Автор «Гения места» Пётр Вайль, знавший толк и в путешествиях, и в литературе, размышлял: «Писатели осознали целесообразность перемещений раньше других. Или – наоборот – эти, кто осознал, и стали первыми писателями?» Вопрос риторический. Но несомненно, что в странствиях они обретали новые ощущения, знания, образы, которые потом воплощались в произведениях.
Так продолжалось до начала ХХ столетия, но наступивший «век-волкодав» (О. Мандельштам) всё переиначил. Уже начиналась замена подлинной культуры – культурой массовой, подмена искусства – шоу-бизнесом. Пииты превращались в «поэтов улицы», поэзия переезжала из салонов на эстраду. Появился новый для литераторов жанр путешествий – гастроли. В чехарде смены городов мелькали не только верстовые столбы – чередовались триумфы и провалы, взлёты и падения, любовь и ревность. Эту карусельную гонку за славой успешнее всех использовали только что народившиеся русские футуристы.
Подлинными последователями этого движения в России были кубо-футуристы, сразу же прославившиеся скандалами и эпатажем. Их манифест «Пощёчина общественному вкусу» с призывом «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности» сочинили Д. Бурлюк, В. Маяковский, А. Кручёных и В. Хлебников. Но Игорь Северянин опередил их. К новому авангардному течению он не имел особого отношения, но чуть раньше объявил себя эгофутуристом. На заявления опоздавших «футурист» Северянин откликнулся: «Не Лермонтова с парохода, а бурлюков на Сахалин».
Накануне Первой мировой войны, на пике Серебряного века, интерес к поэзии, подогреваемый борьбой новых литературных течений, разлился стремительной волной от Петербурга и Москвы по всей огромной империи, до самых глухих её провинций. В каждом городе жаждут услышать поэтов, всюду их ждут с нетерпением. Гастрольные поездки становятся лучшим способом прославиться. И тут малоизвестный ещё Северянин вновь впереди всех. В марте 1913 года Фёдор Сологуб, автор нашумевшего романа «Мелкий бес», приглашает Северянина в турне. География поездок обширна: они выступают в Минске, Вильно (Вильнюс), Харькове, Екатеринославе (Днепропетровск), Одессе, Симферополе, Ростове-на-Дону, Баку, Тифлисе (Тбилиси). Позднее Северянин, любуясь собой и благодаря Сологуба, вспоминал:
Бряцая золотом доспехов
Своей одарности, в те дни
Поездки первой по России
Я покорял толпу впервые
И зажигал в сердцах огни.
В тончайшей лекции своей
Про «Дульцинею» и «Альдонсу»
Мне из похвал поэт лил бронзу
И пел меня, как соловей.
«Блистательнейший изо всех
Поэтов, здравствующих ныне», –
Он называл меня. Успех
Ему обязан мой. О сыне
Заботится ли так отец,
Как обо мне старик, певец
Елисаветы и Маира?
Ему, поэту, и жене
Его я вечно благодарен:
Она всегда лучиста мне,
Он неизменно светозарен.
Гастроли прошли успешно. Имя Северянина у всех на слуху. Воодушевлённый первой удачей, молодой поэт затевает новую поездку. И тут, как нарочно, возникает Вадим Баян (В. И. Сидоров) – провинциальный рифмоплёт, увлекавшийся футуризмом. Он рвался обзавестись литературными связями в Петербурге, познакомился с Тэффи, Сологубом, а через него и с Игорем Северяниным. Влюблённый в поэзию, но не отмеченный особым даром, эпигон Северянина, он до конца жизни будет считать себя непризнанным гением («Пёк каждый день, но не калач, а дюжину стихотворений, и втайне думал, что он гений»). Баян берётся организовать выступление эгофутуристов на своей родине – в Крыму, обещает найти на это деньги. Находит... и вместо благодарности получает от Северянина издевательский портрет:
Провинциальные поэты...
Всё вместе взятое звалось
«Олимпиадой футуризма».
Хотя Буян был безголос,
Но в нём немало героизма:
Напудренный и завитой,
Сконфуженный и прыщеватый,
Во фраке с лентой голубой
Вокруг жилета, точно ватой
Подбитый весь, «изящный» шаг
Выделывал по тренировке
И выходил медвежьи-ловкий,
За свой муаровый кушак
Держась кокетно левой ручкой,
А в правой он имел платок,
Обмакивая им роток,
Весь истомлён поэзной взбучкой...
Для своих выступлений футуристы придумали звучное название: «Великая футурналия». Первоначально в турне «титанов русской поэзии» – так себя нарекли гастролёры – должны были участвовать Игорь Северянин, И. Игнатьев, В. Богомолов и Баян, но жизнь преподнесла свои сюрпризы. Игнатьев, в последний момент решивший жениться, не приехал. А Северянин познакомился с Маяковским и сразу пленился его талантом. Тут же отправил Баяну телеграмму: «Я на днях познакомился с поэтом Влад. Влад. Маяковским, и он – гений. Если он выступит на наших вечерах, это будет нечто грандиозное. Предлагаю включить его в нашу группу. Переговорите с устроителем. Телеграфируйте...»
В. Баян вспоминал: «От предложения Северянина меня залихорадило... И, конечно, не пополнить группу такой крупной силой, как Маяковский, было бы непростительной ошибкой».
Уже в Крыму Маяковский вызвал туда телеграммой Д. Бурлюка. Неожиданно возник недолгий союз кубо- и эгофутуристов.
С самого начала всё пошло не так, как замышлял Северянин. Кипящий энергией и дерзостью Маяковский, которому тогда было лишь двадцать, немедленно стал «командовать парадом». Владимир Владимирович переименовал «Великую футурналию» в «Первую олимпиаду русских футуристов», и участники из поэтов-единомышленников превратились в соревнующихся соперников. Позднее Северянин назовёт всё это «крымской трагикомедией».
Маяковский «ходил Гоголем». Его смешила скромность Северянина, для себя он потребовал лучший номер в лучшей гостинице. Стыдил Игоря Васильевича: «Чего ты стесняешься? Требуй заморозить бутылку, требуй коньяк, икру и прочее».
Маяковский своего добился: гастролёры поселились в одной из лучших гостиниц Симферополя – в трёхэтажной «Европейской». До олимпиады оставалось несколько дней, и поэты провели их упоительно. Вечерами они отправлялись в кафешантан гостиницы «Бристоль». Каламбурили, состязались в экспромтах. Шампанское лилось рекой. Мужскую компанию украшали кафешантанная дива певица Британова и интеллигентная маленькая шатенка Людмила Керем. Оплачивавший это веселье Баян по утрам с тревогой изучал внушительные счета, но до поры до времени скрывал своё недовольство.
Неугомонному Маяковскому этого была недостаточно – он потребовал нанять автомобиль для поездки в Ялту. Северянин: «Когда уселись в машину, захотели на дорогу выпить коньяку. Сидоров распорядился, и нам в машину подали на подносе просимое. Дверцы машины были распахнуты, и прохожие с удивлением наблюдали, как футуристы угощались перед путём».
Похожую картину рисует и Д. Бурлюк: «Два лучших номера в гостинице, открытые счета всех магазинов, автомобильный пробег по южному берегу Крыма с остановкой в наиболее блестящих шантанах и отелях сделали своё дело: кошелёк „поэта” Сидорова стал испытывать волнение...» Однажды Баян робко указал на чрезмерные траты. Маяковский ответил с прямотой римлянина: «Всякий труд должен быть, милейший, оплачен, и разве не труд – тянуть за уши в литературу людей бездарных? Вы же, голубчик, скажем открыто, талантом не сияете. И кроме того – мы разрешали вам выступать совместно с нами, а это чего-нибудь да стоит. У нас с вами не дружба, а сделка. Вы наняли нас вас выдвинуть, мы выполняем заказ. Предельной платы вы нам не назначили, ограничившись расплывчатым: „Дорожные расходы, содержанье в отеле, развлеченья и прочее”. Так вот и потрудитесь оплачивать счета в отеле и вечерами в шантане, какие мы найдём нужным сделать, принимаем в себя только потребное нам, впрок запасов не делаем. Вообще выдвиг бездарности уже некий компромисс с совестью. Но мы вас, заметьте, не рекламируем, не рекомендуем – мы даём вам лишь место около себя на эстраде. И это место мы ценим чрезвычайно дорого. И поэтому одно из двух: или вы, осознав, отбросьте вашу мелкобуржуазную жадность или убирайтесь ко всем чертям!»
В другой раз взывать к совести попытался А. Шнейдеров – один из меценатов олимпиады. С ним Маяковский был миролюбивее – завязывая перед зеркалом галстук, не повернув головы, добродушно пробасил: «На мне, деточка, никто не зарабатывает. Так и знайте».
Наконец настал день олимпиады – 7 января 1914 года. Симферопольский Театр таврического дворянства был переполнен. Высший свет города, включая губернатора и вице-губернатора, собрался посмотреть на футуристов. Открыл выступления Маяковский, появившийся на сцене в чёрном сюртуке и с хлыстом в руке. Разгромив традиционную старую культуру, будущий «ассенизатор и водовоз» всю мощь своей критики обрушил на символистов. Первыми со своих пьедесталов пали Брюсов и Бальмонт. Дошла очередь и до Сологуба, который свой «лысеющий талант выступлениями Северянина украшал, как гарниром украшают протухшие блюда». Покончив с «проклятым прошлым», Владимир Владимирович поднял на щит футуризм, рассказал об уже достигнутых успехах и нарисовал светлые перспективы авангарда. В тот вечер он был в ударе. Его революционный порыв, темперамент и искромётный юмор покорили публику. Театр захлебнулся аплодисментами. Маяковского завалили букетами, которые он демонстративно выбрасывал за кулисы. Симпатии публики были раздарены, остальным выступавшим почти ничего не досталось.
Через день – Севастополь, но здесь поэтов встретили прохладнее. А выступление в Керчи и вовсе едва не сорвалось. По дороге на вокзал, уже в экипаже, Маяковский заявил, что влюблён в свою спутницу, останется с ней и никуда не поедет. Бурлюку, Баяну, да и самой спутнице с большим трудом удалось переубедить Владимира Владимировича.
Утром 12 января поэты приехали в Керчь и с вокзала отправились, как обычно, в лучшую гостиницу города – «Приморскую». Будущий известный переводчик и поэт Г. Шенгели, в то время ещё гимназист выпускного класса, вспоминал, как он, набравшись наглости, пришёл к знаменитым футуристам в гостиничный номер показать свои стихи.
«Обыкновенный „роскошный номер” провинциальной гостиницы. Справа диванчик, перед ним стол, окружённый стульями, слева ширмы. На диванчике сидит человек в коричневой куртке с бронзовыми плоскими пуговицами, украшенными изображением якоря. У человека чрезвычайно длинное лицо. По ту сторону стола, лицом ко мне, сидит другой, в широкополой шляпе, надвинутой на лоб. У него тяжёлая челюсть, нахмуренные брови, тёмные, жёлчные воловьи глаза. Он сидит, отодвинув стул и погрузив на стол ноги; между огромными подошвами – тарелка с остатками яичницы. Третий человек стоит посреди комнаты. На нём расстёгнутый сюртук, бархатный зелёный с рельефными разводами жилет. У него круглая голова, оттопыренная губа. Он смотрит на меня в лорнет. Глаза у него колюче сверкают. Четвёртого в комнате нет.
Я лепечу:
– Могу я видеть господина Бурлюка?
Человек с лорнетом коротко взлаивает:
– Я.
Называюсь, прошу извинить беспокойство, излагаю – зачем пришёл.
Человек с лорнетом прячет его в карман жилета и протягивает мне руку:
– Очень приятно. Знакомьтесь.
Я поворачиваюсь к длиннолицему человеку. Он деревянно протягивает мне узкую руку и чеканит:
– Игорь Северянин.
...Так вот он какой!..
Человек в шляпе убирает пятки со стола и забирает мою руку в мягкую тёплую ладонь и басом рокочет:
– Владимир Маяковский.
...Так вот он какой!..
Из-за ширмы выходит четвёртый: голубоглазый, востроносый, с пышными вьющимися волосами. На нём щёгольская визитка, бриллиантовые запонки в манжетах, жемчужины в крахмальном пластроне, из-под жилетки впродоль выреза голубеет муаровая лента.
– Вадим Баян, – говорит он приветливо, подавая мне вялую, бескостную руку.
...Так вот он какой!..
Бурлюк сразу меняет тон, становится простым, усаживает меня к столу, звонит, заказывает кофе, не внемля моим отчаянным клятвам в том, что я ничего не хочу, – и засыпает меня расспросами о городе, о публике, о молодёжи и её читательских интересах. При нём все безмолвствуют.
Наконец Северянин прерывает молчание; видно, ему наскучила эта беседа:
– Прочтите стихи.
...жизнь определилась в этот миг. Я уверовал, что я поэт и что я прав, любя слово, ритм и звук...»
В Керчи выступление закончилось скандалом. Публику возмутили нападки Маяковского на традиционное искусство. Зрители уходили не дождавшись перерыва. Несогласие зала с авангардистскими заклинаниями ещё больше повысило градус агрессивности Владимира Владимировича, и свой последний «плевок» он оставил для крымских критиков, назвав их со сцены «бараньими головами». Этим олимпиада и завершилась. Северянин, смущённый буйством Маяковского, ещё раньше отказался участвовать в совместных выступлениях кроме тех, что уже были объявлены. Узнав об этом, организаторы олимпиады вздохнули с облегчением. В. Баян вспоминал: «Устроители были рады такому случаю, так как кипучий Маяковский положительно всех, как товарищей по выступлениям, так и устроителей, измотал физически и разорил материально. Отказывать этому человеку в бесконечном расходовании на него денег не хватало твёрдости, а продолжать такое бесхозяйственное турне не было возможности. Расточительность молодого Маяковского, у которого вообще была жизнь набекрень, прямо запугивала организаторов».
В Керчи распался недолгий союз «эго» и «кубо». Закончилась и дружба двух ярких поэтов. Причин было несколько, начиная с идейных разногласий. Игорь Васильевич не мог принять отрицания всей дофутуристической поэзии и эпатажные, часто хулиганские формы этого отрицания. Последней каплей стало появление на сцене Маяковского в его знаменитой жёлтой кофте, а Бурлюка в вишнёвом фраке при зелёной бархатной жилетке – перед выступлением они обещали выйти в «человеческом обличии».
Северянин и Маяковский почти во всём были антиподами. Томность и артистичность Северянина никак не вязалась с нетерпимостью и грубоватой заносчивостью Маяковского – «В одну телегу впрячь не можно…» Вождь эгофутуризма, деликатный, тихий, с мягким характером, страдал от хамоватой агрессивности «горлопана-главаря». К тому же Маяковский постоянно изводил Северянина пародиями на его стихи. Направляясь в туалет, Владимир Владимирович непременно издевательски повторял северянинское – «Душа влечётся в примитив».
При этом Маяковский, зная на память почти все стихи Северянина, многие из них любил, часто напевал их на какой-нибудь мотив и даже читал со сцены на своих выступлениях.
Вадим Баян: «Помню столкновение. Как известно, Северянин гордился своим прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором были строки:
И вовсе жребий мой не горек!..
Я верю, доблестный мой дед,
Что я – в поэзии историк,
Как ты – в истории поэт.
Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же перефразировал их и в тон Северянину басово процедил более прозаический вариант:
И вовсе жребий мой не горек!
Я верю, доблестный мой дед,
Что я в поэзии – асторик,
Как ты в „Астории” – поэт.
Этот намёк на „гастрономическую” поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы „Астория” в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и с достоинством обратился к Маяковскому:
– Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи?
Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал:
– Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну, например...»
Было и похлеще. На концертах Северянин часто исполнял стихотворение:
Писки устрицы, пахнущей морем,
Бирюзовая тёплая влажь…
Олазорим, легко олазорим
Пароход, моноплан, экипаж!
Как только он доходил до этого места, Маяковский невдалеке начинал гудеть своим внушительным басом: «Опозорим, легко опозорим...» Северянин немедленно сбивался...
После разлада в Керчи поэты вели себя по-разному. Северянин, вернувшись в Петербург, «прошёлся» по Маяковскому беззлобно, скорее, с грустью:
И потрясающих утопий
Мы ждём, как розовых слонов…
.................................................
Увидел парня в жёлтой кофте –
Всё закружилось в голове…
Он был отолпен. Как торговцы,
Ругалась мыслевая часть,
Другая – верно, жёлтокофтцы –
К его ногам готова пасть.
Я изумился. Всё так дико
Мне показалось. Это «он»
Обрадовался мне до крика.
«Не розовеющий ли слон?» –
Подумал я, в восторге млея,
Обескураженный поэт.
Толпа раздалась, как аллея.
«Я. – Маяковский», – был ответ.
Увы, я не поверил гриму
(Душа прибоем солона)…
Как поводырь, повёл по Крыму
Столь розовевшего слона.
И только где-то в смрадной Керчи
Я вдруг открыл, рассеяв сон,
Что слон-то мой – из гуттаперчи,
А следовательно – не слон.
Взорлило облегчённо тело, –
Вновь чувствую себя царём!
Поэт! поэт! совсем не дело
Ставать тебе поводырём.
И ещё…
В господском смысле он, конечно, хам.
Поёт он гимны всем семи грехам,
Непревзойдённый в митинговой глотке.
Историков о нём тоскуют плётки
Пройтись по всем стихозопотрохам...
За исключением этих двух стихотворений, Северянин всю жизнь вспоминал о Маяковском с любовью. Ею пронизаны автобиографический роман «Колокола собора чувств» и очень тёплые, сердечные «Заметки о Маяковском»: «...я очень сильно и по-настоящему любил Маяковского. Это я окончательно осознал в 1930 г., сразу же по возвращении из Берлина».
Маяковский вёл себя иначе. Самые невинные высказывания о Северянине – в стихотворении «Вам», где поэт «****ей из бара» ставит выше поклонников Северянина. Или:
Если б он, приведённый на убой,
Вдруг увидел, израненный,
Как вы измазанной в котлете губой
Похотливо напеваете Северянина!
И ещё:
А из сигарного дыма ликёрною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Эти стихи Владимир Владимирович демонстративно прочитал со сцены на концерте Северянина. Публика приняла их очень холодно. Маяковский расстроился, прямо на сцене закурил...
Но были высказывания и похлеще. В публикации 1914 года о поэзовечере Игоря Северянина Маяковский назвал бывшего друга «маркитанткой русской поэзии». Мне кажется, в этой статье проскальзывают нотки зависти: «После вышел „сам”. Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Ещё бы: „это – король мелодий, это – изящность сама”. Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, – одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом:
Летит, как пух от уст Эола:
То стан совьёт, то разовьёт
И быстрой ножкой ножку бьёт».
Маяковский ещё не знал, что спустя четыре года на турнире в Политехническом музее Северянина изберут Королём поэтов, а он займёт второе место. Владимир Владимирович будет нестерпимо уязвлён.
Но ещё больше, чем Северянину, от Маяковского досталось бедному В. Баяну, за счёт которого будущий певец революции барствовал, «ел ананасы и жевал рябчиков» в Крыму на «Великой футурналии». В пьесе «Клоп», поставленной В. Мейерхольдом, Маяковский вывел Вадима Баяна под именем Олега Баяна, который «ворует стихи у других и за свои продаёт», поучает Ивана Присыпкина хорошим манерам и пытается зарабатывать пятнадцать рублей и бутылку водки за проведение его «красной свадьбы». Но этого Маяковскому показалось мало, и он поёрничал над своим героем: «…писатель. Что писал – не знаю, а только знаю, что знаменитый! „Вечёрка” про него три раза писала...»
Оскорблённый Вадим Баян пытался публично защитить свою честь через «Литературную газету», опубликовав «Открытое письмо В. В. Маяковскому», на что тот в ещё более издевательской манере предложил Баяну сменить фамилию.
После революции Северянин и Маяковский встретятся в 1922 году в Берлине. К этому времени старые обиды забудутся. Поэты вновь станут друзьями.
***
Ещё одна причина разрыва Северянина и Маяковского – любовное соперничество. Борьба велась за сердце молодой «бестужевки» Сони Шамардиной, прозванной Маяковским Сонкой и воспетой Северяниным:
И вся она, блондинка Сонка
С душою взрослого ребёнка –
Сплошной живящий фимиам.
Впервые Северянин увидел её ещё в Минске, выступая там с Сологубом. Вскоре девушка переехала в Петербург, поступила на Бестужевские курсы. Обожала поэзию, ходила на все поэтические вечера. После одного из них Корней Чуковский, имевший на Соню виды, опрометчиво познакомил её с Маяковским, и был наказан: за полночь из знаменитой «Бродячей собаки» его друг увёз девушку в квартиру Хлебникова. Дальше – всё как обычно: горящие глаза, трепещущее сердце, любовная лихорадка...
Пройдёт немного времени, и случится событие, описанное Северяниным в поэме «Колокола собора чувств»:
Звонок. Шаги. Стук в дверь. «Войдите!» –
И входит девушка. Вуаль
Подняв, очей своих эмаль
Вливает мне в глаза, и нити
Зелёнобронзовых волос
Капризно тянутся из кос.
Передаёт букет гвоздики
Мне в руки, молча и бледна,
Её глаза смелы и дики:
«Я Сонечка Амардина». –
Я вспомнил Минск, концерт, эстраду,
Аплодисментов хлёсткий гул,
И, смутную познав отраду,
Я нежно на неё взглянул.
«Вы помните?» – «О да, я помню...»
«И Вы хотите?» – «Да, хочу...»
И мы в любовь, как в грёзоломню,
Летим, подвластные лучу
Необъяснимого влеченья
И, может быть, предназначенья
Повелевающей судьбы,
Её покорные рабы.
Сонка станет музой обоих поэтов – и Маяковского, и Северянина. И тут В. Баян предлагает Северянину устроить новую поездку, теперь уже без кубофутуристов. Игорь Васильевич решает пригласить в турне В. Ховина и С. Шамардину.
Виктор Романович Ховин, критик, издатель, был главным редактором альманаха «Очарованный странник». Позднее редактировал один из самых независимых журналов того времени – «Книжный угол». В 1924 году эмигрировал и публиковал за границей советских литераторов, в конце войны погиб в Освенциме.
Северянин, считавший Ховина наиболее чутким «интуитивным критиком» своего творчества, предложил ему по ходу турне выступать с докладами. Соне Шамардиной отводилась особая роль. Наделённая артистическим даром, она должна была читать со сцены стихи Северянина. Сценический псевдоним для неё Игорь Васильевич придумал вполне в своём духе – Эсклармонда Орлеанская. В Гостином дворе для Сонки купили кусок чёрного шёлка, которым перед выходом на сцену чтицу оборачивали вместо платья. Наряд дополнял серебряный шнур и чёрные шёлковые сандалии на босу ногу.
В феврале 1914-го компания отправилась по южным городам России. Большой успех был в Екатеринославе (Днепропетровск), Елисаветограде (Кировоград), в Одессе. Баяну аплодировали, Северянину устраивали овации, а Сонку встречали восторженным рёвом: «Эсклармонда!!! Орлеанская!!!» Влюблённого Северянина окрылял громкий успех его пассии. Но Шамардина с каждым днём всё больше впадала в хандру. После выступлений сбегала и бродила в одиночку по городу. Вернувшись в гостиницу, уединялась в своём номере. Северянин недоумевал: что её томит? Почему так холодна со мной? Шёл к Сонке за объяснением. Девушка же, заслышав его стук в дверь, распахивала окна, вымораживая комнату, – знала, что её обожатель перед выступлениями боится за своё горло и в стуже долго не высидит. Следом приходил Баян: «Сонечка, давайте хоть пообедаем вместе. Смотрите, что с Игорем Васильевичем. Ведь сорвётся концерт». Сонка не отвечала, отворачивалась. В конце концов Северянин прервал гастроли, и все трое вернулись в Петербург. Поэт вспоминал: «С вокзала я увёз её, полубольную, к себе на Среднюю Подьяческую. Она после визита врача была отправлена в лечебницу на Вознесенском проспекте (против церкви). Официальное название болезни – воспаление почек. Выписавшись из больницы, Сонка пришла ко мне и чистосердечно призналась, что у неё должен был быть ребёнок Маяковского».
На склоне лет Шамардина опубликовала мемуары. Рассказала в них и об этом: «Дальше следует тяжёлая полоса моих петербургских дней, закончившихся уничтожением будущего ребёнка. И это тогда, когда у меня загорелась такая жажда материнства... Маяковского видеть не хотела и просила ничего ему обо мне не говорить».
После революции Шамардина примкнёт к большевикам, будет заниматься партийной работой, выйдет замуж за И. А. Адамовича – крупного советского и партийного руководителя. В 1923-м она случайно встретилась с Маяковским. Тот, узнав о партийной карьере бывшей «артистки-футуристки», пришёл в восторг, хохоча и повторяя: «Сонка – член горсовета!» Потом Шамардина с мужем переедет в Москву и будет видеться с Маяковским чаще. Подлинная большевичка, она не придавала значения своим нарядам, одевалась в духе Крупской. Как-то Маяковский, оглядев её критически, заметил: «Вот одеть бы тебя!» Сонка парировала: «Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть».
В 1937-м её муж, не дожидаясь ареста, застрелится. Шамардина окажется в лагерях, отсидит там больше 10 лет. Жизнь закончит в пансионате для ветеранов-партийцев.
Северянин разошёлся с ней не очень красиво:
И с ней расстался так сурово,
Так незаслуженно, что впредь,
Не зная, как в глаза смотреть,
С ней не хотел бы новых встреч...
Новых встреч и не будет, но до конца дней Шамардина вспоминала два его стихотворения, посвящённые ей, – «В коляске Экслармонды» и «Сердцу девьему». Работая над мемуарами, часто повторяла про себя северянинские строки:
С улыбкою, сомкнув ресницы,
Припомнит ольхи и родник
И впишет чёткие страницы
В благоуханный свой дневник.
***
Разойдясь в Керчи с Северяниным, кубофутуристы отправились на собственные гастроли. К Давиду Бурлюку и Владимиру Маяковскому присоединился Василий Каменский. География турне была обширна – за три месяца компания объездила 16 городов – от Минска до Баку. В погоне за славой и заработком они проехали тысячи километров по заснеженным полям, бескрайним степям, пересекали реки, преодолевали горные перевалы. Начали с Одессы, где к ним присоединился известный журналист и критик Пётр Пильский.
Отсутствие Северянина развязало руки – никто уже не мешал делать ставку на эпатаж. Василий Каменский заранее «удобрил почву» – весёлый город заполонили рекламой, сулящей скандал. На Русском театре вывесили плакат: «Здесь обилечиваются на футуристов». Первые обилеченные описывали кассиршу: дама подстрижена под мужчину, нос и губы покрашены золотом, а лицо разрисовано загадочными знаками! Новость подхватили газетчики. В театральный вестибюль хлынула толпа. Очередь двигалась медленно – каждый норовил попялиться на футуристическую диву, задать ей вопрос «с подковыркой». Заинтригованные одесситы гадали: если на продаже билетов такое, что же будет на самом представлении?! Газета «Одесские новости» подогревала страсти, сообщив, что на лекции футуристов будет дежурить усиленный наряд полиции.
Одесса с нетерпением ждала приезда гастролёров. Появились они 15 января и сразу же вызвали ажиотаж. У вокзала взяли три открытых кабриолета и гуськом отправились через весь город в гостиницу. Одесситы сопровождали гостей криками восторга: «Футуристы едут! Едут! Браво!» Толпа переместилась к гостинице. Ждали выхода поэтов в город. Вскоре они появились. Маяковский вышагивал в жёлтой блузе, облепленной нелепыми бантами. Бурлюк предстал перед публикой с лицом, разрисованным загадочными каббалистическими фигурами. Толпы зевак ходили за ними по пятам. Утомившись всеобщим вниманием, футуристы укрылись в ресторане. Зал был пуст. Заказали пиво. Но вскоре ни одного свободного столика не осталось – любопытные поклонники заполонили заведение. Растроганный владелец отказался брать с гастролёров деньги за выпитое пиво, долго кланялся им вслед.
Назавтра состоялось первое выступление. «Уже давно вестибюль Русского театра не видал такого оживления, какое там царит со дня приезда футуристов. Здесь можно встретить представителей всех слоёв общества: тут и приказчик, и офицер, и чиновник, особенно мелькают студенческие фуражки» («Одесский листок»).
Первый вечер прошёл с аншлагом. В ожидании начала представления публика с интересом разглядывал сцену. Она была оформлена в футуристическом духе, над декорациями парил подвешенный под потолком рояль. Начали с докладов о футуризме. Потом Каменский, Бурлюк и Маяковский читали стихи. Принимали хорошо, аплодировали, но расходились «обилеченные» немного разочарованными – скандала не произошло. Через два дня – повторное выступление. На этот раз успех был скромнее, зал не был полным.
Гастроли в других городах были успешными, зачастую с фурором, но Одесса оказалась для Маяковского местом особенным. Что-то влекло его на эти улицы и бульвары, но особенно – в порт. В тот самый, «горящий, как расплавленное лето», – это в него «разворачивался и входил товарищ „Теодор Нетте”». В другой свой приезд в Одессу он среди ночи выйдет к причалам, долго будет смотреть на чёрную воду, а назавтра напишет грустное лирическое стихотворение «Разговор на одесском рейде десантных судов» с горьким признанием:
– Все вы,
бабы,
трясогузки и канальи...
Кому это адресовано? Может быть, Марии Денисовой? Они познакомились накануне первого выступления футуристов в Одессе. Обстоятельства встречи не вполне ясны. Каменский свидетельствовал, что Маяковский влюбился в девушку с первого взгляда, увидев её на улице. В одесском литературном музее утверждают, что случилось это в доме инженера Филиппова. Как бы там ни было, 15 января 1914 года в жизнь поэта ворвалась новая муза. Девятнадцатилетняя Мария – причина «пожара сердца» Маяковского. Наш герой заявил товарищам: «Из Одессы без неё не уеду!» Бурлюк не на шутку волновался – на носу выступление в Кишинёве, афиши расклеены, зал снят...
Компания просидела в Одессе целую неделю, пока не случилось решающее объяснение:
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете –
я выхожу замуж».
Мария действительно вышла замуж, предпочтя поэту-футуристу скромного инженера Василия Строева. Уехала с ним в Швейцарию, родила дочь.
Маяковского в городе уже ничего не удерживало. Гастролёры морем перебрались в Николаев, оттуда поездом отправились в Кишинёв. Маяковский был мрачен, ни с кем не разговаривал, безучастно смотрел в залитое дождём вагонное окно.
В стёклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Время от времени он задумчиво повторял вслух знаменитую северянинскую строку: «Это было у моря», «Это было у моря»... Внезапно вскочил и резко отчеканил: «Это было в Одессе». Через несколько минут уже была написана первая строфа «Облака в штанах», задавшая географические координаты поэмы:
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре», – сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
В четвёртой главе поэмы 15 раз упоминается одно и то же женское имя. В первом варианте рукописи это была Соня Шамардина. Позднее её заменила Мария Денисова. Летом 1915-го, после знакомства с Лилей Брик, Маяковский посвятил «Облако в штанах» своей новой возлюбленной, а Марию угодливо дематериализовал, объявив её обобщённым символом абстрактного женского образа. В этих метаниях – главная трагедия жизни поэта – трагедия невостребованности его любви. И для меня остаётся загадкой, почему молодой красавец – высокий, прекрасно сложенный, наделённый большим талантом, обещавший вывернуть себя, «чтобы были одни сплошные губы», – так мучительно-остро нуждался в ответном чувстве, а прожил жизнь человека, которого никто по-настоящему не любил? Может быть, потому, что способность быть «от мяса бешеным» оставалась пустой похвальбой, а в жизни, по сути, он был не мужчиной, а «облаком в штанах»?
Вернёмся к Марии Денисовой. Прав Дмитрий Быков: «...проклятие Маяковского – женщины, отвергнувшие его, поневоле повторяли его судьбу». Мария также приняла революцию всем сердцем. Оставила мужа в Швейцарии, вернулась в Россию. Стала руководителем художественно-агитационного отдела Первой Конной армии, воспетой И. Бабелем. Трижды болела тифом, была ранена. Вышла замуж за члена Реввоенсовета Первой Конной Ефима Щаденко. Со временем снискала славу скульптора-монументалиста. Жила с мужем напротив Кремля, в доме на набережной, увековеченном Ю. Трифоновым.
Героиня «Облака в штанах» в 1920-х несколько раз встречалась с Маяковским. В 1927-м создала его скульптурный портрет – «Голова поэта». В письме к Владимиру Владимировичу объясняла свой замысел: «Работа „Поэт” построена на остром угле – да и по существу Вы остроугольный».
Её скульптуры выставлялись по всей Европе, но на новые творения не было денег. Помог Маяковский. Сохранилось письмо Марии к поэту: «Дорогой Владимир Владимирович! Щаденко категорически не разрешил мне брать у Вас денег – думал он, что я пошутила в первый раз, говоря, что Вы будете оплачивать натуру и отливку. Всё же я наделала долгов – прошу Вас в четверг в 4 часа быть дома или в пятницу в 4 часа... За Вашу помощь я Вам бесконечно благодарна, если бы я когда-нибудь могла бы быть Вам полезной, то, ясно, сделала то же для Вас, что и Вы».
Маяковского она пережила на 14 лет: 10 декабря 1944 года выбросилась из окна своей квартиры на десятом этаже знаменитого дома.
Проклятие Маяковского... После гибели Марии обращённые к ней строки «Облака в штанах» приобрели зловещий смысл:
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп
а на седых ресницах –
да! –
на ресницах морозных сосулек
слёзы из глаз –
да! –
из опущенных глаз водосточных труб.