Над уровнем неба
Память – штука страшная. Лишний раз её лучше не теребить, не будить. Иной раз, когда просыпается память – душа скукоживается. Не всякое прошлое нужно на белый свет вынимать да трясти им. Только и корить за прошлое – глупо. Задним-то умом все жить горазды…
1.
Шквалистый ветер слепо носится по мокрой улице. Жестяной абажур, прикрывающий лампочку на телеграфном столбе, раскачивается и ржаво скрипит под его порывами. Свет мечется над деревянным тротуаром, выхватывая из темноты то кусок огороженного струганным штакетником палисада, то контур чугунной водоразборной колонки на другой стороне улицы.
Редкие желтки окон соседских домов теряются в водяной взвеси…
В оконном стекле старого со слегка просевшей крышей дома, словно в зеркале, отражается женское лицо. Усталое и отрешённое. Несколько тяжеловатый нос, белёсые, почти невидимые брови, волосы, собранные в небрежный пучок. Серые впалые щёки, опущенные книзу уголки губ не добавляют лицу привлекательности. А крупные красные распаренные руки, с разъеденными содой папилярами на пальцах, дополняют невесёлую картину разрухи когда-то молодого и ладного тела.
Женщина у окна смотрит на мечущийся над тротуаром свет, на рваные струи дождя, что растекаются по стеклу…
Ей сорок шесть. Мужу, хотя и не разведены официально, но для неё уже бывшему – сорок девять. Из своих сорока шести двадцать четыре года вместе. Будущей весной – серебряная свадьба.
Была бы… Да видать не судьба.
Вместо праздничного торжества: «Откуда вы, ведьмы, берётесь?! Кто вас только рожает, кровососы…?!» - и ещё много чего такого же…
Женщина ни в детстве, ни в юности и думать не думала откуда берутся ведьмы, но прожив двадцать четыре года с мужем под одной крышей, поняла как ими становятся.
Узнала точно – не рождаются ведьмами, нет – ведьмами становятся…
Ах, молодость, молодость! Какое послушное гибкое тело! Какая нежная и упругая кожа. А волосы?! Густые и шелковистые, ресницы длинные и пушистые! Ноги стройные, длинные... А мечты?! Высокие, страстные… И где всё это? Где?!
Как всё быстро, как быстро…
Такой короткий срок, а в нём вся жизнь, вся – без остатка: и любима была, и проклинаема, и возносимой была, и брошенкой, да и сама любила и ненавидела, и жалела, и убить готова была – только что не изменяла. Даже в мыслях…
А он мог…
И изменять мог, и пить мог, и бить тоже мог. Такой вот умелец. Работать только не мог. Долго на одном месте не задерживался. Да и кому он нужен, алкаш запойный?! Вот и получается, что только ей. Муж как-никак, отец её детей…
Тянула, сколько могла, на своём горбу и его, и двоих детей. Да ещё мать его не ходячую обихаживала…
Понимала всё свекровь – пыталась сына образумить, да куда там…
Померла вот в прошлом году. Может, и ещё б пожила – да разве с таким сыночком поживёшь?! А сынок после её похорон и вовсе исчез из дома…
2.
Чья-то завёрнутая в дождевик фигура быстро пробежала от калитки к дому. В сенях стукнула дверь, зашуршал отряхиваемый от воды плащ и раздался весёлый голос Нинки Никишиной:
- Тань, дома что ль…? Я-то от своего сбежала да ещё бутылку «Вермута» у него стащила – ох, и посидим сейчас – поплачемся, песен поорём! Тань, чего молчишь, ну где ты…?
Не переставая говорить, Нинка поочерёдно заглянула на кухню, в спальню и только затем в залу. Увидев у окна Татьяну, картинно взмахнула руками:
- Тю! – опять киснешь?! Хватит хныкать, - Никишина водрузила принесённый «Вермут» на середину стола – давай, беги на кухню, неси, чего там у тебя на закусь есть. Мой-то дома с друганами опять какие-то мировые проблемы решает, только пузыри отлетают – ну их, мужиков этих – душа праздника просит, а они всё бу-бу-бу, да бу-бу-бу…
Татьяна улыбнулась. С мужем не повезло, так хоть подругой жизнь не обнесла – верная, весёлая и бесшабашная, та её из любой хандры враз вытаскивала.
- Песен не поорём – Савушку ребята привели, наигрался, спать только уложила.
- А сами-то куда ж…?
- Сами в гости к Захаровым ушли, у тех юбилей какой-то…
- Ну, не поорём – беда какая. Выпить-то мы и над мужиками поржать сможем…?
- Это сможем…
Не получилось. Мазанув при развороте фарами по окну, у калитки остановился зелёный УАЗ. Следом подъехала скорая. Из УАЗа вышли двое мужчин, один из них в военной форме. Из скорой вышла женщина в белом халате, поверх которого накинут дождевик – видимо врач…
Татьяна с Ниной, оторвавшись от окна, переглянулись – может, с кем-то из детей что? Но тогда зачем здесь военный?!
В дверь постучали. Татьяна, вцепившись в косяк дверного проёма, отрицательно, словно не желая ничего слушать, мотнула головой, не сказала – выдохнула:
- Открыто…
Военный, вошедший первым, оглядел стоящих перед ним растерянных женщин:
- Здравствуйте, а-а… кто из вас будет, - офицер заглянул в какую-то бумажку в пластиковом файле – э-э… Татьяна Сергеевна Бородина?
Никишина ткнула пальцем в сторону Татьяны:
- Она будет Бородина…
Татьяна кивнула.
- Ещё раз здравствуйте, Татьяна Сергеевна, я майор Березовский, а это, - тут майор опять запнулся, то ли не знал как представить пришедших с ним, то ли подумал, а нужно ли вообще кого-то представлять – это товарищ Худяков и Инна Геннадьевна. Вы уж нас простите, Татьяна Сергеевна, что так вот неожиданно мы к вам, да так поздно, но… не очень хорошие новости у нас...
Татьяна почти выкрикнула:
- Коля?!
Майор недоумённо посмотрел на Бородину:
- Коля? Вашего мужа зовут Николай? А кем вам тогда приходится Александр Семёнович Бородин?
За Татьяну ответила Нина:
- Коля, это её сын, А Бородин Саша – муж.
- А-а, нет-нет, что с вашим сыном мы не знаем, вы нас неверно поняли, мы по поводу вашего мужа – Александра Семёновича. Он в госпитале.
Татьяна после майорского уточнения о сыне немного пришла в себя, даже нашлись силы для неподдельного удивления:
- В госпитале? В больнице что ли…?
- В госпитале. В Ростовском военном госпитале номер 1602…
- В военном госпитале…? Сашке уж лет-то сколько, он сто лет назад в армии отслужил, за что ему такие почести? Опять во что-то мутное ввязался? Чего он натворил-то, раз до госпиталя доигрался?
Из-за спины майора выдвинулся гражданский:
- Извините, Татьяна Сергеевна, всего мы вам сказать не можем, но последние девять месяцев ваш муж, Александр Семёнович Бородин, служил, - тут Худяков споткнулся и быстро исправился – работал в одной очень горячей точке. Какой точке? Вы эту точку каждый день по телевизору видите, а большего сказать мы не можем. Подписка…
Татьяна растеряно переводила взгляд с майора на гражданского и обратно, наконец, справившись с собой, спросила:
- А… вы кто…?
- Я? – Иван Худяков, друг и подчинённый вашего мужа Александра.
- Подчинённый…?
- Да, последние семь месяцев я был в его команде.
Татьяна покачала головой:
- Ну, Сашка, ну, паразит – ну никак без приключений на одно место не может. Вы скажете, наконец, что с ним…?
- Александр Семёнович тяжело ранен. Очень тяжело. Две недели лежал в местном госпитале, как состояние слегка стабилизировалось, переправили в Ростов. Медики делают всё возможное, но… В сознание он ещё не приходил. Как-то так…
- Да что случилось-то!? – уже не спросила, а выкрикнула Татьяна – как он вообще в эту чёртову горячую точку попал?!
- Контракт подписал, вот и попал. Вы серьёзно ничего не знали? А случилось, – Иван чуть помолчал, словно собирался с мыслями или восстанавливал в памяти всю картину произошедшего, – да просто всё случилось – мы сменились с дежурства и на базу свою возвращались, чуток не доехали – мужик какой-то перед машиной выскочил, остановил нас и давай что-то лопотать на своём, ну, кое-кто из наших по ихнему наблатыкался, перевели – мол, в школьном дворе мальчишка с боевой гранатой бегает, всех пугает, того и гляди, или сам подорвётся, или других детей подорвёт…
3.
Татьяна только сейчас сообразила, что приезжих она так и держит в прихожей стоя.
- Простите, перебью вас, давайте в дом пройдём, чего ж мы всё в сенях-то, присядем, там вы мне всё и расскажите. Может, чаю…?
- Да нет, спасибо. А насчёт присесть, да, лучше присесть…
Расположились в зале. Стульев за столом хватило не всем, так что Худяков с майором примостились на старом диване. И когда сидящая за столом Татьяна выжидательно посмотрела на Ивана, тот продолжил:
- Короче, когда мы зашли на школьный двор, пацан этот нас увидел и побежал в школу. Ну, мы за ним. Он в класс, и мы туда. Сашка первым зашёл, пацан ему гранату под ноги и катанул…
Татьяна округлившимися от ужаса глазами уставилась на Худякова. Иван, не отрывая взгляда от пола, тихо произнёс:
- Вариантов у Сашки не было…
- Вариантов…?
- Граната была с выдернутой чекой…
- И…?
Худяков, помолчав мгновение, глухо в пол сказал:
- Он накрыл её…
- Накрыл…?
- Лёг на неё…
Татьяна отшатнулась на спинку стула.
Коротко, зажимая рот руками, вскрикнула Никишина.
Худяков поднял голову:
- Там же дети кругом. Целый класс. Месиво бы было. Он это мгновенно понял… Не было у Сашки вариантов…
Татьяна медленно стала заваливаться со стула на бок. Первой к ней успела подскочить врач, ухватила за плечи и удержала от падения на пол.
- Ну-ка, мужики, на диван её. Аккуратно, аккуратно. Так, отошли все. Отошли, я сказала!
Быстро и сноровисто врачиха распаковала свой чемоданчик…
Пока она приводила Татьяну в чувство, мужчины подавленно молчали, а Нинка тихо по щенячьи то ли всхлипывала, то ли скулила…
Минут через десять, когда нашатырь и два укола немного привели Бородину в себя, она еле слышно спросила:
- Как же он жив-то, как жив-то остался…?
- Не знаю. Наверное, разгрузка и броник спасли…
- Разгрузка…?
- Ну, да, бронежилет на нём был и разгрузка, ну, чехол такой на груди, куда запасные автоматные магазины вкладываем…
- А …дети…?
- Дети? С детьми всё хорошо, двум девочкам так, кожу на ногах осколками посекло, неглубоко, ранки затянутся и шрамов-то не будет, а остальных не задело вообще. Всё Сашка на себя принял. Думали – конец взводному. Мы уж попрощались мысленно с ним. К машине понесли, а он дышит. Ну, мы по газам – и госпиталь… Ну, а дальше вы уже знаете…
Худяков вынул из-за пазухи большой серый пакет и положил на стол перед Татьяной.
- Вот, здесь Сашкина зарплата за девять месяцев, ну и мы с ребятами ещё скинулись…
- Мы ж разводиться с ним собирались, зачем теперь это мне…
- Я знаю. Александр Семёнович говорил, что виноват перед вами, перед детьми, перед внуком Савушкой, говорил, кончится командировка – приеду домой – повинюсь… Не успел. Каждый из нас оговаривал в контракте что нужно сделать, если случится чего, ну ранят там, или ещё чего хуже… А вам сейчас эти деньги очень нужны будут. Как-то так... Пора нам, Татьяна Сергеевна. Простите нас за такие известия. Да, и вот ещё - Иван достал записную книжку, вырвал из неё страничку и положил перед Татьяной – здесь адрес госпиталя, телефон ведущего врача и наши с ребятами телефоны. Звоните в любое время…
- Подождите, Ваня, врачи-то что говорят…? Чего вы молчите…? Говорят же они что-то…?!
- Да ничего хорошего они не говорят. Говорят, что прогнозы в такой ситуации вещь неблагодарная…
4.
Врач перед уходом шепнула Нинке на ухо, мол, если захочет Татьяна выпить чего-нибудь крепкого – пусть, ей это сейчас только на пользу, да и поплакать бы ей…
Никишина затворила за гостями дверь, принесла с кухни два гранёных стакана и пару яблок. Откупорила бутылку «Вермута» и набухала в каждый стакан вина почти до краёв.
- Будешь…?
Татьяна отрицательно покачала головой.
- Ну, а я выпью, - и Нинка смачно, с придыханием, без остановки влила в себя липкий вермут. Выдохнула и захрустела, закусывая, яблоком. Яблоко попалось кислое – Нинку перекосило, и она раздражённо откинула яблоко на стол.
- Ну, начудил твой! – глядя на лежащую на диване Татьяну, Никишина развела руки в стороны и хлопнула себя по ляжкам – как был всю жизнь шалопутом, так и остался! Герой хренов! Это ж чем он думал-то, когда на эту бомбу кидался?!
- Нин, зачем ты так? Он ребятишек спасал…
- Я и говорю – герой хренов, со своими детьми не ужился, а чужих, значит, спасать бросился. И что теперь прикажете делать? – руки ему целовать что ли…?! Хотя…, что говорить…
Нинка подошла к столу и одним махом допила и второй стакан…
- Шалопут, но… Что делать-то теперь будешь, а? Слышь, что ль, Тань?
- Не знаю. К нему, наверное, поеду, в госпиталь…
- А тебе это надо? Неизвестно ведь, что с ним дальше-то будет. А если он никогда не встанет, будет всю жизнь бревном лежать, а? Вон, ты внучка Савушку с ложечки кормишь, но Савушка подрастёт и сам есть научится, а этот? Привезёшь ты его домой и всю жизнь с ложечки кормить будешь…?
- У него же нет никого…
- Врачи есть, друзья, дети…
- Господи, что ты, Нин, говоришь – кому он нужен? Друзьям? Детям? – у них у всех своя жизнь. А врачи, врачи что смогут, сделают – нет, ну в лучшем случае в богадельню какую определят, а там кто за ним смотреть будет…? А если бы, не дай Бог, с твоим так…?
- С моим…? С моим такого не произошло бы.
- С чего бы…?
- Мой знает, где соломку постелить. Его просто там никогда бы не было…
- Нин, ты не знаешь, как поезда на Ростов идут – прямые или с пересадкой…?
- Не знаю… Я в ту сторону отродясь не ездила. Ты давай, Татьяна, не дури, созвонись сначала с врачами, узнай всё хорошенько, тогда и надумаешь чего, а так… А то, может, и приезжать тебе запретят, мало ли…
- У него ж, кроме меня, и нет никого. Как это запретят? Кому он ещё нужен…?
- Ага, а тебе, значит нужен! Тань, ты дура, что ли?! А если он оклемается и опять тебя по селу гонять начнёт?! Да рёбра лопатой пересчитывать? Не натерпелась?! Забыла, какая жизнь у тебя с ним была?! Позвони, говорю, узнай сначала у врачей, что да как, а уж потом чего-нибудь и надумаешь…
- Да я уж надумала. Неразведённые мы. Мой он. Какой уж есть. И дом этот – его дом. Вот и будем вместе с ним куковать здесь. Оклемается, Господа благодарить буду, нет – и так проживём – всё не одна… Ты за домом-то, Нин, присмотри, пока я ездить буду, ребятишки-то мои всё больше на работе, у них своих забот полон рот, да и простят ли они отца, им бы со своими жизнями разобраться, не до дома им… Протапливай дом-то. Привезу Сашку, ему ж простывать теперь никак…
- Дура ты, Танька. Как есть, дура. Ничему тебя жизнь не учит…
- За домом присмотришь…?
- Присмотрю…
5.
Тело Александра Бородина посеченное осколками, со смятой грудной клеткой, переломанными рёбрами и перебитым в двух местах позвоночником, опутанное десятками проводов и трубочек, подключенных к электронным аппаратам, лежало на госпитальной койке. А душа – душа была очень далеко, высоко-высоко, выше уж и некуда – над уровнем неба, там, где принимаются решения – кому сразу в чистилище, а кого и обратно, на грешную землю.
Весы, на коих измерялись грехи и добродетели Александра, долго стояли в устойчивом равновесии. Но вот стрелка дрогнула, и одна чаща медленно стала перевешивать другую…