил. Способна ли она на веселье?
- Дома, напротив, больно скучно. А здесь нынче все веселее.
- Это где же у вас, Анфиса…
- Дмитриевна.
- Анфиса Дмитриевна дом? Просто знать хочу, где в России скучнее, чем здесь. Так объезжать ваш дом стороной буду. – Я съязвил, и это ей не понравилось.
- Это не наш дом скучен, а Пхия прибавила веселья. Тут нынче много народу приехало.
- Как? – вот самоубийцы, подумал я, убивать своё время таким образом… Ведь только я умею находить счастье в одиночестве, иным это не под силу.
- А вы не знали? Прошлым летом проездом тут остановилась Александра Федоровна.
- Что? Сама императрица? – мне становилось не по себе.
- Верно. С тех пор многие уважающие себя господа сюда приезжают. Это теперь модно.
- Не на виды поглядеть, не водой полечиться, а лишь потому, что тут была знать… Это в духе времени.
- Ой, а разве вы тут не за этим? – усмехнулась Анфиса, но тут же сама этого испугалась и снова сжалась.
- Нет, не за этим. – Холодно отрезал я, - Я, видите ли, уединения искал. – Вновь настало молчание, - Значит вы – Тульские уважающие себя господа? Так что, Яблочкины – знаменитая фамилия?
- Да, но я – обыкновенная, – меня заинтересовали ее слова, - Я не Яблочкина, не родная дочь, падчерица.
- Сирота?
- Анна Ильинична мне тетка, а сестра ее покойная – моя мать.
- Как же?
- Закрытова. Менее известная фамилия.
- Оттого вы и не похожи на нее.
- И вы заметили? Она странная, не читает, не музицирует, ничего ее не интересует, кроме того, как поскорее снять вдовий крест.
- А вас, сударыня, не интересует замужество? – я нахмурился.
- В мои годы? Мне шестнадцати нет, помилуйте.
- Книги? Вы много читаете?
Она помолчала, - Много.
- Что же вам интересно? – наш разговор шел в направлении литературы. Я привычного холода не терял и решил проверить ее на ложь. Анфиса сказала, что ее потрясла «Ода о восхождении на престол Елизаветы Петровны», я задал ей несколько вопросов, и она блестяще на них ответила. Вскоре ее подозвала мать. Прощаясь, Анфиса спросила:
- Вы мое имя знаете, даже больше, чем имя, а я вашего – нет. Как вас зовут? Не молчите, иначе я обижусь. – Это рассмешило меня. Я, как и планировал, представился фамилией Азорина. На том мы и разошлись.
Меня беспокоило то, о чем она сказала. Имею в виду приезд в Пхию благочестивых господ. Бог знает, кто таковым является в моем родном городе. Губернатор? Я бы пережил. Судьи, чиновники – тоже. А если подобная мысль придет в голову Голодяю, Шмаровозу? Ах, боже мой, нет! О чем это я… Не на то у них мысли направлены. Глупые мысли, глупые. Я не стал даже говорить об этом Мише. Кстати, он после прогулки с Яблочниковой заметно приободрился. На щеках заиграл детский румянец. Он много рассказывал о ней, но я его не слушал. Я думал о другом.