Она вошла, как всегда без стука, размахивая распечатками. Глянула на стол, застыла и протянула руку, но я перехватил тонкое веснушчатое запястье:
- Н-не трогай!
- Это же... Откуда у тебя?!
Мне вспомнился ледяной сквозняк из разбитой двери, стон петель, паническое бегство с добычей.
- От-ткуда надо.
Под жестяную дробь дождя я разбирал мамины вещи. Миллион мелочей, книги, фотоальбомы. Я представил, как мама вычищала перед продажей завалившийся дом своих родителей и понял, наконец, что ее больше нет.
Серебрянная ложечка с эмалью, клеенчатая бирка из роддома, дверная ручка в форме головы льва. Мой лев? Мама его хранила?
В детстве я часто терял ключи и часами торчал на лестнице, ждал маму. Я и сейчас чувствую запах того подьезда - пыли, мусора, еды, стылой скуки. Но я не скучал. Придумывал себе приключения в ином мире, с товарищем - немой девочкой, пришедшей из ниоткуда. На деле-то друзей у меня не было. И сейчас нет. Я верил тогда, что однажды уйду в другой мир. Сбегу из этого, в котором я т-т-тупой з-з-заика; знобкого мира, в котором всегда ноябрь, понедельник, мама на работе. Как-то осенью пробрался в нежилой дом: стена со страшной трещиной, осыпающейся кирпичами; проваленная крыша. Там, на двери на третьем этаже, была медная ручка в виде головы льва, держащего в пасти кольцо. Я решил, что это страж ворот. У него были оранжевые живые глаза. Я пробирался, едва дыша от страха перед бомжами, по лестнице, заваленной битым стеклом и вонючим тряпьем; брался за кольцо и просил впустить меня. Ответа не было, но я все равно верил.
Однажды дверь оказалась расколота, ветер выл в пролом. Я хотел оторвать ручку, висящую на одном гвозде и дверь, заскрипев, открылась мне навстречу, обдав гнилым холодом. Я рванул кольцо и побежал вниз, прижимая к груди львиную голову. Я удирал, отяжелев от страха; оскальзываясь на замерзших лужах и воображая погоню, бомжей с мертвыми глазами.
Дом скоро снесли, а льва я долго таскал с собой как талисман. Потом детство кончилось. Потом мама умерла.
Сегодня я принес льва на работу и положил у монитора. Там его увидела Анна.
***
У меня сердце оборвалось, когда я узнала его, спустя столько лет.
Тогда я еще жила каждое лето у бабушки с дедушкой в доме на окраине - бывшей усадьбе в деревне, проглоченной городом. Мне снится иногда, как я сижу на подоконнике и тополиный пух летит как теплый снег. Мой любимый сон, любимый дом. Мы с Анькой рыжей, Лялей и трусишкой Татой играли до темноты во дворе; заглядывали в щели сараев, пристроенных к дому - там жили куры, их выпускали во двор на травку; на полках светились в пыльных полосах света банки с помидорами и выступали из теней поблескивающие велосипеды. Все цвело у бабушки; золотые шары, фиалки и лилия; осенью соседи собирали мелкий сизый виноград у своих окон. Земля на вечернем поливе жадно причавкивала, цветы благоухали слитно и восторжено. Пощелкивали ее быстрые спицы, всходил пирог. Дед смеялся и обнимал нас; в последнее лето я учила его танцевать ламбаду, а он меня вальс. На их двери была ручка - медный лев с кольцом в пасти, я звала его Асланом. Дед вклеил ему оранжевые стеклянные глаза.
Но дом разрушался. Я помню, как боялась трещины на стене ванной комнаты. Соседи отселялись, и скоро не стало кур и подружек. Бабушка с дедой не хотели переезжать и мои родители злились. Потом они уехали. Оставили письмо, в котором просили не искать, документы. Папа приехал однажды - а квартира пуста. Потом и дом снесли.
Мы больше никогда не виделись. Я долго мечтала о том, как найду их и мы будем жить вместе. Вдруг они живут в домике в у моря, дедушка ловит рыбу, бабушка зовет его обедать и машет маленькой полной рукой. Потом я подросла, и стала сомневаться, что нужна им.
И вдруг - Аслан на столе у Заики! Почему они отдали – ему?!
***
Я стоял и смотрел, как краснеет ее нос и кривятся губы. Заглянул начальник:
- Что за интимные моменты на работе? Пожалуйте на оперативку, молодые люди, а на прочее у вас выходные!
В субботу я разбирал мамину квартиру и думал об Анке. Она как веснушчатый воробей. Скачет, мелочь такая, с деловым видом и радостной мелкозубой улыбкой. Такие бойкие девицы не любят т-т-тупых з-з-заик вроде меня. Так какого же ей от меня надо? И я согласился встретиться в пабе вечером.
Сел у стойки. Кивнул на пивной кран и уставился на футболистов, беззвучно раззевающих рты под дождем на экране. Вздрогнул, когда она положила руку мне на плечо и наклонилась, целуя воздух в сантиметре от моей щеки. Выцепила ногой табурет, уселась рядом.
- Принес? Дай посмотреть!
Лев звякнул о стойку и оранжево блеснул глазами.
- Господи, точно, Аслан. Откуда он у тебя, расскажи?
- Т-ты п-первая.
- Лааадно... Это дверная ручка из квартиры моих дедушки и бабушки.Глаза мой дед вклеивал, так что другой такой нет. Вот мне и интересно, почему она у тебя. Очень любопытно! Твоя очередь!
Я чертил линию на запотевшем стакане, ровно на сантиметр над донышком, стараясь точно сомкнуть концы.
- Н-нашел в заб-брошеном доме. Д-давно.
Музыку врубили громче. Люди заорали, перекрикивая шум, дым слоился над головами. У воробья оплыл рот скобочкой.
- И... все? А мои дедушка и ....ты с ними был знаком?
- Н-нет. Т-там одни б-бо-омжи б-были.
Эди Шарп пел: «Home! Let me go home! », а Анна уставилась в стакан.
- Слушай, За..Данила. Отдай мне ручку, пожалуйста. Мне нужно – как память.
- Н-нет.
-Да что нет, я жила в том доме! Я... У меня там... просто...счастливое время, детство, понимаешь?
Злоба закипела во мне как овсянка; булькала и подпирала крышу. Ути-пути, счастливое детство! Что она ноет? Было у тебя – и радуйся в тряпочку! Сказал бы ей, как врезал, но пойди протолкни сквозь ржавый шлюз заикания.
- Н-нет.
- Это моя вещь вообще, не твоя! Ты ее украл, считай! Вот и отдавай теперь!
- д-д-д...- Я сжал стакан, борясь с желанием грохнуть его об стойку. Анна, легко вскочив, схватила льва и выскользнула за дверь. Бармен цапнул меня в прыжке: «эй, а платить?»
***
Всего-то и надо было, что выведать у Заики, почему они подарили ему Аслана. И что я сделала? Идиотка. Какая дурость – воровать у коллеги. Что мне теперь, увольняться? Но ведь легче со стеной договориться, чем с ним; ты тут распинаешься, а он слова на тебя жалеет, смотрит свысока, умник! Черт, черт, черт, ну что теперь делать?
Дорога блестела под дождем и фонари нанизывали слезы на длинные лучи. Я прислонилась к стене в паре кварталов от паба, надвинула капюшон. Вернуть? Стоять на своем? Прижала Аслана к груди и тихонько закачалась, баюкая. Закрыла глаза, и вспомнила, как неистово крутились щепки в каменном желобе под водостоком и пальцы ныли от холодной воды. Дед курил на крохотном балкончике спальни и капли звонко шлепали его по лысине.
Мимо промчался Заика, зацепился взглядом, в развороте поскользнулся и грохнулся на землю, приложившись затылком. Такой ясный тошный звук, ужасом ударивший меня в ребра.
- Данила? Даничка? Господи, ты живой?
Он все лежал.Я хотела звонить в скорую, но телефон рыбкой выпрыгнул из рук, Аслан громко звякнул следом. Заика сел, сжимая голову руками. Выплюнул кровавые слюни – я вскрикнула - и прибрал льва в карман.
- Ч-черт, язык п-прикусил...
Волна страха схлынула через ослабевшие ноги. Я сползла вниз, расплакалась и все рассказала.
Счастливые воспоминания, да. Подружки, поцелуй на ночь. Отдых от бесконечных скандалов родителей, от страха, когда не знаешь, с какой стороны прилетит – за двойку, за взгляд, за упавшую с вешалки куртку, просто так. И вдруг они уезжают, и бросают меня. Почему? Если в их отьезде нет тайны – ты пойми – значит, они меня не любили. И я не могу это принять, я не верю.
Удобно плакать под дождем. Просто капли на щеках.
– Мне нужен Аслан. Как напоминание о тепле. Якорь.
Заика молчал, сопел.
- И в-вы н-не искали?
- Искали, конечно. Папа писал письма, ездил. Через полгода троюродная тетка из Волошино написала, что они поселились у ее матери, видеть папу не хотят. Тайком написала. Я так думаю: когда они не хотели переезжать и тянули время, то упустили жилье, которое им давали. Родители им вломили за это. Папу эта история сильно пришибла...
Помолчали. Встали. Дождь перестал, поднялся ветер, бросил жухлый лист на мокрый ботинок.
- Так отдашь? Для тебя ведь это просто вещь, а мне...
- П-подумаю.
Через пару дней Заика мне написал. Спрашивал, брать ли плацкарт или купейные на ночной поезд в Волошино в пятницу. Я ответила: плацкарт и достала сигареты из заначки. Курила, смотрела на капли, ломанно ползущие по стеклу вниз. Это шанс все узнать и поставить точку. Одна я не смогу - слишком это больно. Я ведь и так знаю – не нужна я им. Пора повзрослеть и принять. А вот ему это зачем – не понимаю.
Поезд шел, меняя ритм; фонари редких станций заглядывали в окно, ведя за собою тени, справа налево, и спокойное лицо Заики то старело, то вновь молодело. Ехали молча, прятались в телефонах. Я разглядывала, как высвечиваются и пропадают бесцветные брови и тень от носа уточкой плывет по худой щеки. Угри на лбу, губы сжаты. Ему бы пирсинг, волосы в малиновый и татуировки на все руки. И улыбнуться, блин.
К семи утра приехали в Волошино. Тетку Галю я видела в детстве, в гостях у дедушки с бабушкой. Странное дело: только я, кажется, меняюсь; а люди остаются такими же. Уютно сидит, покатая, мягкая. Хочется на ней повиснуть и сладостно заснуть. Хорошая тетка, ласковая, охала и ахала. Заике сказала: «а вы жених, значит, будете?». (Ооо, как я ржала. Про себя. Как гиена.) Меня назвала красавицей. Ну да. Подливала нам чаю, суетилась.
- Дедушка и бабушка? Как не помнить. В один час ушли. Когда? А три года назад. У него-то инфаркт был, а она следом, ага. А у папы твоего как дела?
Я сидела оглушенная, глядя на ходики на стене. Желтый пластик под дерево, лаковая шишка на цепи, тикают в лад с сердцем, все громче и громче. Пятнадцать лет прошло. Я должна была догадаться.
***
После паба я все воскресенье пролежал с головной болью на мамином диване, дергая нитки на вытертом покрывале. Думал: что изменилось с детства? Раньше я ждал маму с работы, теперь иду с работы сам. Только меня никто не ждет.
Льва придется отдать. В детстве он был надеждой, другом. Потом я перестал надеяться. Смешно же верить в Нарнию. Вот что есть – то и жизнь. Жрите - не подавитесь, пока есть чем. Анке-то он нужнее. Тайны в отьезде стариков, конечно, нет. Обыкновенная семейная склока. Но если она так хочет правды, - подумал я, - отчего бы не подыграть? Сьездим в Волошино, поговорим с теткой, узнаем, как уехавшие родичи видели ситуацию. Все лучше, чем жить воспоминаниями да сомнениями. Я представил, как хоть на время не надо будет возвращаться одному в пустую квартиру и мне стало весело. Так что я проверил расписание поездов и назначил выезд на вечер пятницы.
В поезде мы сьели все Анкины бутерброды, и все равно я был голодный, как волк. Перехватывать чего-нибудь на вокзале мы не стали, торопились застать Анкину тетку дома. Застать-то застали, но завтрака и тут не обломилось. Да и вообще, странно она себя вела. Краснела, ерзала, ничего к чаю не предложила. Мы ее про стариков, а она про внучатую племянницу в Германии. Что за фигня? А нам в понедельник на работу, между прочим. Пришлось поднажать.
- а на к-к-к-....- ну вот, начинается. Смотрит жалостливо, кивает, прям бы за меня говорила! – к-кладбище нас п-п-проводите?
Бедная женщина. Не умеет врать совсем. И дорога-де на кладбище разрыта, и спина-то у нее болит, а сами-то мы не найдем, приезжайте лучше летом, у нас такие яблоки! Послушал я это и говорю:
- ад-дрес их д-дайте.
Таких глаз, как у Анки в тот момент, я в жизни не видел. Вот это выпятила!
С адресом в руках мы спешно раскланялись и удрали. Тетка рыдала – уж такой грех на душу, уж простите, да ведь как старики просили сыну не говорить! Анка так и сидела, застыв и медленно моргая, пришлось мне ее за шкирку и на улицу. Сунул ей листочек с адресом в руки, усадил на скамеечке у булочной, затарился батоном и горячими ватрушками. На запах сдобы она очнулась и прочла адрес.
- Знаешь, - сказала, - они и тетку обманули. Адрес-то липовый.
Я аж жевать перестал.
- Смотри, поселок Хириково, Салтовская 116, квартира 6. Салтовская 116, 6 – старого дома адрес.
- Мммм.
- Потопали, - говорит, - возьмем кофе и билеты обратно.
- К-кофе – да, об-братно – н-нет.
- А что, в Хириково? За этими...обманщиками? Кот, блин, Базилио, с лисой хреновой Алисой! Мы что, Буратины? Хватит с меня этого обмана, не нужна я им и не надо! Да ты знаешь, что? Они мне оставили дарственную, квартира на Салтовской 116/6 для дорогой внучки! Ты понимаешь, какая издевка? Вот тебе, милая, дуля с маком! Хватит, не хочу!
Так она кипела и пенилась всю дорогу до вокзала. Мне хотелось ей сказать, что нечего слюной брызгать. У нее это хотя бы было: любовь, дружба, счастье – все настоящее, не придуманное на ступеньках у мусоропровода. Но я молчал в тряпочку и радовался, что не торчу дома один. Хотя бы пока что. А вдруг и потом. А что, пива выпьем, например...
Хириково оказалось недалеко – три часа на электричке. Удачно!
***
Я ехала в Хириково и лихорадочно жевала ватрушки под возмущенное шипение Заики. Вагон был пуст. И вышли мы, не встретив ни души. Крошечный вокзал заперт, поскрипывает вывеска на безлюдной автобусной остановке. У них что, в выходные мертвый сезон буквально? Ну, ладно! Открыли яндекс-карту и зашагали к Салтовской.
Белый туман медленно стелился по пустынным улицам, скрадывая раздолбанный асфальт, серые трехэтажки, выцветшие избы и колонки на углах. Тихо было так, что я слышала свое дыхание. Редкое карканье глохло в молочном небе.
Как я устала за эту поездку. Надежды, страхи, мысли по кругу. ТетьГалина конспирация – зачем? На студеном воздухе мутное варево в моей голове остыло, успокоилось. Хорошо было просто шагать вдвоем, перебрасываться перчаткой, смеяться. Ни о чем не думать.
Минут через сорок вышли на Салтовскую, заросшую старыми деревьями. Толстые корни взломали тротуар и бугрились под ногами. Из-за густой штриховки ветвей, кустов, тумана не видно было номеров, шли по карте. К 116-му деревья отступили, разбрелись по двору и я увидела дом.
Красный кирпич, эркеры, сараи, трубы на крыше, облетевшая виноградная лоза на стене, скамейка у подьезда. Туман скрадывал детали, я не видела трещины, но узнавание накатывало волной, смывая сор забвения. Дом - нечеткий, плывущий, родной - стоял перед мной. Занавески, герань, светятся лампы. На балкон третьего этажа вышел – не может это быть он, такой же! – дед с сигаретой, потянулся, глянул в жемчужное небо, вниз. Застыл, всматриваясь. Закричал в комнату:
- Мила! Мила, скорее, Анечка приехала! Мила!
Из соседнего окна выглянула бабушка, придерживая халат у горла, замахала маленькой полной рукой, заохала, засмеялась. Поплыл по двору запах горячих оладий. Я задохнулась и припустила к подьезду.
***
Я смотрел вслед незнакомой кудрявой девчонке. К бабушке скачет. Потопал замерзшими ногами и прикинул, дома ли мама. Ух, холодина! Ладно, зависну на лестнице. Утер хлюпающий нос рукавом, повернулся и пошел, пиная подмерзшие комья земли.
Она догнала меня и схватила за плечо.
- Ты куда уходишь, мальчик? – спросила неуверенно.
- Н-не твое д-дело... – я сбросил ее руку.
- Но мы же вместе пришли? Да? Да, точно! Пойдем!
Схватила меня и потащила к дому. «Анка», - подумал я вдруг. Перехватил и сжал тонкие ледяные пальцы, пытаясь их согреть.