Защита Севастополя от иноземных врагов, соединённых в несметное полчище – с оружием вторглись французы, англичане, турки, для того, чтобы унизить и наказать Россию. Не вышло, как замыслили – преданность наших людей Родине, вере отеческой – Православию, любовь к семье и домашнему очагу были так велики, что героизм русских воинов выдерживал самые яростные схватки, наперекор глухой осаде. Отчего же в наших людях такой несгибаемый дух, верность клятве и оружию? Объяснение, может быть, самое простое: Севастопольцев вдохновляла вся страна, все сословия сомкнулись, как единый народ, в едином стремлении от души помочь тем, кто ратоборствует с врагом у Черноморских твердынь.
Вот о том, как и в тихом, скромном уголке России по-родственному ждали раненых воинов, где дать бы им почувствовать и ощутить домашнее тепло, об этом и поведано весьма трогательно в пьесе Надежды Степановны Кохановской «Сцены мира». Здесь есть всё: правдивость и нежность, глубокая культура помещичьей семьи, достоверность простонародного быта. А главное – здесь чувствуется единение, по-другому – соборность, ведь она сильнее проявляется в военное лихолетье, когда беда становится всенародной, идёт испытание людей на мужество и способность делать добро. Все вместе и справились с легионами нечестивых захватчиков.
Когда создавалась пьеса, ещё окутывались огнём и дымом Севастопольские батареи, как на суше, так и на море. Ещё не остыла грудь Малахова Кургана. А русская писательница-патриотка спешит запечатлеть военные будни в живых сценах, отобразить подлинную действительность того единения чувств и надежд, устремлённых к мирному покою, а стало быть, к продолжению созидательной жизни!
Публикуется: журнал «Сын Отечества». 1857, № 1.
Александр Стрижев, Маргарита Бирюкова.
*
Н.С. Кохановская
СЦЕНЫ МИРА
(игранные в саду, на домашнем театре)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Больная старушка, Анна Матфеевна.
Дочь ее Наталья Алексеевна, лет 23-х.
Полковник пехотного полка, возвращающегося из Севастополя, лет под 30-ть.
Уездный Чиновник.
Гаврилка, не поступивший в ратники.
Лизавета Никитишна, горничная.
Тетка Варвара.
Хромая старушка Анна.
Кучер Демьян.
Анюта с пирогами.
Дворовая женщина.
Мальчик лет 14-ти.
Девочка лет 10-ти и
Двое детей: мальчик и девочка, лет по 8 и 7.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
(Маленькая деревенская гостиная с тремя дверьми: направо, налево и на балкон, в сад дверь отворена, по сторонам окна и у окна сидит девушка, за пяльцами, в простом белом платье. Зеркало; портрет покойного Государя в тёмной небогатой рамке. Поставив ноги на скамейку, сидит на диване видимо больная старушка, в тёмном капоте и в кацавейке сверху, в чепце с длинными оборками и в вязаной шерстяной шапочке. Возле неё, на столе, табакерка, очки и кучка корпии. Старушка продолжает её щипать, но не спокойно; кладёт на стол и опять берёт, поглядывает в сторону и будто прислушивается к чему).
МАТЬ. А! не идут, Наташенька; что-то не слышно... (ДОЧЬ в маленькой задумчивости поднимает голову и тоже прислушивается). Обидел меня Алексей Гаврилыч - так он меня, старуху, при болезни, обидел, что - Бог ему судья! Кажись, я ему во век того не забуду. (Машет рукою и принимается за корпию. Про себя говорит): Что-то их, моих голубчиков, ждут, ждут теперь из конца в конец по всему царству Русскому... (громко) А нам с тобою, Наташечка, некого ждать.
ДОЧЬ. Некого, мама... Но если нет никого, кого бы могли мы особенно ждать, тем лучше: будем ждать их всех.
МАТЬ (подумавши). Хорошо, моя умница. Недаром тебе ученье далось. Всегда ты словечко такое скажешь, что хорошо тебя послушать. - Будем ждать их всех - будем, Наташенька! А мне так-то - с самого утра хлопочу я - а всё Пашенька наш, Павел мой, вспоминается!
ДОЧЬ (всем лицом обращается к матери и с горестным движением кладёт руки на пяльцы). Маменька, душа моя! Полно горевать о нём.
МАТЬ. Я не горюю о нём. Что тебе, Наташенька, показалось? Я вовсе не горюю. Что слёзы-то? Это старые глаза, так уже им слеза-то далася; а я вовсе, Наташенька, не горюю (утирает слёзы). Бог с ним, с Павлом! царство ему небесное (крестится)… Я вот о чём истинно горюю: не довелось Павлу моему положить голову на родной Севастопольской войне; а была та какая-то Венгерская кампания... Лёг он, мой цвет дорогой, подкошенный на чужой земле! Куковала над ним кукушка немецкая и кровь его святая не полила Русскую землю!
ДОЧЬ (закрывая себе глаза рукою). Мама! мама! довольно с нас всякой крови.
МАТЬ. То, Наташенька, их кровь, а не наша, русская... Я бы вполовину так не горевала. Положил он свою голову, пусть бы и положил её: тысячи их положили - мученики святые прикрыли грудью Русскую землю. Я бы вместе и молилась за них, как за мучеников... В святцах есть: дву тем мученик от Диоклитиана нечестиваго в некоем езере водным утопленных; а наш Севастополь озеро не водное, а огненное… (трясёт головою от слабости и волнения). И так, ещё посудить; нам с тобой, Наташенька, честно бы было на людей посмотреть и о Государе подуМАТЬ: что и от нас есть слуга Царю и защита Отечеству; а теперь что мы с тобой такое? Обсевок в русском великом поле. Ратник с нас не сошёл; а я было совсем Гаврилку снарядила... Ни друга, ни брата, ни ближнего кого у нас в войске нет, только и нашего с тобой, что мы вот щептями своими... (показывает на корпию и начинает усердно щипать её).
ДОЧЬ (растроганно). Оставьте, мама. Теперь не нужно.
МАТЬ (скороговоркою и не поднимая глаз). Нужно... а коли не нужно - на смерть мне будет; в смертную подушку в головы мне положишь... (медленно). Живём мы с тобою двоечко, дитя моё! будто у Бога милосердого и у людей позабытые. Другим радость; а нам какая радость, коли мы ничем не послужили Государю и Отечеству? И честь нам от людей такая: кто не хочет, тот не обидит. Вот Алексей Гаврилыч...
ДОЧЬ. Алексей Гаврилыч здесь... (с маленькою улыбкою, взглядывая назад в полуотворенную дверь, направо).
Из другой комнаты слышны шарканье, откашливанье, и входит уездный ЧИНОВНИК, препровождающий войска и заведывающий назначеньем квартир. Старушка, при первом известии, отворачивается и начинает усердно щипать корпию. ЧИНОВНИК, немножко толстенький, коротенький - добродушно-весёлый и развязный, в форменном сюртуке, запылён весь; от жару маслянистость выступила на лице, входит, раскланиваясь и поправляя волосы. Говорит от порога:
«Идут, Анна Матфеевна! моё вам почтение. Здравствуйте, Наталья Алексеевна! Извините, Бога ради. У вас так чисто всё, а от меня пыль столбом идёт».
ДОЧЬ. Ничего. Вы на службе. Садитесь, Алексей Гаврилыч.
ЧИНОВНИК. Когда теперь сидеть? Почти в околице обогнал. Поспешил сюда, чтобы мне у вас встретить полковника и показать, что вот здесь его квартира.
МАТЬ. Покорно благодарю, батюшка, за ваше распоряжение.
ЧИНОВНИК (суетливо поглядывая в окна и прислушиваясь). Благодарите, Анна Матфеевна? За что? Не за что.
МАТЬ. Хорошо хотя то, что вы говорите, Алексей Гаврилыч, что благодарить мне вас не за что.
ЧИНОВНИК. Да что такое, Анна Матфеевна? Вы на меня какую-то напасть взводите (подходит к столу).
МАТЬ (берёт табакерку). От моей напасти вам не пропасти. По пословице вышло: на кого Бог, на того и люди.
ЧИНОВНИК. Разве я обидел вас чем? Анна Матфеевна! в уме моём и помышления не было.
МАТЬ. А это, значит, вы мне одолжение оказали: что одним моим соседям поставили трёх на постой; другим не поскупились и четырёх дать; а мне одним-одного человека! Пусть они и богаче меня; да богатый богат богатством, а бедный своим усердием.
ЧИНОВНИК. Анна Матфеевна!
МАТЬ. Постойте, батюшка! – Вы знаете, какой я горький человек. Был у меня сын и нет его; ничем я не послужила Царю и Отечеству… Хотя бы вы мне милость ту оказали: чтобы кусок мой, какой ни на есть – хлеб-соль святая стала за меня и за дом мой и послужила тем, что кровью своей служили Царю и всем нам, царству нашему великому; а вы мне одного человека поставили!
ЧИНОВНИК. Анна Матфеевна! (вздёргивает плечами)…Ей Богу! Не знал, откуда беда придёт… Но ведь этот один – полковник. Ещё, говорят, молодец какой! рука на перевязи. Стоит один десятерых, если не целого полка.
МАТЬ. Утешайте меня, батюшка, как малое дитя… Может точно, Алексей Гаврилыч, вы мне этим честь оказали; да не в чести дело.
ЧИНОВНИК. Господи, Боже мой! Вот и знай, как угодить людям… И вас я, Наталья Алексеевна, обидел? Ну, как Бог свят! Я ещё думал, как бы лучше (говорит, поспешая сказать, заглядывая в окна и прислушиваясь). Поставить к вам человека три офицеров: подумал – Анна Матфеевна больна, почти с постели не встаёт…
МАТЬ. Встала, мой батюшка.
ЧИНОВНИК. Что же из того, что вы встали; а через час опять ляжете…Народ, думаю – военный, наливки же у вас отличные: сами по усам текут и в рот попадают, и жалеть их, знаю, вы не станете… подумал немного: Наталье Алексеевне чтобы беспокойства какого не вышло.
ДОЧЬ (с маленькой милой улыбкою). Обо мне, пожалуйста, не заботьтесь.
ЧИНОВНИК. Э, да я знаю (машет рукой), что вы наши заботы не очень принимаете.
МАТЬ. Так это вам моих наливок жаль стало?
ЧИНОВНИК. А как же добра такого не пожалеть… Нет, ещё другое, Анна Матфеевна. Я вам докладываю: полковник - молодец! За Дунай пошёл штабс-капитаном; а теперь от Севастополя полковым командиром полк ведёт… (Начинает слышаться неопределённый шум и гул)… Слышите? Солдаты души в нём не слышат; но с ним, говорят, словно что подеялось: как прежде подавай ему пушки, Севастопольский ад, да трескотню Малахова кургана; так теперь – чтобы ему тихо было. Квартира ему всё равно, какая случится, только бы без шума. Сам меня просил, когда я явился к нему: «Вы назначаете квартиры?». – Я говорю: «Я, полковник». – «Пожалуйста, прошу вас, тихинький уголок для меня». (Шум сильнее и доносятся голоса песен)… Идут! Анна Матфеевна, на что тише уголка, как домичек вашего покойного братца – в саду, зарос вишнями? Я как-то ночевал в нём, вот его-то и назначил… Пеняйте же на полковника, а не на меня…(собирается уйти). Наталья Алексеевна! Я сегодня успел заглянуть туда – так и видно, что золотые ваши ручки похлопотали там. Прощайте! Счастливо вам приниМАТЬ вашего гостя (уходит).
Слышен стук отворяемых и затворяемых дверей, беготня – как бы всё, что есть живущего в доме, ринулось из него. За сценою голоса песен приближаются. Старушка привстаёт с дивана и, поднимая обе руки, говорит:
«Слава Тебе, Господи! Слава Тебе. Извёл Ты их из челюсти ада смертного – донеси их здравых и благополучных в дом их, к матерям и жёнам их, отцов к детям, братьев к сёстрам – Господи, Господь наш! яко чудно имя Твое по всей земле Русской».
(Хор военной песни покрывает слова; за сценою слышны бубны, тарелки, свист; песня льётся. Наталья Алексеевна, наклоняясь несколько за окно, неподвижно слушает; старушка первое время стоит с приподнятыми руками посреди комнаты; потом мало-помалу движется, садится на диван и понемногу всё что-то шепчет и шевелит вверх рукою).
Музыка и песня смолкают; за сценою слышны близкий шум шагов и бряцанье сабель.
Отдаётся приказание:
«Господа батальонные командиры! Прошу вас озаботиться: людям полный роздых. Мы поздно встали сегодня, и жар притомил людей. Завтра надо быть пободрее. До свидания, господа».
(Слитой говор, шаги быстро удаляются. Наталья Алексеевна недовольным движеньем поправляет свой наряд и вполоборота смотрит к двери. Входит полковник в серой солдатской шинели, подпоясан саблей, левая рука на перевязи и – страшно запылён. На лице, кроме глаз, ничего не видно, и эти глаза зорко оглядывают комнату и на мгновенье останавливаются у пялец. Старушка встаёт навстречу к нему).
АННА МАТФЕЕВНА. Пожалуйте, гость наш дорогой! Гости наши желанные… Если была когда святая великая радость, то это теперь видеть вас…
(Полковник молча, выразительно кланяется).
Я за счастье себе от Бога считаю приниМАТЬ вас в своем доме, и не здесь, батюшка. Вы объявили своё желание иметь тихий уголок, и хотя у меня с дочерью не шумно, но всё вам особый домик в саду есть. Сейчас вас проводят… Мальчик! девка! Кто там? Боже мой! Никого нет. Всё это отправилось смотреть на улицу.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (встаёт с места). Пожалуйте, полковник, я провожу вас. (Не дожидаясь ответа, она быстро выходит на балкон, сходит со ступеней; полковник, кланяясь Анне Матфеевне, следует за нею).
Сцена переменяется.
(Садится солнце, направо вдали виден балкон с отворенною дверью; налево, ближе к сцене, простой беленький домик, заросший кустами; маленькое крылечко выходит на дорожку, усыпанную песком; дорожка лежит между кустарниками; от стороны зрителей местами розы в полном цвете. Издали показываются Наталья Алексеевна и полковник. Дорожка довольно узка, чтобы свободно идти двум рядом, и полковник идёт, несколько отступя, позади. Наталья Алексеевна неторопливым, но быстрым свободным шагом проходит по сцене и останавливается у крылечка).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вот, полковник… Не гневайтесь, что лучшего помещения мы не можем предложить вам. Если бы у нас были палаты, мы бы уступили их вам ещё с большим усердием. Но, пожалуйста, верьте, полковник, что в этом маленьком домике всё готово к вашим услугам. Изъявление какого-нибудь вашего требования мы примем за величайшее одолжение себе… Приказывайте, полковник – чтобы мы могли служить вам.
(Слегка кланяется и поворачивает идти; полковник следует за нею).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (оборачивается). Полковник…
ПОЛКОВНИК. Я вам отвечаю тем же: вы проводили меня, теперь я провожу вас.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Но я знаю дорогу.
ПОЛКОВНИК. Позвольте мне несколько твёрже узнать её.
(Идут).
«Ах!» - неожиданно вскрикивает Наталья Алексеевна и подаётся назад; полковник быстро ступает шаг вперёд.
ПОЛКОВНИК. Вас испугала негодная лягушка.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (сконфуженно, стоя на одном месте). Ах, да. Это нечаянность… Но, пожалуйста, не думайте, чтобы я была такая трусиха. Я вовсе не трусиха.
ПОЛКОВНИК. И я не трус, могу вас уверить…
(Вынимает полусаблю и подносит на вид Наталье Алексеевне. Она читает: «За храбрость»).
ПОЛКОВНИК. Но, кажется, это будет излишняя храбрость, или излишнее усердие провожать вас с саблей наголо – или как прикажете?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (всё ещё немного смущённо, но с улыбкою). Полковник, война Мышей с Лягушками давно окончена и не вам начинать её. Позвольте мне ещё раз взглянуть на Царский знак уверенья высокого мужества и затем – слава Богу, мир вложил вашу дорогую саблю в ножны.
(Полковник подаёт свою полусаблю. Наталья Алексеевна берёт её в руки, смотрит и возвращает со словом: «Благодарю»).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (хочет идти). Прошу вас, полковник, не беспокойтесь провожать меня. После трудов такой войны и утомления в походе, вам должно дорожить каждой минутой вашего отдыха.
ПОЛКОВНИК. О! в эту минуту я чрезвычайно дорожу им.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Как хотите, но я пойду скорее, чтобы ваш отдых был настоящим отдыхом, а не маленькой любезностью.
(Идёт, скрывается в кустах, потом показывается на балконе и слегка откланивается полковнику. Он возвращается не торопясь, оглядывается назад; начинает пристально смотреть на дорожку, как бы отыскивая следы. Но дойдя к крылечку, быстро всходит на него и скрывается в домике).
На сцене прежняя гостиная со всей её обстановкою. Никого нет. Голос Анны Матфеевны за сценою:
«Идите же, други мои, идите. Несите через балкон, тут ближе. Не стойте, дети. Антоша! ты с пирогами вперёд… Подбери полы».
Растворяются обе половинки дверей и появляется шествие: Антоша с блюдом пирогов, которое он держит высоко перед собою: полы сюртука за ним волочатся. За Антошею выступает горничная с огромным окороком ветчины; тётка Варвара с соусниками в обеих руках и на соусниках ещё наставлены соуснички; двое детей, мальчик и девочка, хватаясь за её юбку, кричат: «Мама! и я понесу! дай и я понесу!». Руки у неё заняты, и ей нечем погрозить им; она только оборачивается, топает ногою и говорит: «Я тебе понесу! я вам дам: понесу!». Растрёпанная девочка лет десяти врывается за нею. «Тётка, и я пойду, посмотрю». Входит ещё дворовая женщина с огромным жареным индюком на блюде; возле неё ковыляет хромая старушка, подпираясь на костыль и обмахивая от индюка зеленой веткою мух. - «Вот, девка, и моя копейка не щербата», - говорит она. Позади приглаженный мальчик лет четырнадцати, в красной рубашке, вносит круглый слоёный пирог.
Между тем, за сценою опять слышен голос Анны Матфеевны:
«Самовар, самовар! Ах, самовар поскорее! Может, прежде всего угодно будет чаю накушаться... Демьянушка, неси же ты самовар; а кнут-то зачем? И без кнута бы можно».
(На сцену, пыхтя, появляется Демьянушка-кучер с самоваром, в кучерском кафтане и с кнутом, заткнутым за пояс).
Вошедши в гостиную, передовой Антоша ставит блюдо с пирогами на кресло и, по наказу барыни, начинает подбирать полы прекурьёзным образом. За ним все останавливаются. Хромая старушка опускает свою ветку; горничная засматривается в сад; тётка Варвара с досадой говорит: «Ну же ты скорей! долго тебя ждать!». Дети обратили своё внимание на дядю Демьянушку, который, поставив на пол самовар, сам стал позади его, расставил ноги и, взявшись в боки, обозревает всё глубокомысленным образом; мальчик с слоёным пирогом, остановясь, нюхает его.
ДЕМЬЯН (густым протяжным баcoм). Хромая тётка Анна! а что кабы полковник да всё оно, значит, в себя употребил?
АННА. А животики его знают что - не знаю что.
ДЕМЬЯН. А знаю: Хранцуза и Агличана разорвёт – вот что.
(Начинает дуть в самовар, как в раздувальный мех).
В дверях, ловко раскачивая подносом, уставленным многочисленными бутылками, рюмками и графинчиками с водкою, является лихой малый в ратницком костюме, с шапкой под рукой, на которой, вместо креста, пришпилен алый бантик, и молодецки вскрикивает: «Эй вы, народы! расступись. Ратник идёт; мёд, пиво - сладку водочку несёт». (Все немного расступаются). «Что, брат Антоша, на походе амуницию поправляешь? Тётка Варвара, дорогу давай».
ВАРВАРА. Пошёл ты себе! Не видала я такого ратника, что, лёжа на печи, свистел.
ГАВРИЛКА. Нечт;, тётка, скажешь, видела? (ставит поднос перед зеркалом и охорашивается, надевает свою шапку набекрень)... Слушайте, люди добрые: ведь совсем на войну ходил, только потылицы Хранцуза не видел; Агличан нечто и попадался, да наш брат ему не больно дивовался; а Турка сидел – сердечный, осовел… (Гаврилка подступает к зеркалу и отступает, поправляет свою шапку). Чем не ратник? Эх! Кабы хрест… (живо оборачивается). Повоюю тётку Варвару.
ВАРВАРА. Ну, ты у меня смотри. Я тебя самого почище Турка повоюю.
ГАВРИЛКА. Ой ли? Бабушка Анна поступись орудью на басурмана...
Хромая старушка, испуганная наступающим видом Гаврилки, роняет костыль; Гаврилка подхватывает его. «Раз, два, три... (примерно марширует) на право, налево... Не робей, коли!». Устремляется к тётке Варваре.
ВАРВАРА. Гаврилка! сумасшедший! С ума ты спятил? Побьёшь, соусники побьёшь! От-ступись, тебе говорят.
ГАВРИЛКА. Нечт; на то пошёл, чтоб уступку давать? Умру, не отступлю... (припирает тётку в угол). Тётка Варвара, проси пардону.
Дети начинают кричать. Антоша с одной подобранной полою хватается за пироги и переставляет их на другое кресло. Женщина с жареным индюком поднимает его высоко над головою, чтобы предохранить от ружейных приёмов костыля Гаврилки, и говорит: «Вот, Господи, ещё и на войне не был. Что ж бы из него было, коли б на войну сходил?.. Гаврилка! озорник! уймись, тебе говорят». Один Демьян стоит хладнокровно над самоваром и смотрит на всё.
ГАВРИЛКА (поворачивается). Повоевал тётку Варвару! знатно повоевал... Эхма! рас-ходилась рука. Что, дядя Демьян, осовел, не пьян? Дай я вас всех повоюю! Лизавету Микитишну в полон возьму; (указывает на горничную девушку)... Эй вы, наши ребята! ну-ка с крестом принимай штыком - выноси грудью... (бросается вперёд, махая костылём; все расступаются, крича: «Гаврилка! шальной! оглашенный!». Костыль задевает мальчика с пирогом по голове. Мальчик взвизгивает. У Гаврилки жар в минуту прошёл).
ГАВРИЛКА. Вишь она, сласть-то. Уткнул нос в пирог, что и головы не уберёг.
За сценою голос Анны Матфеевны:
«Ах, мои други! Да что ж вы это о сю пору здесь? Чего вы ждёте? Чтоб кушанье простыло?..».
Всё мгновенно приходит в порядок. Гаврилка суёт костыль старушке; толкает мальчика под бок: «Ну, что там? До свадьбы заживёт», - и уже стоит без шапки и с подносом в руке, когда медленно выдвигается на двери барыня, с другим подносом, уставленным вареньем. – Шествие в молчании выступает на балкон. Антоша с подобранными полами, за ним Лизавета Микитишна с окороком; тётка Варвара, дети; девочка прошмыгнула вперёд; хромая старушка усердно обмахивает индюка.
АННА МАТФЕЕВНА. Ох, Боже мой! Что вы здесь стояли? Это всё Антоша полы подбирал. Ступайте, ступайте… Нечего тебе оглядываться, Гаврилка? Ты смотри на то, что тебе в руки дано. (Шествие скрывается). Ах, скажите, люди какие странные: семеро одного ждут. (Ставит поднос на стол). Истомилась я, сяду.
(Из других дверей входит Наталья Алексеевна).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Маменька, вы давно здесь? Что здесь за шум был?
АННА МАТФЕЕВНА. Ничего я не слыхала, деточка. Я в кладовой была. - Вот все понесли, некого разу с вареньем послать... Ужо придут, пошли кого знаешь; а я - нет уже! уходилась совсем. Лягу, Наташечка. Напророчил Алексей Гаврилыч, чтоб ему...
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Напророчили вам, мама, ваша слабость да эти хлопоты со вчерашнего дня. Разве бы я не могла заняться всем сама?
АННА МАТФЕЕВНА. Нет! не говори мне. Ты Наташенька, таки ты; а то я, своим чередом, пока сил было... Вот теперь так ты! уже я не могу. Поведи меня.
(Старушка с усилием встаёт, ДОЧЬ ведёт её. Занавес опускается).
Бьют зорю, и музыка играет.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Та же гостиная. Наталья Алексеевна входит, осторожно притворяя за собою дверь.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Маменька уснула (раз и другой медленно проходит по комнате и просто, без большого внимания, останавливается перед зеркалом и поправляет волосы). Я сегодня ничего не читала и почти не работала. Но нельзя сказать, чтобы день был потерян. Наши севастопольские герои!.. (подходит к пяльцам и, садясь, берёт книгу)... Нет! мне нельзя читать; надобно спешить с работою. Времени остаётся немного. Хотя бы не утерять последнего дневного света.
(Начинает прилежно работать, напевая вполголоса мотивы из слышанной музыки).
Молчание.
На ступенях балкона показывается полковник, в полуформе, но с своей золотой полусаблею и с крестом Георгия в петлице. Он приостанавливается в дверях.
ПОЛКОВНИК. Вы позволяете войти к вам?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (не заметившая прежде, поднимается с места и даже делает два шага от пялец). Пожалуйте, полковник. Вы совершенно напрасно предложили ваш вопрос: как эта дверь, все двери для вас отворены настежь.
ПОЛКОВНИК. И вы не поверите, какое высокое наслаждение входить ими!
(Переступает через порог и раскланивается).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Но извините мою матушку. Она так много хлопотала об удовольствии принять вас, что теперь, когда пришло время это исполнить - она не в состоянии и легла в постель.
ПОЛКОВНИК. Стало, это я должен просить извинения, а не вы с вашей почтенной матушкою.
(Наталья Алексеевна садится; полковник стоит перед нею).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Прошу вас садиться, полковник, если вы того желаете. Но прежде ещё, как представительница хозяйки, я осведомлюсь: пили ли вы чай?
ПОЛКОВНИК. Покорно вас благодарю. Я пил, ел, лакомился, пресыщен до последней меры и если можно чего желать, то - поверьте, я теперь ничего не желаю.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (берёт иголку работать). Это точно, полковник. После ваших лишений, самое небольшое удовлетворение в том, или другом, даёт вам полное довольство.
ПОЛКОВНИК. Вы чрезвычайно верно объяснили.
(Садится; Наталья Алексеевна работает).
ПОЛКОВНИК. Вечер такой прекрасный и вы за работою, а не в саду и не гуляете.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Мне теперь некогда. Я поспешаю с моею работой.
ПОЛКОВНИК. Разве в этом большая необходимость?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И очень большая, если хотите. В нашем околодке разыгрывается лотерея в пользу раненых; а моя работа ещё не окончена.
ПОЛКОВНИК. А! я очень рад (подвигает кресло ближе к пяльцам). Стало, здесь есть что-нибудь и в мою пользу.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Не думаю, полковник. Кажется, вам будет очень трудно получить вашу долю.
ПОЛКОВНИК. Не в трудности дело. Очень приятно и потрудиться, когда в выигрыше может ожидать нас - как вы думаете, что?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Ничего.
ПОЛКОВНИК (улыбается). Вы даёте такой короткий, решительный ответ, что с ним мог бы пропасть весь труд, если бы человеку, кроме труда, не служило ещё иногда счастье. Я верую в счастье. Что вы на это скажете?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Что вы, полковник, обладаете очень отрадным верованием.
ПОЛКОВНИК. И находите ли вы - что я имею право на него?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Совершенное. - Человек, который вышел живым и... бодрым из такого места, вокруг которого легли десятки и сотни тысяч ему подобных людей, может несомненно веровать в своё счастье – по крайней мере, в счастье сохранённой жизни.
ПОЛКОВНИК. Только? Это очень немного. Человеку естественно желать и надеяться большего.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Покурите сигары, полковник.
(Полковник встаёт с большой улыбкой, делает несколько шагов по комнате, достаёт сигарочницу и сернички, и кладёт на стол перед диваном).
ПОЛКОВНИК. Вы предложили мне покурить сигары точно так, как в некоторых случаях предлагают выпить стакан холодной воды. - Много благодарен вам. Но дым табаку не освежает, а несколько отуманивает непривычную голову - впрочем, на этот счёт будьте совершенно покойны. Нам довелось привыкнуть к более крепкому дыму и уже этот не производит своего влияния.
(Закуривает сигару и подходит сесть на прежнее место).
ПОЛКОВНИК. Вот я исполняю ваше желание и – курю.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Надеюсь, полковник, в ваше собственное удовольствие?
ПОЛКОВНИК. Конечно, и в другое удовольствие…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Поговорить о Севастополе?
ПОЛКОВНИК. Решительно нет. Я прошёл семь сот вёрст от Севастополя и при каждой дневке, на каждом ночлеге говорил-говорил, что, наконец, позвольте мне устать. Вы так печётесь о нашем отдыхе.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Да, полковник; - это наша прямая русская обязанность в отношении вас. Но кроме очень понятного чувства любопытства, за которое прошу извинения, я полагала, что для вас не может быть предмета более занимательного.
ПОЛКОВНИК. Очень может быть; но, во-первых, я страшно устал; а потом – знаете природу русского человека: вообще очень мало говорить о том, о чем другие прокричали бы уши всем? Севастополь – громкое слово нашей славы. Когда мы отстаивали его грудью, и он принадлежал нам как живой живому, мы могли говорить о нём сколько душа хотела. Но судьба Севастополя совершилась. Страшно окровавленный, вызвавший на себя все силы сильнейших, он обновил славу нашего древнего Святослава и лёг костьми, не пострамив земли Русской. Величие древней и новой истории пускай потрудится сыскать ему равного… И говорить о Севастополе, как мы говорим о многом – чтобы только говорить… Нет! Прильпни язык к гортани моему… Не знаю, где это говорится? Поговоримте о чём другом. Например – чего же лучше? Поговоримте о счастье.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (оставившая работу и слушавшая, как может Русская слушать о Севастополе). Это тоже род счастья: слышать подвижника Севастополя, который так говорит о нём.
ПОЛКОВНИК. В самом деле? Разве я сказал что-нибудь? - Подвижники Севастополя: Корнилов, Нахимов, Тотлебен - прибавьте ещё два, три имени; а мы, все, прочие, муравьи в этой великой куче... Но разговор о счастье ждёт нас.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (невнимательно, ещё под влиянием первого впечатления). О каком счастье, полковник?
ПОЛКОВНИК. О моём, и если угодно, о вашем - или наконец о вашем и моём вместе.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (отклоняется на спинку кресла и смотрит прямо). Но прежде начала этого разговора, позвольте вас спросить, полковник: хотя вы отказались от титла подвижника Севастополя, но вероятно, не одной вашей подвязанной рукою вы имеете право на него – не ранены ли вы, не контужены ли сильно в голову?
ПОЛКОВНИК. Разве вы находите приметы? Ни того и ни другого. Вы несколько ошиблись в вашем предположении, впрочем, для меня, очень лестном… Голова моя цела и невредима; да если бы и не так? В нынешнюю войну дознано самим Пироговым, что головные раны лечат даже успешнее других.
(Наталья Алексеевна работает).
ПОЛКОВНИК. После этого предварительного опроса, разговор о счастье – не правда ли? Может продолжаться.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (с улыбкою). Может, полковник; но я ещё спрошу вас: далеко вам идти до места, где вы будете стоять?
ПОЛКОВНИК. Далеко. Почти столько же, сколько мы прошли.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вы говорили: около семисот вёрст... А, если положить примерно, во сколько дней вы делаете сто вёрст?
ПОЛКОВНИК. На что это вам? Дней в семь, или в восемь, со дневками.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Стало, всего можно положить дней пятьдесят. Из этого если взять половину и там ещё отделить половину – всё же будет двенадцать с половиною раз.
ПОЛКОВНИК. Что же вы высчитываете?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я высчитываю, полковник, сколько раз, как вы придёте на место вашей стоянки, вам может случиться начинать и продолжать ваш разговор о счастье – по крайней мере, двенадцать с половиною раз.
ПОЛКОВНИК. И вы полагаете, что такое повторение может не наскучить?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Это глядя...
ПОЛКОВНИК. Вы взглянули на меня. Посмотрите же попристальнее. Точно ли в моём лице замечается эта похвальная черта повторения?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Кажется: да, полковник. Тем более, что последовательное разнообразие и новость предметов могут до конца поддержать интерес... (просто, с маленькой улыбкою). Полковник! всё это очень понятно и вполне естественно. Мы слышали, что вы были за Дунаем: стало, проходили по степям Бессарабии, находились в Молдавии, может быть, вы стояли под Силистрией - во всех этих местах ваши беседы о счастье, по необходимости, должны были быть очень ограниченны. Потом Севастополь призвал вас – где вы заслушались других оглушительных бесед… и теперь вы возвращаетесь… Говорите, полковник; но позвольте, я буду прилежно работать.
ПОЛКОВНИК. То есть, вы снисходительно оставляете меня стрелять как бы холостыми зарядами, в полной уверенности, что им не тронуть волоска вашей наклоненной головки.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Без уменьшительных, полковник.
ПОЛКОВНИК. Извольте… Меня – стрелять – холостыми зарядами – что им не тронуть одного волоса вашей пленительной-милой наклоненной головы… Но сделайте милость, возьмите во внимание: что мы возвращаемся не с манёвров, где привыкаем, по-пустому, великолепно жечь порох; а мы оттуда, где не знали холостых зарядов – где выстрел получил своё полное значение выстрела: никогда не пускаемый наудачу, а верный и всегда направленный к цели… Но вы чего-то ищете? Что вы потеряли? Позвольте, хотя одной рукою, помочь отыскать вам.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Не беспокойтесь, полковник. Мне нужно разрезать моток шерсти, и я не найду ножниц.
ПОЛКОВНИК. Не здесь ли они? (Поднимает книгу, ищет на пяльцах и смотрит на пол). Нет, нигде не видно.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Оставьте, не трудитесь более искать, полковник. Можно обойтись и так.
ПОЛКОВНИК. Нет, зачем же?.. «Чего нельзя разрезать, то можно разрубить!» - сказал кто-то большой. Пожалуйте мне ваш моток шерсти.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Что вы с ним будете делать? (подаёт шерсть).
ПОЛКОВНИК. Я развяжу его узел, как некогда был развязан знаменитый узел... (надевает одну петлю мотка на свою подвязанную руку, другую на спинку кресла и саблею перерубает моток).
ПОЛКОВНИК. Извольте.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Благодарю вас. Вот совершенно неожиданная и воинственно-оригинальная услуга.
ПОЛКОВНИК (садится). И вы в этом только видите услугу? Как вы скромны! Я поздравляю вас с гораздо большим. Помните ту женщину, в великой древности (позабыл её имя), которая самого великого героя, едва ли не Геркулеса персонально, заставила у ног своих прясть? Вы сделали гораздо больше. Вы русского полковника заставили возиться с шерстью, кажется, с той самою, которую напрял Геркулес, и его золотая сабля, т.е. не Геркулесова, а сабля русского полковника, пожалованная ему на страх врагам и честь земли Русской, рубила вам красную нитку!
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. О, ужас! любя так честь русской земли, я бы легко пришла в отчаяние, чувствуя себя виновною в нанесении ей оскорбления... Но господин русский полковник! я не заставляла и даже не просила вас.
ПОЛКОВНИК. В том-то и состоит верх вашей славы. Та госпожа, вероятно, хотела, требовала; а вы… Потребуйте и вы чего-нибудь.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вы охотно исполните?
ПОЛКОВНИК. Очень охотно, с одним условием: чтобы вы не уходили отсюда и мне позволили подолее оставаться здесь.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Здесь уже два условия.
ПОЛКОВНИК. Совместные.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я вам отвечу на них. - Полковник! я не могу вам указать на дверь потому, что нет ещё часа, как я с самым высоким приглашением отворила её вам настежь...
ПОЛКОВНИК. А сами вы не уйдёте почему?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Наконец потому, что в мои лета смешно бы было бежать от пустого и легко сказанного слова.
ПОЛКОВНИК. А ваши лета какие, смею спросить?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Такие, полковник, когда знают настоящую цену чувства и понимают всё пустое значение слов (поднимает немного книгу с пялец). Вот это - Гоголь в новом издании. Если бы я была Иван Иванович, поссорившийся с Иваном Никифоровичем, я бы, вероятно, заговорила о том, что перепела не идут на удочку; но – я оставляю вас говорить, а сама буду работать. Скоро уже не видно будет.
ПОЛКОВНИК. Очень видно, что для вас - я будто играю на дудочке.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я не сказала этого, полковник.
ПОЛКОВНИК. А улыбка ваша что говорит?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Язык глаз и маленькой улыбки не подлежит большой ответственности.
ПОЛКОВНИК. На том основании, что слов их легко отречься? - Извольте же улыбаться. Вы сами дали мне право говорить.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (работая). Надеюсь, полковник, что также вы сами поймёте, что вы можете сказать мне.
ПОЛКОВНИК. Я это не совсем понимаю. Например вот это могу я сказать вам: что с первого моего взгляда, когда я запылёнными глазами едва увидел вас и по сию минуту - что ни далее, то всё более - вы до чрезвычайности нравитесь мне.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Это вздор, полковник, и это всё равно, что говорить, что нет.
ПОЛКОВНИК. Стало быть, я могу продолжать. - Вы до чрезвычайности нравитесь мне. В простоте милой обходительности, в тоне ваших маленьких речей, в спокойной выразительности вашего ясного, прекрасного взгляда (Наталья Алексеевна смотрит), вы… я…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Довольно, полковник. Ваше собственное невольное чувство даёт знать вам, что вы не должны говорить более.
ПОЛКОВНИК. Вы не так понимаете значение чувства, которое спутало мои слова. Чем оно сильнее, тем одно коротенькое слово очень трудно сходит с языка. Но я дам ему другой оборот (встаёт) и скажу с прямым благородным приступом русского солдата (почти скороговоркою): я, имею смелость, счастие, или, наконец, отчаянную храбрость предложить вам свою руку... Что вы скажете? Извините, что я поспешаю говорить. Я боюсь запнуться на слове.
(Молчание. Наталья Алексеевна, приостановив воздухе руку, смотрит на пяльцы).
ПОЛКОВНИК (медленно, с осторожностию). Молчание как есть бы маленькое согласие... Я могу далее говорить?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Очень можете. Зачем же нет? Вы уже раз доставили мне случай спросить у вас, не ранены ли вы сильно в голову?
ПОЛКОВНИК. А теперь вопрос может идти в том виде: что не потерял ли я вовсе её? Не потерял, могу вас уверить. И вот прямое доказательство: голова моя склоняется перед вами: что вы скажете?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Что, это ещё вовсе не доказательство...
ПОЛКОВНИК. Я вам представлю другое, из которого вы можете увидеть, что я не только человек с головою, но и человек с сердцем... Позвольте мне иметь честь и большое счастье вторично предложить вам мою руку.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Благодарю вас за честь… Но ваша голова и сердце, полковник, после трудов похода, не требуют ли необходимого отдыха? Позвольте… (приподнимается).
ПОЛКОВНИК. Что вы хотите делать? Помилуйте... Как вам угодно, я сажусь на то кресло, и разве одна открытая сила заставит меня подняться с него (садится решительно у пялец). Не грех ли вам? За что вы меня выпроваживаете за дверь?.. Чтобы эта открытая дверь не соблазняла вас, я даже притворю её (затворяет дверь на балкон и возвращается к прежнему месту). Что вы скажете? Вопрос идёт один и тот же.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И ответ будет вполне по вопросу, полковник. Чтобы человеку с головой и сердцем ожидать какого-либо ответа, ему надо прежде хорошо обсудить свои собственные слова.
ПОЛКОВНИК. Разве в моих словах вы нашли что-нибудь не обсудительное?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Нет, как можно? когда вы имели так много времени хорошо обдумать всё... Полковник! я, конечно, не употреблю и у меня нет открытой силы, но прошу заранее извинить меня, если вы воротитесь к вашему обсудительному предложению, я поднимусь из-за пялец, как я это делаю теперь – тем более, что становится уже не видно работать – и… (идёт к двери налево).
ПОЛКОВНИК (тоже встаёт). Но позвольте… Однако же куда вы? Вы не уйдёте?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Нет, полковник. Я только скажу, чтобы готовили свечи. (Идёт и в дверях встречается с Антошею, который входит со свечами).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Хотя ещё немного рано, но ничего. Одну свечу мне на пяльцы.
ПОЛКОВНИК. Мальчик!.. Вы позволите дать маленькое поручение вашему мальчику?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И вы спрашиваете, полковник! Это почти обижать нас. Всё, что вам угодно - приказывайте. (Отходит к противоположным дверям).
ПОЛКОВНИК. Послушай, мальчик. Скажи вестовому-солдату, что здесь на дворе, чтоб он пошёл, попросил ко мне священника - слышишь? нашего полкового священника и проводил его в тот домик, где я стою… Нет, лучше я напишу (вынимает бумажник и пишет карандашом несколько слов). Отдай вестовому, чтобы снёс к священнику.
АНТОША. Сейчас чтобы отнёс?
ПОЛКОВНИК. Сию минуту.
(Это время Наталья Алексеевна внимательно прислушивается у противоположной двери и немного отворяет её. «Спит», - произносит она и возвращается к пяльцам. На средине комнаты она встречается с полковником, который вежливо даёт ей пройти и следует за нею. Садятся. Полковник помогает установить свечу на пяльцах).
ПОЛКОВНИК. И при огне вы хотите работать?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Надо спешить (работает).
ПОЛКОВНИК. Вы не верите, как сильно является желание обезоружить вас от этой иголки.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вы поступите в ущерб ваших собственных интересов, полковник.
ПОЛКОВНИК. Ах, да! Справедливо. Но может быть, я хочу ходатайствовать в пользу интересов другого рода.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Очень может быть; в таком случае не придётся ли вам ходатайствовать перед пустыми углами?
ПОЛКОВНИК. Неужели же вы в самом деле уйдёте?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Уйду, уверяю вас.
ПОЛКОВНИК. Но скажите, Бога ради, что вас может восставлять так: самая ли сущность, способ ли, обстоятельства?..
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Всё (прилежно работая и с редким выразительным взглядом). Надо иметь очень мало уважения к женщине, чтобы, едва повстречав её, заговорить ей то, что вы вздумали говорить мне, полковник. Очень жалко, что моё маленькое знакомство с вами не внушило вам по крайней мере той мысли: что есть же во мне на столько достоинства, чтобы помнить, что я женщина и не принадлежу мужчине по тому одному, что ему угодно, на первый взгляд, мимоходом взять меня.
ПОЛКОВНИК. Подарите меня ещё этим прекрасным благородным взглядом! Так, я виноват перед вами в дерзости, в неуважении к вам...
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вы виноваты ещё более в неуважении к самому себе. Полковник! Увлечься пустой бессознательной игрою слов вам, высокому гостю, которого мы принимаем по-русски, с святой любовью, во имя Царя и нашей великой России!
ПОЛКОВНИК (горячо). Остановитесь! Как кротко вы ни говорите, но надо быть негодяем первого и последнего сорта, чтобы заслужить ваши слова. Я играю пустую игру слов?.. (встаёт). Теперь вы не имеете права уйти и должны выслушать моё оправдание. – Играют дерзкую игру раз; редко она удаётся дважды сряду; но, чтобы в третий раз слово чести, - и правды назвать игрою – это тоже будет своего рода игра… Положа руку на эфес сабли, где для всякого, кто носит её, лежит удостоверенье его чести; а для меня, может быть, тем более – я, как русский полковник, имею благородную смелость предложить вам эту руку. – Ваш ответ? Я почтительно жду его.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Садитесь, полковник. Чтобы отвечать вам в том же духе, в каком я имела удовольствие слышать говорящим вас, я укажу вам на одно обстоятельство: вы слишком много даёте женщине, которую вы видите в первый раз. В этой опрометчивости много благородства сердца; но – позвольте мне иметь несколько деликатности, чтобы не воспользоваться ею.
ПОЛКОВНИК (с весёлостью). Хорошо. Припомните же, что вся ваша тонкая система отвержения основана на том, что я вас мало знаю. – Может быть, точно, я мало видел, но хорошо смотрел. А что я не знаю вас? Наталья Алексеевна! я вас знаю лучше, нежели вы ожидать можете.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Вы знаете, как зовут меня?
ПОЛКОВНИК. Это вас удивляет? Неужели вы думаете, что даром являлся передо мною весь строй вашей дворни и чтобы я не воспользовался случаем опустить руку в карман и развязать языки им? Как же вы плохо знаете нашу братью! Я болтал через окно с ребятишками, заставляя их кусками вашего сладкого пирога доносить на вас. И чего я не узнал? Всё узнал: как часто вы ходите в церковь; когда даёте пироги детишкам и когда – скупые вы! жалуете одну булку. Я выслушал всю историю, как вы одну девочку выдрали за ухо. – «Что ж больно?» - спросил я…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И, без сомнения, вам отвечали, что страшно больно.
ПОЛКОВНИК. Вот то-то и нет: «Сначала будто показалось больно, а совсем не больно». Ваш кучер – как его? Савелий, Емельян?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Демьян.
ПОЛКОВНИК. Долго не подавался. Мычал мне, ничего не говоря, в ответ, пока я не попотчевал его стаканами тремя отличных водок и наливок вашей матушки, и тогда он, насупясь, сказал величайшую похвалу вам: «Барышня – ничего».
(Наталья Алексеевна, облокотясь на пяльцы, слушает с маленькою улыбкою).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Далее, что вы ещё знаете?
ПОЛКОВНИК. Я знаю, что старая барыня ни о чём так Бога не молит… (останавливается).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Зачем вы приостановились, полковник? В молитве матери столько святой любви, что можно смело выговорить и то, что она просит дочери жениха хорошего.
ПОЛКОВНИК. И женихи есть, довольно их; но…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Но барышня – разборчивая невеста, которой, вероятно, грозит та же участь, что представлена в басне… Довольно, полковник.
ПОЛКОВНИК (полушутя, полусерьёзно). Сколько у вас тайной, глубокой гордости, я впервые встречаю! Вы недовольны тем, что человек – что зная и о чём только догадываясь лучшим чувством своей души – приносит вам всё, что может человек в таком завидном образе мужчины, как я, принести вам…Нет! Вы непременно хотите, чтобы вас узнали до конца, со всеми вашими совершенствами, чтобы тогда иметь несомненное право приниМАТЬ всё, как одну должную и непреложную дань себе… Но что говорить? У меня также есть несомненное право требовать и даже получить вас.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Что? Вы что сказали?
ПОЛКОВНИК. Спросите ещё. Как вы милы в вашем улыбающемся удивлении! У меня есть право требовать вас и получить как воздаяние.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Какое воздаяние? За что?
ПОЛКОВНИК. А за то, что я, как некий капитан Копейкин, в некотором роде, проливал кровь за Отечество, а вы не проливали её и должны вознаградить меня.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (подносит руку ко лбу). Вот за что!
ПОЛКОВНИК. Вы признаёте это право?.. Государь щедро награждает нас, изыскивая все средства, чтобы ни один из капитанов Копейкиных не подвергся тем стеснительным обстоятельствам, в которых находился первообраз наш; наша МАТЬ – Россия, к её верным сынам полтавским и бородинским, может прибавить: «Сыны мои севастопольские!». Это великая награда. – Но чтобы удоволить всех и каждого после понесённых трудов, - дать всякому то лучшее, что он может желать, обновить нас к сладости жизни, прошедшей через ряд смерти, обязанность этой последней награды лежит на русской женщине. Наталья Алексеевна, я требую её у вас.
(Наталья Алексеевна перебирает на пяльцах и растягивает моточки шерсти).
ПОЛКОВНИК. Что же вы медлите? Вы непременно должны мне дать её, или вы должны отказаться от имени русской женщины, когда вы не сознаёте в себе достаточной силы чувства, чтобы принести награду…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (встаёт). Но полковник! Что вы наконец сделали, чтобы так положительно требовать награды?
ПОЛКОВНИК (тоже встаёт с большим поклоном). Ни-че-го. А чего бы вы желали? Чтоб я вышел на середину комнаты и, размахивая мечом картонным, начал вам возглашать о своих подвигах: что вот то я и другое я: несчётно раз на вылазках был, один десять пушек заклепал; Французы от меня бежали сотнями – мало того, тысячами… (с маленьким поклоном). Извините, Наталья Алексеевна, я не Француз, а Русский человек. Один десяток пушек не мог заклепать и в герои романов Дюма не гожусь… Да и геройство как-то не русское слово. У нас на место его идёт исполнение своего долга. И я даже не смею сказать, что исполнил мой долг: потому что долг русского солдата и полковника, когда они пошли на войну, умереть за Отечество, а я, видите, жив стою перед вами.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Как вас зовут?
ПОЛКОВНИК. Николай.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (закрывая глаза рукою). О великое, незабвенное имя!
(Полковник вынимает саблю и, обращаясь к портрету покойного Государя, отдаёт честь).
Молчание.
(Наталья Алексеевна облокачивается обеими руками на пяльцы и почти закрывает лицо; полковник тоже в задумчивости садится. Он начинает говорить почти тихо).
ПОЛКОВНИК. Девять месяцев я пробыл в Севастополе. Это девять лет не жизни только, а даже службы. Вы не поверите, как живо чувствуешь в душе наше простонародное выражение: словно опять на свет народился. После этих сцен крови и смерти во всех видах, несказанна жажда быть человеком мира, отдаться иным влечениям. Жаждешь ласки матери, сестры ли… ещё более дорогой ласки, как чего-то вводящего в давно забытый, потерянный мир сердца. Вы себе представить не можете, как свежи и тонки чувства в приёме впечатлений, которые заново идут к нам. Я вам расскажу. – Первую ночь, когда наконец замолкли наши и неприятельские пушки, я заснул, как мы привыкли спать в Севастополе: что гром не может разбудить – и вдруг я просыпаюсь! Я хорошо чувствовал, что не сам собою проснулся – что меня разбудило что-то; но что такое? В густой тишине, странно наполняемой беззвучным гулом близкого моря, я услышал, как возле меня на столике шли мои карманные часы, и они-то разбудили меня, когда лопающиеся гранаты и бомбы мало могли будить нас! Мне не пришло в голову остановить часов, и я не мог заснуть до утра. Я почти пристрастился к тишине на столько же, как прежде к пушечному грому. Походом у меня одна забота - получить тихую квартиру... (с одушевлением). Судите же, что я должен был почувствовать, когда ступил на порог этого мирного уютного домика. Больная почтенная старушка встретила меня почти со слезами русских задушевных благословений - и я увидел вас... Когда вы с таким благородным движением поднялись, чтобы проводить меня, шли передо мною, я не знаю, что я думал; но я глубоко чувствовал живую, умилительную прелесть всего. - Наталья Алексеевна! я просто решил: этот мирный домик примет меня под свою кровлю, почтенная старушка будет мне мать, которой у меня давно нет; а эта молодая особа, имени которой я не знаю - моё сердце даёт ей самое дорогое имя, которое может человек перед Богом и людьми дать ей. Наталья Алексеевна! подтвердите мне моё решение. (Полковник низко наклонил голову к пяльцам, чтобы взглянуть в полузакрытое лицо Натальи Алексеевны).
Вам, может быть, трудно выговорить маленькое слово? Хорошо. Пусть будет так; не говорите мне ничего. Но позвольте, Наталья Алексеевна: я сосчитаю раз, два, три, и если вы не остановите меня одним словом - я буду уметь поздравить себя с этим молчанием.
(Встаёт. «С Богом! Я начинаю (ударяет пальцем). Раз – два - три!». У Натальи Алексеевны рука невольно падает на пяльцы. Полковник берет её и целует несколько раз, говоря:
«Как я счастлив! Как я рад! Слава Богу!».
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (поднимается в большом смущении). Но полковник! всё это странно, так неожиданно!
ПОЛКОВНИК (не выпуская руки). Несколько скоро, хотите вы сказать... И прекрасно! чем скорее, тем лучше. Мы и не станем медлить. Зачем нам медлить? Священник, вероятно, давно ждёт меня.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Какой священник? на что священник!
ПОЛКОВНИК. Наталья Алексеевна, - чтобы обвенчать нас. Я ещё тогда написал ему, что у меня есть важное дело.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Но это невозможно! Священник… сегодня... когда ещё маменька не знает ни о чём!
ПОЛКОВНИК. Маменька узнает, пусть только она проснётся; а я, между тем, схожу к священнику.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Но Боже мой! Нельзя. Как это можно! Сегодня...
ПОЛКОВНИК. Что здесь невозможного? Наталья Алексеевна, вам даже переодеваться не надо. Вы в белом платье, и я именно прошу вас остаться так.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (в большом замешательстве). Но, полковник! я могу даже сказать, что моя работа не кончена.
ПОЛКОВНИК. В самом деле? (целует её руку.) О, новая Пенелопа! так и вам надобно кончать ковёр? (отводит её на диван и сам садится). Но утешьтесь! Всё равно, я завтра еду, и у вас будет достаточно времени ткать и растыкать его.
(С маленькой остановкою и другим тоном).
Послушайте... Наталья Алексеевна, я жалуюсь вам, что вы очень мало смотрите на меня. Еду завтра; но не в том дело... Послушайте: вы мне достались нелегко. Я вас взял с боя и крепкого боя, и мне оставить вас, не уверив за собою - на произвол судьбы, как пушку без прикрытия (извините за военное сравнение) - ни за какие блага! Как вам угодно. Много нас, молодцов, минет здесь, и я вовсе не так глуп, чтобы считать себя лучше всех. Наталья Алексеевна! что моё - то моё, и чтобы до моего никому больше не было дела. Я иду к священнику.
(Идёт и приостанавливается в дверях, чтобы посмотреть назад. Наталья Алексеевна несколько минут остаётся в молчании и неподвижною, потом встаёт).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Боже мой! что это делается со мною? Я не понимаю себя... Моя маменька! что ей снится, родной? (Подходит к материной двери и отходит; останавливается перед зеркалом). Кажется, я не узнаю самоё себя в зеркале (смотрится); а он? Как он хорош всем…
(Полковник показывается в дверях с фуражкою, полною роз).
ПОЛКОВНИК. Наталья Алексеевна! свежие цветы, розы! Вы захотите убрать ими вашу головку - непременно (подаёт цветы). Невеста без цветов, всё равно, что радость без улыбки. В волосы, и букет белых и алых роз пусть будет на груди у вас. Уезжая завтра, я возьму его с собою... Иду, спешу. (в дверях). Вы ещё не говорили матушке? И не говорите. Подождите меня. (Уходит и сейчас же опять возвращается). На минутку! Я вспомнил о цветах и даже именно о розах... Иду я по севастопольскому бульвару и встречаю одного из приближённых Нахимова с букетом роз. «Какой это даме сердца?» - говорю я; а тогда уже ни одной дамы не было в Севастополе. «О! - говорит он. - Эта севастопольская дама ещё дороже нам сердечных дам. Больному Тотлебену от Павла Степановича». - Я протянул руку, чтобы взять взглянуть на букет, и тот, чтобы передать мне его; в эту минуту бомба, с своим знакомым свистом, взвизгнула за нами!.. «Берегите цветы! берегите цветы!» - закричали мы друг другу, бросаясь на землю - и точно, нас немного контузило, но цветы мы сберегли.
(С простой весёлой улыбкою отдаёт поклон и уходит).
(Наталья Алексеевна смотрит ему во след; потом садится и наклоняется безмолвно над розами; перебирает их).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Эти розы как-то особенно пахнут - им, его рассказом... Но Боже мой! что я сижу? Ведь я невеста! Я должна себе убирать голову к венцу… (поднимается и опять почти падает в кресло; молчание). Но нет! надобно же: просил о букете... (составляет букет и смотрит на него). Букет хорош, он должен быть хорош - потому что он захочет полюбоваться им (кладёт букет на стол). Теперь мой черед... (откидывает за локоть рукава и приподнимает руки к голове). У меня руки дрожат (убирает голову)… Нет, не так... Так лучше… Как бы это, чтобы лучше? Пусть роза несколько спустится листьями к плечу... О, как бы я теперь желала быть красавицей!..
(Отходит от зеркала и приближается к нему; смотрит на себя, поправляет то и другое и прикалывает букет).
Вот я и готова... Боже мой! (опускается в кресло и подносит руку ко лбу)... Нет! мне ещё нужны перчатки и платок... (встаёт и идёт к двери). Лиза!.. Лиза! поди ты ко мне!
(Голос отзывается: «Сейчас!». Когда Лиза показывается на пороге, Наталья Алексеевна опять у зеркала осматривает свой наряд).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (не глядя). Белые перчатки мне и платок.
(На лице у Лизаветы Никитишны изображено всеполнейшее изумление. Как барышня не смотрит на неё, так она во все глаза смотрит на барышню. Подходит к ней сзади и начинает поправлять то и другое, хотя поправлять решительно нечего).
ЛИЗА. Так это вам, барышня, значит, белые перчатки и платок?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Да.
ЛИЗА. Вы, барышня, изволите в гости куда-нибудь?..
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Да.
ЛИЗА. Антошка спит. Как же вы изволите?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Да, да!
ЛИЗА (несколько мгновений стоит молча). И мантилью вам, значит, принести?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Принеси, да.
(Лиза с удивлением, вздёргивая плечами, уходит и сейчас же возвращается с вещами).
ЛИЗА. Вот-с извольте, барышня!
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Хорошо. Да. Спасибо, Лиза… Иди себе, не стой…
(Лиза медленно, в удивлении уходит).
(Наталья Алексеевна опускается на кресло у дверей балкона и отклоняет назад голову).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я слышу – он идёт. Его твёрдый, ровный шаг отдаётся, как звон в ушах у меня…
(Полковник входит во всей парадной форме, с рядом орденов, и начинает говорить от самых дверей довольно скоро).
ПОЛКОВНИК. Всё прекрасно! Окончено, решено, положено! Свидетели сейчас будут прямо в церковь. Наш военный батюшка в полном восторге. После стольких: «Со святыми упокой!» он запоёт на другой глас… Я просил его отнестись к вашему священнику, и всё будет сейчас, живо, по-военному…Но вы (берёт Наталью Алексеевну за руку с тихой нежностью) – как вы прекрасны! Взгляните в зеркало (подводит её). И букет? Благодарю вас. – Но как ни прекрасны вы в зеркале, в моём сердце вы ещё прекраснее… Идёмте к матушке.
(Подводит Наталью Алексеевну к двери и отворяет одну половинку перед нею; говорит тихим голосом):
Подите вы прежде. Скажите…Не бойтесь разбудить. Ей хорошо будет проснуться.
(Наталья Алексеевна входит; Полковник прислоняется к притолке у отворенной двери, лицом к зрителям, и прислушивается. «Хорошо… милая! Какой нежный, трепетный голос!» - произносит он).
Раздаются восклицания и голос Анны Матфеевны: «Создатель мой!.. Наташенька! да не снится мне это? Как же оно?.. Друг ты мой!.. Матерь Божия!.. я ума не приложу...».
ПОЛКОВНИК. А это очень просто, матушка. Вы молили Бога о хорошем человеке и добром сыне вам - и Бог привёл меня быть им. Позвольте, я войду к вам. Благословите нас.
(Входит. Слышно несколько отрывистых слов: «Господи!.. Заступница Милосердая!.. дети... матушка!». Голос полковника: «Не держите нас, родная. Времени немного. Благословите нас». Голос Анны Матфеевны: «Да благословит вас Господь Бог небеси и земли, как я грешная...». Короткое молчание, полное тихой торжественности).
(В дверях показывается Наталья Алексеевна с платком у глаз; полковник ведёт её под руку).
ПОЛКОВНИК. Позвольте (останавливается посредине). Наталья Алексеевна! мы уже идём. Я забыл спросить у вас: может быть, вы желаете, чтобы кто-нибудь – какая-либо дама из ваших знакомых находилась при вас. Или вы хотите довериться мне, одному мне?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Одним вам…
ПОЛКОВНИК (с маленьким молчанием). Наталья Алексеевна! что бы я ни сделал, но за эту минуту высокого доверия я всегда буду в долгу у вас. – Идёмте же. Обопритесь сильней на мою руку: она верная рука вам.
(Начинают выходить на балкон; а в дверях показывается Анна Матфеевна и дрожащими руками крестит их вслед. Занавес опускается).
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Та же гостиная. Ночь. Две свечи горят на столике перед диваном; дверь на балкон отворена, и полный месяц ярко светит. Наталья Алексеевна входит в пеньюаре, с распечатанными письмами в руке.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Он опять пишет! Два письма в один день… Пили за моё здоровье. На привале он объявил полку, что он женат; выставлял водку солдатам; офицеры были у него с поздравлениями и теперь опять в городе празднуют – пусть празднуют! (Проходит раз и другой по комнате)… А какой месяц прекрасный! Как эта малороссийская песенка: «Чтобы месяц никому не светил, только её милому, когда он возвращается от неё домой?». Но мой милый не возвращается… Он теперь превесело чокается бокалами и, верно, мало видит: светит ли месяц, или нет? Но я посмотрю за него и полюбуюсь…(Становится в дверях и навевает на себя ночную прохладу).
Зачем это свечи горят? Они совершенно лишние (подходит и гасит свечи). Вот так сесть на диван против месяца и дуМАТЬ, дуМАТЬ – о чём? Всё будто о нём. Другая мысль не прилаживается к сердцу… (задумывается, облокотясь на руку; лёгкие облачка проходят по месяцу, полутень ложится на сцену). Здесь и заснуть хорошо. Право, я усну. Уже очень поздно…
(Облака темнее и темнее, потом мало-помалу проходят; опять яркий месяц освещает сцену. Наталья Алексеевна спит в полусидячем положении, склоняясь на подушку дивана; в руке у неё остаются письма).
(Показывается полковник. Сначала он заглядывает в дверь, потом осторожно входит на порог).
ПОЛКОВНИК. Спит! (останавливается на минуту). Как бы это поосторожнее…(кладёт фуражку на ближнее кресло и бережно ступает. Облачка опять заволакивают месяц)… Досадно! Я ещё не насмотрелся на неё; а этот тусклый свет не даёт видеть… (вынимает сернички и зажигает свечи). Вот это так! Свет прямо на милое лицо… (видит письма). Письма! какие письма? (наклоняется рассмотреть). А! мои… (берёт с нежной осторожностью руку и целует её; легонько пробует вынуть письма и не может). Крепко держит… (садится возле). Что же это, я посижу, поберегу сон?.. Нет мало. Я разбужу её. Будет ещё время заснуть этим глазкам; а теперь пусть они смотрят на меня (медленно целует её в лоб)…
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (полупросыпаясь). Кто возле меня? Я слышу… Где же он? (в полузабытьи как бы ищет руками, складывает их к нему на плечо и падает туда же головою)… Как я рада…
(Пауза).
ПОЛКОВНИК (в маленьком недоумении). Если она опять заснула, я не в силах буду разбудить её.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (не поднимая головы, в странном полусне). Я не сплю, я – нет…ты приехал? Я только смотрела на месяц…
ПОЛКОВНИК. Посмотри же на меня! Я приехал; но, менее, чем через час, я опять еду… Слышишь, Натали? Некогда спать: я еду.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (быстро поднимается). Я не сплю! (обеими руками как бы свевает с глаз дремоту и открывает ясное, улыбающееся лицо. Подаёт мужу обе руки). Здравствуй! Бог принёс тебя. Какими судьбами?..
ПОЛКОВНИК. Судьбами этих самых милых рук (целует их) – этого взгляда, что смотрит на меня – милых твоих речей…Говори мне! У меня сердце сжимается и горюет. Я ехал веселее к тебе. Смотри (вынимает часы и кладёт на стол): нам только три четверти часа можно побыть вместе… Я не знаю: остатки ли это вина? То ли, что я смотрю на тебя и должен тебя оставить, но у меня кровь горит томительным раздраженьем. Говори мне! Я вырвался от товарищеского шума и разгула, чтобы послушать твоих милых речей. Что хочешь, о чём хочешь, говори мне: я должен наслушаться тебя на два месяца (наклоняется низко головою на руку).
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. А разве ты думаешь, что я не хочу насмотреться на тебя? Зачем ты закрываешь своё мужественное лицо?
ПОЛКОВНИК. Стыдно показать, что на нём будто слёзы есть.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Слушай (садится возле и проводит рукою по его волосам). Когда тебя не было, я смотрела на месяц и думала: «Как он хорош!». Теперь я смотрю на тебя и говорю, лаская тебя: ты лучше месяца!
ПОЛКОВНИК. Верю, верю... Особливо я светел теперь. - Что ты мне ещё скажешь?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я тебе скажу другое - то, что на Дону казачки говорят своим мужьям.
ПОЛКОВНИК (не изменяя положения). А что они говорят? Скажи, молодая жена.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Я слышала: что, когда казаки воротятся из похода и каждый из них войдёт в свою хату и, помолившися образам, сядет за стол – первый вопрос, который предлагает ему жена: «Хорошо ли ты добывался?». (встаёт). Я так же ещё не знаю и как казачка стою, когда ты сидишь, и говорю тебе тот же самый вопрос: хорошо ли ты добывался?
ПОЛКОВНИК (с живостию поднимает голову). О, как ты мила! (протягивает ей руку). Поди ко мне. Как я жалею - не только, что у меня одна рука, а что нет их четырёх, чтобы все разом протянуть к тебе.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (по-видимому, не внимая). Хорошо ли ты добывался?
ПОЛКОВНИК. Но что же я скажу тебе? Казак, вероятно, вместо ответа, начинает расстёгивать свой казакин, опускает руки в свои широкие карманы и выкладывает на стол, чем раздобылся он; но... Однако слушай. Принимай добычу, жена. - Вот тебе булатная сабля (вынимает свою полусаблю и кладёт её на стол). Верно послужила мужу она: не мало, не много - четыре чина дала; да этак на подспорье, нашего Егорья... Худо я добывался, скажешь, молодая жена?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (с полным равнодушием). Ни хорошо, ни худо; а с казака будет.
ПОЛКОВНИК (поднимается). Представьте себе честолюбие этой женщины... Вот слова, которые вывернут душу казака! (Берёт её за руку и сажает на диван). Чего ж бы ты ещё хотела? Чтобы я вдруг бирманским императором стал?
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (кладёт ему руку на больное плечо). А с казака будет... Ермак три царства завоевал и золотое дно добыл.
ПОЛКОВНИК. А ты забыла, что нас самих воевали три сильные царства? Да ещё с недопёку приткнулось к ним маленькое государство – с всех сторон раззевался волчий рот и вилял лисий хвост; а мы Богу молились, а сами собой крепились… Слушай, мой друг, что я расскажу тебе…
(Полковник одушевлённо проходит по комнате; Наталья Алексеевна берёт его полусаблю и кладёт к себе на колени).
ПОЛКОВНИК. Это был слишком памятный для меня день. Я желаю, чтобы год нашей счастливой жизни казался так долог, как неподвижно долго стоял над головой моей этот крымский день! – Я был в другой раз на вылазке. Нам не совсем удалось. Захваченные в тыл, мы должны были ощупью, в темноте, не видя в лицо врага, драться и пробиваться… «Левей, ребята!» - закричал я, в промелькнувших выстрелах уловив черту нашего отступления; но с этим вместе я почувствовал, что у меня земли не стало под ногами. Я упал в какую-то яму. Должно быть, меня порядочно оглушило, потому что когда я вскочил на ноги, уже поблизу не было сражающихся, и выстрелы мне слышались вдали. Я потянулся обеими руками ухватиться за края ямы, и вдруг мне почти на голову свалился человек. Энергическое малороссийское до биса вывело меня тотчас из недоразумения: кто бы это мог быть? свой, или неприятель? «Кто таков, товарищ?». - «Пластун Омелько». Вдвоём мы высвободились из ямы; но куда идти? Мы потеряли всякое сознание об окружающей нас местности. В своей яме мы столько толклись и поворачивались, что теперь решительно не могли сказать: где был Севастополь? Справа ли? слева? Стояли мы лицом к своим, или к неприятелю? Мы поползли, куда Бог приведёт. - Бог привёл нас к какому-то выдавшемуся камню. Здесь мы решились поджидать первых лучей рассвета, чтобы обознаться: где мы? О, как наши глаза всматривались в эту сереющую полоску, которая начала обозначаться на небе! Но долго она ничего не могла показать нам, и наконец – что мы увидели? Что мы находились близёхонько от неприятеля. Нас закрывал от него камень, вся покатость к Севастополю расстилалась перед нами… И вот для нас неподвижных, притаившихся за камнем, настал крымский день! Жар, жажда, бомбы, которые, как галки, перелетали над нами; - утомление в ночном ползанье, наше падение - всё, что перенесши, не похвалишься, а Богу помолишься.
(Полковник молча делает несколько шагов по комнате).
… И нам ли было не благодарить Бога? когда, к вечеру этого бесконечного дня, по небу потянулась сизая туча и дождь – дождь, который напоил нас, обмыл, освежил нам головы, грозившие треснуть от жара и боли, - полился на нас - Слава Тебе, Господи!
(Полковник крестится и опять несколько останавливается).
Теперь слушай, Натали. Что я сказал тебе, то было только присказкой, а сказка идёт впереди. - К вечеру батареи мало-помалу смолкли; чудно садилось перед нами солнце в море, и вся далёкая морская зыбь ослепительно сверкала и алела у горизонта. Ближе к нам клубы порохового дыма, тёмные и сизые, с белесоватыми мохнатыми верхушками, нагоняемые небольшим ветром, ползли к Севастополю и, отяжеленные от сырых испарений, разлетались у его могучих батарей; сердце замирало в этой тишине, настававшей после грохота тысячи орудий. «Что, пластун, есть хочешь?» - сказал я своему товарищу, чтобы сказать что-нибудь. - «Спиваты хочу», то есть я петь хочу! И он запел... Здесь только я с удивлением увидел, что, между разными тряпицами и мешочками, которыми был обвешан пластун, у него торчало что-то в роде балалайки... И Боже мой! что за сила была в этих грудных низких тонах - в этом пении, более похожем на ворчанье, и в тиликанье балалайки перед заходящим солнцем, сверкающим морем и перед грозным лицом Севастополя, закутывающимся в туманы из порохового дыма.
(Пауза).
...Забывая, что звуки могут дойти до неприятеля, пластун пел, а я слушал. Песня была одна из героических песней казачества. В ней не было мелкой похвальбы о какой-либо удаче - нет! мужество в высочайшей силе своего сознания, равно великое – побеждать ли, или умирать – пело: «Что его казацкая слава дыбом по свету стала. А казаки, где они, что не видно чубатых? Тоскуют сизые орлы и сизые кречеты по ним; плачет кукушка, шумит крыльями ворон... Вон они; кости хрустят, в щепы избитые сабли бренчат; а чубы? В крови позапеклись, словно сам черт из них жгуты повил... Вот так, казаки, добылися: славы набралися!..». И мы то же самое можем сказать о себе: «Вот так добылися - славы набралися!..». Прощай.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Как: прощай? Ты сейчас едешь?
ПОЛКОВНИК. Пора. Взгляни на часы.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. Часы спешат. Ты посмотри сам: ещё нет рассвета. Перед рассветом несколько стемнеет. А эта светлая полоса – то месяц зашёл и немного отсвечает. Право, месяц.
ПОЛКОВНИК (садится возле, берёт руку и с шутливостью, несколько грустною): Право, утро... Иль нет! как это, Натали? «Милый мой! то не утренний жаворонок пропел навстречу заре; а то соловей во мгле и тишине...». Передавать Шекспира моими словами не совсем ловко и - друг мой! - мы не Ромео и Юлия, а мы - русские люди. Какая бы райская птичка не пела сердцу, а когда долг велит, надобно слушать барабана. Мой долг велит мне быть в голове полка, а твой оставаться у постели больной матери. Расстанемся, как мы сумели сойтись, и… прощай! Бог с тобою.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И это всё?
ПОЛКОВНИК. Нет, не всё. В твоём голосе слышится сердечная тоска. Дай мне чем-нибудь ободрить и подкрепить тебя…Наташа! Нам говорят, что мы – варвары; что ничего у нас нет своего: науки и искусства, всё они дали нам. (Как будто можно дать, или не дать, солнечного света, который льётся па вселенную). Но покажем им, что есть у нас одно, чего они не могли дать нам: это – исполнение нашего долга. – Я должен ехать. Я слуга Царя. Полк выходит из города; мне должно быть в виду моего полка.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. И ты будешь. Прощай.
ПОЛКОВНИК. Садись же. По нашему обычаю, при расставанье, сядем, посидим в молчании. Пусть немного уляжется тревожное чувство.
(Садятся; общее молчание; потом вместе поднимаются. Полковник берёт со стола полусаблю и вкладывает её в ножны).
ПОЛКОВНИК. Теперь прощай, моя возлюбленная, дорогая! жена моя! Я не прошу тебя, чтобы ты меня помнила, не забыла - чтобы ты крепко любила меня: я сам слишком сильно тебя полюбил, чтобы ты могла не отвечать мне всей любовью твоего сердца. Я знаю, что и во сне, и в молитве ты не забудешь меня... Мне нечего тебе сказать более, как только - прощай! Кланяйся матушке, будь здорова - и Господь с тобою. Перекрести меня.
(Наталья Алексеевна крестит и целует его голову).
ПОЛКОВНИК. Но ты молчишь? Твои губки сжаты и не раскрываются. Скажи мне ка-кое-нибудь слово, чтобы я помнил его, и когда уйду, и на целые сотни вёрст справа и слева, и в нескончаемую даль пойдёт писать Русь - чтобы я читал твоё слово как бы написанным повсюду.
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА (сначала как бы с грустью). О, мой друг! как ты немногого ищешь получить от меня! Слово, которое бы приходилось во всю ширину нашей Руси... Оно есть одно. То самое, которое написано в сердце каждого и каждой из нас. Это - любовь к ней, к нашей Руси святой - нашей великой России, такая же широкая и беспредельная, как широки и едва не беспредельны наши родные поля, на зависть врагам! Все для неё!.. Послушай: как ни прекрасен ты для меня в эту минуту - ты мне дороже - я не знаю, чего? - дороже света моих глаз - но если бы сейчас же, сию минуту Севастополь воротил тебя - я бы тебе сказала то же самое, что говорю теперь: «Ступай, не медли».
ПОЛКОВНИК (протягивая руку обнять её). О, моя Римлянка!
НАТАЛЬЯ АЛЕКСЕЕВНА. (Подаваясь назад). Я - Русская...
(Занавес быстро опускается).
КОХАНОВСКАЯ
(Автор «Гайки»)
(«Сын Отечества» 1857 г. № 1)
Текст подготовила к новой публикации М.А. Бирюкова