Одесса
Одесса.
Так звали сноху Веры Леонидовны.
«Ну и имечко, - невольно думала она про себя, - взбредет же кому-то в голову так назвать ребенка». Впрочем, в снохе оригинальным было не только имечко, но и все остальное. Маленькая, всего полтора метра ростом вместе с кепкой, она была не из робкого десятка. Особенно бойким у нее был язык. Отшить, отбрить, а то и послать – это всегда, пожалуйста. Так, не особо и прицеливаясь, ловко владели этим средством когда-то разбитные хохлушки. Выпалят, бывало, все одним залпом, глядишь – что-то из всего этого словесного мусора в цель и попадет.
Точно такой же тактики придерживалась и Одесса. Но от хохлушки в ней не было ничего. Смуглая кожа, черные, как смоль, густые короткие волосы, небольшая горбинка на правильно оформленном носу и черные, цвета глубокой ночи, зрачки. Холодные. Но временами, когда у Одессы случалось хорошее настроение, зрачки теплели и в них, будто, включался свет. К какому этносу принадлежало это создание установить было невозможно. Но каким-то шестым чувством Вера Леонидовна прозревала, что предки ее были народом диким, степным, коварным и легко могли пустить стрелу в спину несговорчивого союзника.
***
И вот как-то, в один из моментов, когда внутри Одессы включился внутренний свет, Вера Леонидовна попыталась установить с ней контакт.
- Имя у тебя какое-то чудное, - осторожно ступила она на зыбкую почву хорошего настроения снохи.
- Чудное? Да, ну! Город такой есть Одесса на Черном море, знаете? – и она со значением посмотрела на свекровь. Та, утвердительно кивнула головой. – Так вот, папка мой в молодости отметился в этом городе.
- Как отметился? – удивилась Вера Леонидовна.
- Да, просто! Он же, папка мой, жил еще во времена Советского Союза. Ну, там профсоюзы, профилактории, санатории и прочее, - Одесса подошла к окну и оперлась спиной на подоконник. – Сейчас такого нет. А тогда профсоюз отправил его поправлять здоровье в санаторий в эту самую Одессу. Бесплатно, представляете?
- Представляю, - отозвалась Вера Леонидовна.
- А я вот нет, не представляю, - сдерживая внутреннюю агрессию, резко парировала она. - Он же у меня не олигархом был, а кузнецом на механическом заводе. Ковкой занимался, - Одесса немного помолчала и вдруг, с явными нотками грусти, добавила, - художественной. Создавал из металла произведения искусств.
Одесса рывком оторвалась от окна, с шумом отодвинула стул и уселась за стол напротив свекрови. И в разговоре сама собой вдруг возникла непонятная пауза. В какую-то минуту Вере Леонидовне даже показалось, что все - тема беседы исчерпана.
***
Но, уже в следующую минуту, Одесса встрепенулась:
- Так вот, - и она, вскинув вверх указательный палец, продолжила. – В Одессе, папка мой, себя не жалел. Отдыхал по полной. Песню знаете, - она метнула цепкий взгляд в сторону свекрови и процитировала: - «…шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил…».
Вера Леонидовна, понимая, что ответ не требуется, молчала.
- Так вот, - снова с короткой присказки вернулась Одесса к прерванному монологу, - кефаль, биндюжники, море, пляж, все остальное оставило в душе моего папки такой неизгладимый след, что он решил его увековечить. И когда я появилась на свет, он и увековечил его во мне, назвав Одессой.
Она хмыкнула и вскоре добавила:
-Вообще-то, друзья зовут меня не Одессой, а Одой или Досей. Так другим понятней.
- Чудной у тебя папка был. С фантазией, - рассчитывая внести оптимистическую нотку под занавес разговора, вымолвила вслух Вера Леонидовна.
- Ага, чудной, - Одесса вскочила и снова приникла к окну, повернувшись к Вере Леонидовне спиной, – только спился он. Заказчики его и споили. Помер он. Сгорел от беленькой.
- Надо же, - не удержалась Вера Леонидовна. – А как же мама? Что она?
- С мамой все хорошо. Старается папку не вспоминать. Он – это ее страшная явь. Побои. Мат. Синяки. Ну, и так далее. Напьется, тогда, - пояснила она для порядка и вдруг, резко отпрянув от окна, развернулась и с вызовом посмотрела свекровке в глаза.
- И тебя бил? – уже догадываясь о том, каким будет ответ, выдержала та взгляд невестки.
- Бил. Ремнем. От души. Жестоко. До синих рубцов. Вдоль спины. И поперек, - отрывисто произносила Одесса каждое слово.
И чем горше звучали ее страшные признания, тем сильнее хотелось Вере Леонидовне прижать это недолюбленное взрослыми дитя к своей груди, охватить всю ее без остатка горячими ладонями, погладить с нежностью, как малого ребенка, по головке и полюбить. Но она сдержала себя. Знала, что, как дочь, всем сердцем полюбить эту девочку не сможет. А меньше, чем всем сердцем, не нужно Одессе и самой.
***
И странно, но, после этого доверительного рассказа невестки о своей жизни в семье, Вера Леонидовна в своих размышлениях окончательно запуталась.
Она думала о сыне. Но чем больше она о нем думала, тем меньше его понимала.
Митя был полной противоположностью Одессе.
Мало того, что по природе своей он был мальчиком холодных северных кровей – белая кожа, голубые глаза и светлые волосы, так он еще и на метр с лишним возвышался над головой своей избранницы. Пара с виду, прямо надо было сказать, выглядела искусственной, негармоничной и представляла собой не единое целое, а некий гибрид, состоящий из двух несовместных по своим внешним свойствам половинок.
Не было в жизни Мити и каких-то особых неровностей, все по уму, по порядку, по плану - детский сад, школа, институт, красный аттестат, красный диплом. Не бит, не избалован, правильно воспитан в семье и словом, и личным примером.
И вдруг такой выбор.
- И что ты в ней, в этой девчонке из подворотни нашел? – пытаясь докопаться до сути, наскакивала она на него. - Разве такая жена тебе нужна?
- Мать, уймись! – всякий раз одергивал он ее. – Пойми ты, я просто люблю ее.
- Люблю! Просто люблю! Да, этого для жизни мало! Нет, это совсем ничего! С этой своей любовью ты превратился в топтуна. Ты топчешься на одном месте. Нет роста! Нет движения! Все замкнулось на ней, на тряпках, на лени. Она тормоз! Тормоз!
- Мать, все хорошо. Не торопись. Все еще будет. Вот увидишь. Дай нам только срок, - и привлекая Веру Леонидовну к себе, нежно целовал ее в темя.
***
И действительно перемены в семье не заставили себя долго ждать.
Малыш, который благополучно появился на свет, устроил всем большой и настоящий праздник. Но вслед за праздником пришли будни.
Соски, памперсы, кормление, купание, бессонные ночи, опрелости, мастопатия выводили Одессу из себя. Но самым невыносимым оказался его ор. Ребенок спал мало и чутко, сосал подолгу и вяло, а затем по нескольку раз на дню закатывался в страшном крике и успокоить его порой не было никакой возможности.
Помогали Одессе все.
Носили, качали, баюкали, но малышу хватало этого ненадолго.
Постепенно материнские инстинкты Одессы стирались и в припадке накопившейся агрессии она бросала туго спеленованный комочек на диван и кричала:
- Заткнись! Заткнись! Заткнись!
И когда вдруг несчастный малыш толи от испуга, толи от обиды затихал, она спохватывалась и, силясь рассмотреть жив он или мертв, заглядывала ему в лицо и, исступленно целуя его маленькие щечки, выговаривала:
- Прости меня! Прости! Прости!
О, если бы подобные сцены, обладая целебным эффектом, могли принести ребенку успокоение и избавить его от боли, о которой он не мог рассказать. Но припадки матери на пользу ему не шли, и семейная жизнь молодых родителей превратилась в кошмар.
***
- Я не могу! Ты, слышишь, я больше так не могу, - кричала она в телефонную трубку, - он орет, он все время орет. Не затыкается!
- Покачай его, приласкай, сходите на прогулку, - уговаривал ее Митя на другом конце линии.
— Вот сам и качай, - перебивала она его, — это не только мой сын, но и твой!
- Досюля, мне нужно работать. Ты же знаешь! Дождись меня, хорошо?! – и он отключался.
Но помощь приходила к Одессе, как правило, с другой стороны – со стороны Веры Леонидовны. Она брала орущего ребенка на руки, прижимала его к своей большой и мягкой груди и, нежно покачивая и гладя по теплой спинке, монотонно приговаривала: - Мальчик мой, хороший мой мальчик. И случалось ребенок успокаивался и засыпал. Но боясь потревожить его чуткий сон, она не укладывала его в холодную кроватку, следуя распространенным рекомендациям, а усаживалась в широкое кресло и сторожила его покой.
Успокоение возвращалось и к Одессе.
Но взяв на заметку тактику, с помощью которой свекровь воздействовала на ребенка, она не торопилась ее использовать, а всякий раз, когда малыш громко закатывался в крике, спешила к Вере Леонидовне и со словами:
- Только Вы и можете его успокоить, - перекладывала его ей в руки.
***
Со временем большую половину дня ребенком стала заниматься Вера Леонидовна. И по началу она даже чувствовала себя кем-то вроде волшебницы. Хотя нет, чувствовать себя таковой она начала с подачи своей снохи, которая первой произнесла эти чудесные слова:
- Верочка Леонидовна, - почти прилипая к поверхности зеркала и накладывая густую тень на ресницы, ворковала она, - Вы настоящая волшебница. Хочу пока малыш спит, кое-что прикупить. Вы не против?
Когда ей было надо, Одесса умела быть вежливой и, превращаясь из хищной кошки в домашнюю, прятала свои коготки.
- Не против, - произносила Верочка не очень уверенно, - но прощу тебя, пожалуйста, недолго. Тяжеленький он. Мне не по силам. Да и устаю я с ним. Возраст.
- Да, да. Конечно, - соглашалась она, исчезая за дверью.
***
Исчезновения Одессы становились все более частыми и все более продолжительными. Нащупав однажды в свекрови слабину, умаслив ее сердце льстивыми комплиментами, она с легкостью переложила свои материнские обязанности на ее плечи.
Но праздник Одессы продлился не долго!
Очень скоро Вера Леонидовна поняла, что невестка использует ее, как дуру.
- И где она только все время болтается? – обрушилась она в один из дней на сына. – Что ты знаешь о ней? Где она сейчас? С кем?
Но Митя, находя всякий раз для любимой жены оправдания, нашел их на этот раз:
- Досюля устала, она должна развеяться, отдохнуть, побаловать себя тряпками, пообщаться с подружками… Ну, ты должна это лучше меня понимать.
- С чего это вдруг? – удивилась Вера Леонидовна.
- Ну, ты же видишь, как она старается. Сколько время с ребенком проводит. Как ей трудно с ним. Я на работе. Все на ней!
- Старается! Устает! Все на ней! Да, ты глаза открой! Твоя Досюля гуляет, развлекается, прожигает свою жизнь и твою. Это я должна отдохнуть! Я должна развеяться, побаловать себя и встретиться с подружками! – прорвало Веру Леонидовну.
Однако через минуту она успокоилась, всунула орущего малыша в руки оторопевшего Мити и, уже уходя, добавила:
- Уйми ребенка, тормоз.