Глава 16.
По низине стлался туман. Рукавом он припадал к реке, чтобы за ней распластаться по долине. Лес вокруг хижины давил на психику, заставлял Караваева осознать, что здесь он всего лишь крохотная, неприметная букашка.
Напряжение нарастало. Караваев никогда не чувствовал, что он даже здесь один. Словно кто-то непонятный и невидимый исподтишка наблюдал за ним. И наблюдение это было нахально-постоянным: и рядом с избой, и за много сотен километров от нее, там, где пребывал Караваев нынче.
Когда Караваев зашел в избушку, тотчас зажегся свет. Очевидно после его появления там, сработала какая-то хренотень. И где? В сплошной глуши! Здесь на много километров не было и намека на цивилизацию, за исключением теперь безжизненной дороги, и вдруг — свет?
Он ничего не понимал, как ничего не хотел предпринять, чтобы скрыться, защититься от жестокого, порой нахального взгляда непонятно кого…
Знал, что едут они из «гостиницы» снова в город, в больницу, откуда дали телеграмму о попавшем в беду брате Иване. Рядом в машине, положив ему голову на плечо подремывала Татьяна. Караваев знал, что больше никого в этой машине, кроме еще водителя да Юрия Юрьевича нет, но этот пронизывающий, забирающийся во все мыслимые и немыслимые уголки его мозга взгляд преследовал Караваева и здесь. Урожающе-предупреждающий, нехороший.
«Да что ж это такое? Неужто я свихнулся на непонятке? Сон — не сон, явь — не явь... Нечто посредине... Но взгляд-то присутствует и когда я сплю, и когда бодрствую...
* * *
Больничные врачи сообщили, что брат Караваева получил станное обморожение. Оно, скорее всего походило, как сказал уже пожилой, почти лысый врач приемного покоя, на обожжение некоей субстанцией.
— Кислотой какой-то? — спросил у него Караваев.
— Да нет, на кислоту тоже не похоже,— врач вздохнул, — да и на огонь... Правда, его у нас уже нет в больнице.
— А где же? — поднял глаза на врача Караваев.
— Идите в приемный покой, там все скажут. Это в соседнем здании, — добавил врач. Верочку спросите. Она сегодня дежурит. Или Николая Владимировича — врача приемного покоя.
По сведениям медсестры Верочки, красивой якуточки, которая в минуту нашла в книге запись о том, что в среду, пятнадцатого числа сего года в семнадцать сорок был доставлен мужчина без сознания с явными признаками какого-то странного обморожения или... обожжения.
— Ну и, — не удержался Караваев.
— Подождите пару минут. Я позову нашего врача Николая Владимировича. Он все вам расскажет. Это было как раз в его смену.
Врач не замедлил себя ждать. В небольшую комнатенку ввалился огромного роста богатырь. Врач был молод, кряжист. Небольшая бородка отнюдь не портила его массивного лица, а как бы подчеркивала огромную силу. Врач сразу же протянул руку Караваеву.
— Я уже знаю о чем речь, — тут же проговорил он, на удивление негромким голосом. — Мы поддерживали его жизнеобеспечение до утра, пока не пришли на работу специалисты по обморожению и обожжению. А спустя семь часов за ним прилетел специальный медицинский вертолет, и...
— Куда его увезли? — спросил Караваев у врача.
— Я затрудняюсь сказать. Все это происходило без нас. Может Вера что знает?
Однако и якуточка Вера словно по команде поддернула плечами, что, мол, ей ничего не известно.
— Да как же так? — возмутились и Караваев, и Скоробогатова. — Из вашей больницы увезли человека, и вы не знаете, кто его забирал, и куда?
— Да в книге же все записано, — девушка разулыбалась, снова полистала «гроссбух», — что вашего брата Ивана Ивановича Караваева отправили на санитарном вертолете домой. Вернее не домой, а в ближайшую от его дома больницу. Видимо там получше аппаратура...
«Странно, — подумал Федор Иванович, — да кто он такой, Иван, что за ним даже вертолет прислали. Простой слесарь-инструментальщик... и вертолет???»
— Вы, наверное, удивляетесь, что за Иваном Ивановичем прислали вертолет с медсестрой? Так это его друзья постарались. Растрезвонили по всем околоткам. Даже до Москвы достали... Вот и пригнали вертолет. Они же, помню, вам и телеграмму послали от нас. Это когда вашего брата привезли в нашу больницу. До главврача дошло, чтобы разрешил телеграмму отсюда отправить, а не с почты. Почта от нас далековато будет. Километров пятьдесят...
— Все, спасибо вам большое, — сказал Караваев и, уже обратившись к Татьяне, бросил:
— Пойдем, Таня.
— Погоди, — попросила Скоробогатова. — Вы не скажете, — она обратилась к якуточке, — когда поезд на Москву?
— Через четыре с половиной часа, — взглянув на висящие на стене часы, тут же ответила девушка. — Ходит каждый день. Правда, он проходящий, но билеты практически всегда в кассах на него есть.
— А из Москвы?
— Через три часа.
— Спасибо, — сказала Татьяна и, прошла к двери на выход.
— Благодарю, — тоже произнес Караваев, ловя себя на том, что ему стало как-то даже неудобно перед приветливой девушкой-якуточкой, которой даже шоколадки не припас. Однако червячок неудобства тут же из него выветрила волна холода, влившаяся из коридора приемного покоя.
На улице было еще холоднее...
* * *
Возвращаясь поездом из Якутии, Караваев еще раз пытался хоть как-то определиться. Брата уже не было в больнице. Его, полуживого, отправили домой вместе с сопровождающей медсестрой. Так что поездка Караваева в Якутию была ненужной.
Ехал один.
Татьяну полтора часа назад отправил домой. Чтобы уладила все дела и вернулась. Хотел поехать с ней, но Татьяна настояла на том, что делать этого не стоит. Сама приедет... А он может быть нужен дома у родителей, куда привезут или уже привезли обмороженного или обоженного брата.
Сейчас, дремая под монотонные перестуки колес, Караваев осознавал, что все, что его окружало, было покрыто мраком тайн. Даже его будущее, как казалось Караваеву, уже кем-то «исподтишка» контролировалось...
За окном была глухая ночь. Поезд громыхал в темени, накручивая на вагонные колеса километры, десятки, сотни километров.
Включил ночник, посмотрел на часы. Два ночи по Москве. Сколько по местному времени, не знал, да ему было все равно. «Пилить» еще оставалось суток двое, так что...
Выключил ночник, закрыл глаза и, кажись, начал подремывать.
Неожиданно нагло загромыхала дверь, заставив Караваева вздрогнуть. В купе ворвался притушенный свет коридорных ламп. За ним, отсапываясь, ввалился верзила под два, а то и больше метра с широченными плечами и огромным животом. В руке он держал безразмерную рябую сумку челноков.
— Смотрю, не спишь, — на удивление высоким голосом проговорил незнакомец, плюхаясь на нижнюю полку.
Караваев хотел ответить незнакомцу чем-то колким, может, даже, выругаться, но «крепкие» слова застыли у него где-то на выходе: Федору Ивановича показалось, что невесть откуда взявшийся незнакомец... безглазо смотрел на него.
Дверь в купе громыхнула снова, погружая все купе в бесформенную, угрожающую, не имеющую границ тьму.
У Караваева даже руки зенемели, не то, что волосы стали дыбом... Впервые в жизни он пожалел, что родился на свет. Ему так страшно не было никогда. Даже непонятно, почему? Да, нет, все понятно! Откуда этот верзила взялся, когда ни одной остановки поезд уже часа три или даже больше не делал? Все севшие в поезд давно рассосались по разным купе и видели неизвестно какие по счету сны. А этот...
...Щелкнул выключатель ночничка.
— Чего молчишь, попутчик? Ведь не спишь же, вижу, чувствую...
И Караваева вдруг отпустило.
— А что говорить? Ночь. Может, вы спать хотите, или...
— Да выспался уже. А к тебе меня проводница переселила. Сказала, что ты один едешь. Там, куда мне билет выдали, три бабы в купе. Меня боятся. Ну, лапнул одну. Что в том такого? На то они и бабы, чтобы их... того. Наоборот, должны взаимностью отвечать, так сказать, и поблагодарить... Я же не сильно тискал, а так, как бы между прочим, мол, нечаянно... Ну, я больше, понятное дело, ни-ни. Не хотят отвечать взаимностью — не надо. Го-ордые нынче пошли. Начал на верхнюю полку взбираться, так тоже боятся... Представляешь, какие дуры старорежимные мне в попутчицы попались!
Караваев кивнул головой, хотя подумал, а выдержала бы верхняя полка этого громилу, или нет? Надо же, кассиры билеты выдают, и даже не смотрят на комплекцию... Хотя, какая им разница? Ну рухнет полка. ну придавит кого-то, а, пополам...
— Володя Пищалкин, — незнакомец протянул к лежащему Караваеву ручищу.
— Караваев, Федор.
— Домой?
Караваев снова кивнул, чувствуя, что страх уже виновато уплелся, видно в поисках темного угла, а пот, выступивший на лбу, почти испарился.
Долго не говорили. Так, о дорожных мелочах перекинулись парой-другой слов, а потом сосед Караваева опустился на полку и тут же захрапел.
Неожиданно и Караваеву захотелось спать, и он понял, что свет ночничка его раздражает. Не храп безразмерного соседа, нет, а только свет!
Караваев закрыл глаза и мысленно приказал себе ни о чем, кроме сна не думать: ни о храпящем на сеседней полке стопятидесятикилограммовом громиле, ни о горящем над его огромной головой ночничке, ни о том, что же все-таки случилось с братом — ведь в больнице так ничего толком ему и не объяснили. Решил не думать и не вспоминать и о Татьяне. Но сон, вдруг накативший на него в тот миг, как Караваев сомкнул веки, испарился, как капли пота на лбу. И всё, ни в одном глазу...
* * *
Рассвет наступил на удивление споро. Вместе с первыми лучами солнца проснулся и толстяк. Он потянулся, встал с полки и сразу же, распахнув сумку, вывалил на столик груду продуктов. И тут же начал жевать. Глядя на действо Владимира, Караваев тоже почувствовал, что очень голоден.
— О, да ты уже тоже проснулся, давай, садись к столу, — Пищалкин перестал мерно жевать своими челюстями. — Перекусим. Жрать захотелось, ой, мама! Или ты пойдешь на час плескаться в туалет? Не советую. Там заразы столько, что... Вот, руки салфеткой протри, и хорошо...
Караваев, послушавшись соседа по купе, взял салфетку, протер руки. Затем поднял полку и взял свой тощий рюкзак, достал оттуда полпалки копченой колбасы, хлеб, пару вареных яиц, соленый огурец. Присматривался, куда положить — столик был забит донельзя.
— Да брось ты, Федя! С этими магазинными харчами разве что язву заработать можно. Потом съешь, а лучше ты эту напичканную неизвестно чем колбасу выброси. Попробуй моего харча. Все равно надо сейчас оприходовать. С собой забирать не буду. Тащить в деревню от станции далеко. Там родичи меня накормят.
Ели молча до тех, пока толстяк вдруг не спросил:
— Кстати, ты далеко едешь?
— Почти до конца.
— А мне выходить через, — попутчик взглянул на часы, — через час с небольшим. Там такая ахинея в деревне случилась, что голова не только у меня кругом пошла... Ты представляешь, — толстяк перестал жевать, — сестра моя сначала пропала на неделю, а потом в деревне их… две объявилось.
— Они что, близняшки или двойняшки? — прожевав, спросил Караваев.
— Да одна она была, Аня. Мать про другую никогда не говорила, так что, сам понимаешь, лажа какая-то в деревне приключилась. Вот так, — Пищалкин вздохнул. — У меня никогда не было двух сестер-близняшек или двойняшек. Если бы были, то новость как-то все же просочилась бы...
— Не понял, — сказал Караваев, — значит вместо одной, теперь у тебя, так сказать, две сестрички?
— Вот и мне непонятно. Тетка Настасья отписала мне все, как есть, хотя я письмо ее еще не получил.
— Откуда тогда узнал? — удивился Караваев.
— Гм. Да позвонила она, ну, то есть, тетка Настя. Так, мол, и так, Володька, две Аньки в деревню заявились. Как на одно лицо. И обе заявляют, что другая — самозванка. А меня за Судью, мол, мирового, пригласить посчитали в деревне. Я лучше различу, где самозванка, а где настоящая моя сестра. Почитай, с пеленок растил... Знать, вся деревня просит, чтобы разобрался, кто из Анек кто? Мама-то моя уже покоится в земле, царство ей небесное... Знать, лучше меня никто не определит, что и к чему. Вот и еду. Деревенские даже пообещали, что за их счет вся дорога моя... Мучает их непонятка случившаяся. Такого в деревне отродясь не было. Правда, с полгода как стали случаться в нашей деревне непонятки всякие. То одно, то другое: корова теленка двухголового выдала — одна голова, как и водится, впереди, а вторая из бока торчит, и тоже жрать требует, ревет что есть мочи, если ей ничего не подадут... И ко всем тоже тянется, чтобы языком шершавым лизнуть, и с рогами тоже она... Такими же, как и у нормальной головы... Правда, раньше этого, посылочка в деревню с какими-то огурцами к моей сестре, Аньке, пришла... От знакомой одной, из другой деревни... Сам понимаешь, интересно... Зима, мороз под тридцать градусов, а они — свеженькие, словно с огорода. Быстренько их Анька оприходовала. Ни с кем не поделилась, сама схарчила. Поди ж ты, всю деревню не накормишь с посылочки-то. Разве что, тетке Настье раззвонила, что, мол, то-се в посылке знакомая прислала... И пяток огурчиков. Не замерзли даже в посылке... А мороз-то и под тридцать, и далеко за тридцать был, когда посылочка «добиралась» в деревню... Потом Анька моя пропала, а после, я уж тебе говорил, что и как...
А как объяснить, Федя, что девки деревенские, шестнадцатилетние все скопом забрюхатили неизвестно от кого в один день.
— Давно?
— Да месяца три назад.
— А сколько девок того? Может, две всего? — поинтересовался Караваев.
— Кабы две. Всего их в деревне, почитай, с четырнадцать или пятнадцать наберется. Вот все, и того... В один день... Тетка Настасья по телефону говорила, что девки крестятся и молятся, что ни с кем не спали, никто их не трогал, но беременность налицо. В больнице проверяли... Все девочки, как говорят, целомудренные, а... беременны... А еще случай в нашей деревне стался, так он ни в какие ворота вообще не лезет. Исчез этой весной дом пьяницы одного.
— Как это исчез? Развалися, что-ли, половодьем смыло?
Пищалкин хмыкнул:
— Кабы развалился, или с половодьем ушел. Приполз пьяный Федюнька домой, от Фроси Косой, а дома-то нет. Враз Федор наш протрезвел, хотя под мухой был ого-о! Фрося самогон-первак под шестьдесят варит из свеклы. Вонюч порядочно, но прошибает, изрядно. Звон Федюнька по деревне пустил. Сбежались все. А на месте когда-то добротного домишки Федюньки — травка растет. Зелененькая. И пару коровьих лепешек. Тоже свеженьких... Там, где сени были. А потом, дня через два и сам Федюнька взял, да исчез. Искали его всей деревней, с участковым. Даже из района полиция понаехала.
— Нашли?
— Кабы нашли. Может где окочурился во время пьяни? Но ни домишко его, ни самого Федюньки в деревне не стало... Вот так-то. Потому и еду, чтобы разобраться, что и к чему, хоть с девками своими, — еще раз повторился Пищалкин. — Я-то в деревне, почитай, давненько не был... Года четыре...
— Может что-то перепутали? Чего с бабами не бывает? — поинтересовался с набитым ртом Караваев.
— Может и перепутали, а, может, и нет. Кто его знает. Но по голосу тетки, я понял, что все в деревне — и бабы, и мужики — вусмерть напуганы. Даже участковый боится к девкам беременным подходить, да и к Анькам моим тоже... Все меня ждут. Вот так-то...
— Так и Аньки твои беременны? — спросил Караваев.
— С чего ты взял? — поперхнулся Пищалкин.
— Да так, подумалось вдруг.
— Не, про то, что они понесли от кого-то, разговора не было... Баба Настасья не преминула бы сообщить и об этом... — Пищалкин вздохнул и откусил добротный шмат домашней колбасы. Затем, жуя, нагнулся и достал из своей огромной сумки полуторалитровый термос, открутил колпачок, налил в стаканы кофе.
— Сколько говорю жене, чтобы не пихала в дорогу этот термос. Так нет, запихает так, что только в дороге и отыщу. Выбросил бы, ан, нет, эту жестянку домой все равно волочь надо. Жалко бросать. Больше двадцати лет служит, да и жена сгрызет потом, если не привезу термос обратно... — Завинтив крышечку, Пищалкин поставил термос на пол, «обнял» обеими ногами, чтобы не упал. — Вот уж столики понаделывали. И одному поесть не развернешься. А все потому, что экономия... Так нет, подумали бы экономисты хреновые, что столик-то на четверых... Да ты чего, Федя, бери кофе. Нормальный, крепкий. Жена полбаночки высыпала перед тем, как водой залить. Правда, не сладкий. Не люблю сахар в кофе. Если любишь с сахаром — у проводницы попроси. Говорят, что вреден он сильно. Для организма...
— Я тоже не очень с сахаром люблю, — успокоил Пищалкина Караваев. — Так, ложечку иногда, для прикола. А то и вообще пью, совершенно без сахара.
— Ну и лады. Слушай, Федя, а, может, ты со мной в деревню наведаешься? Видать в отпуске, не в командировке. Пару дней развлечешься, девку тебе нормальную найду. Они у нас, в деревне, сговорчивые, да и на новеньких заглядываются... А?
Караваев повел головой со стороны в сторону.
— Жаль, — слокрушенно проговорил попутчик. — А то бы... смотрю на тебя, нормальный ты мужик...
— В другой бы раз и согласился, а сейчас действительно не могу. Брат у меня недавно сильно обморозился. Даже не знаю, жив ли?
— И где его летом угораздило?
— Вот и я не знаю. Никто не говорит. Не дождались меня в Якутии, повезли его домой...
— Ну, тогда, понимаю, — Пищалкин, допив кофе, начал собираться со столика. — Да, если тебе чего надо будет в наших краях, вот тебе, Федя, адресок. Заезжай, коли что, — достав ручку и отровав кусок салфетки, Пищалкин написал на ней адрес. — Деревня Выселки называется. Понравился ты мне. Меня, знаешь, почему-то все боятся. Ну, большой вымахал, ну жру много, ну баб люблю полапать... Вот те, из крайнего купе, как лапнул одну из них, симпатягу черненькую, так завопили, боже ты мой. Словно я ее круто насиловал. Ты, Федя, присмотрись к ней. Хорошенькая бабенка. Глазами так и стреляет. Видно мужика хочет. Изголодалась, видать, сердешная... О, мост проезжаем...
— Откуда ты знаешь...
— По глазам, говорю, видно... Только чего бабы в купе вопили?.. Ума не приложу. Она ничего, только чуть вскрикнула. Видно, от сладострастия, или как там говорят, а те, остальные две дуры из купе, вой подняли...
«Того и вопили, что боров безразмерный. Был бы ты при своем росте килограммов под сто, ну сто десять, все нормально бы сошло, а так все двести. И как твое сердце выдерживает?» — подумал Караваев.
— Ты чего так на меня посмотрел? Ну, большой я, очень большой, но чего же так вопить? Полвагона на ноги подняли. И еще...
Попутчик не договорил. Дверь, скрипнув, отодвинулась и в купе заглянула проводница.
— Вам через пять минут выходить, — напомнила она Пищалкину. — Две минуты стоим, — добавила и тут же прикрыла дверь.
— Да знаю, что выходить, мост то проехали, — почему-то недовольно пробормотал сосед Караваева по купе и стал шустрее собирать со столика в сумку остатки еды. — Может, чего оставить тебе, Федор? — спросил у Караваева.
— Да нет, спасибо. Я уже наелся по самое во, спасибо! — Караваев провел большим пальцем по кадыку.
— Ну, смотри, и не поминай лихом. Коли что, звони, заглядывай.
— И ты тоже, — Караваев протянул Пищалкину свою визитку.
Уже выходя из купе, Пищалкин напомнил:
— Ты смотри, Федя, не забудь о чернявочке. Хорошенькая баба. И молодая, и незамужная, и мужика... того. Ну, понял? Тебе-то ехать еще ой-ой!..
— Ладно, постараюсь не забыть, спасибо, — отмахнулся Караваев, хотя попутчик, который собрав свою сумку и накинув на плечи пиджак и куртку уже вышел из купе, заложил червячок заинтересованности: что там, в конце вагона за чернявочка такая обитает, и далеко ли она едет? Караваеву еще пилить да пилить. Больше двух суток. Встретится и с приглянувшейся Пищалкину чернявочкой, и с другими пассажирами... Дорога длинная...
Попутчика не провожал. Остался в купе...