О
К
М И Н О Р Н О Е
А
Иногда, когда солнце только-только начинает отлипать от горизонта, я вдруг явно начинаю ощущать, как моя мастерская, словно ковчег - вместе с последними домами улицы, последними заборами и калитками, последним колодцем и выползшими рыболикими алкашами, начинает медленно-медленно поворачиваться и крениться. И солнце, плавившее сосульки с её левого борта и смотревшее в окна восточные, после обеда, обогрев экватор крыши, плавит сосульки уже с правого борта и светит в окна западные. К вечеру вообще всё заваливается на такой общий «набок», что я начинаю тревожиться за алкашей - как бы их не соскользнуло вдоль улицы в речку Клязьму, которым, впрочем, все божья роса, мотыляются туда-сюда и хоть бы хны! А день при таком крене меркнет и заканчивается. В пасмурные дни ничего такого не происходит, никуда моя мастерская не поворачивается и не кренится, улица стоит на месте, алкаши - туда-сюда и хоть бы хны, а день все равно меркнет и заканчивается. Одного из алкашей, кстати, знаю по имени. Он однажды, проходя под окнами моей мастерской, остановился возле моей машины и стал пинать ногой по ее колесу, чтоб она запиликала и чтоб я высунулся…, она и запиликала, я почти по пояс и высунулся в форточку, и он тогда спросил: - Художник, а тебя как звать?! Так я познакомился с Иваном! Бывает, из-за горизонта выползает кривая багровая луна, и тогда я снова ощущаю крен. Её человечий, кровянисто-сумрачный, как у Ивана с утра, лик медленно-медленно исчезает в окнах восточных, ночью над крышей с ним что-то такое происходит, что после, с другой уже стороны и в окнах западных он появляется как бы уже опохмелившимся и просветленным (как у Ивана после обеда). И так изо дня в день во всех окнах почти по периметру что-то движется, что-то смещается и перемещается, что-то живёт и заканчивается. Например, иногда днем какое-нибудь окно пересекает какая-нибудь птица, и я машинально жду мелькнет ли она в другом?! Иногда мелькнет, иногда нет. Когда нет - в душе секундная пустота. Иногда в одном окне зависнет странное облако, в другом самолетная буква «Х», а третье хлопнет форточкой. Иногда с восточной стороны ровным многоточием дробь по асфальту - цок-цок-цок каблучки - в одном окне, другом... и тише в третьем…, и я мысленно рисую всё, что сверху каблучков, а иногда просто подхожу к окну и смотрю на конкретное «сверху». Бывает - сразу во всех окнах сыплет снег, бывает - шумит ливень, бывает - всё треплет ветер. Но чаще другое - ни ливень, ни снег и ни ветер, а просто квадраты проходящего дня. Летом от солнца большинство квадратов затягиваю калькой. Потом все лето между калькой и стеклами, то и дело, трепыхаются бабочки и другие насекомые, сухие трупики которых я сметаю с подоконников по осени, когда отрываю кальку. Окна большие, старые, со старыми деревянными рамами и классическими деревянными форточками. И я без конца их фотографирую. Фотографирую каждый день, а вечером почти все удаляю. У меня сотни снимков с одних и тех же окон и их форточек. И снимки тоже все какие-то одни и те же, одинаковые. Весной я вынимаю внутренние рамы и уношу их в нерабочую комнату. Они стоят там в углу полвесны, все лето и почти всю осень. Можно было написать короче - «до осени», но мне хочется з а м е д л и т ь Время. Когда я натыкаюсь на них летом, я думаю о грядущей зиме. Странное дело, но у меня бывает такое - летом, в жару, при виде фиолетовых теней на раскаленной песчаной дороге с прыгающим по ней зябликом, вдруг замурашусь и ясно увижу скрипучий снег и пушистый иней, а зимой, на лыжне, вдруг зяблика на раскаленной дороге, фиолетовые тени, и еще бабочку (живую, не под калькой)!!! Поздней осенью, когда небо откричит последними грачами и прошелестит первой крупой, я выношу из угла нерабочей комнаты рамы, вношу в мастерскую, протираю и начинаю вставлять их обратно…, как когда-то давно-давно - отец и мать - в нашем доме…, и это мне нравится. До меня в эти окна смотрели в разное время разные люди, другие люди. Некоторые из них, должно быть, давно состарились и умерли (здание довоенной постройки). За девять лет я привязался к этим окнам, как привязался и к ветке клена, беззвучно звенящей по зиме в одном из них сухими самолетиками, и к молодой липе в другом, как привязался и к дому, что напротив, который тоже без конца снимаю, который всё стоял темноликим и вдруг облепился почти белым пластиком, и во дворе которого незаметно вырос мой лохматый друг-пес, кличку которого я даже не знаю, но, который всегда ко мне выбегает, - ему приятно угоститься от «человека напротив». Но всему свой срок. И вчера приходил замерщик, человек прочный, с прочной рулеткой и толстой, разбухшей тетрадкой (и, опять же, можно было написать проще - «с рулеткой и тетрадкой», или вообще ничего и ни о чём не писать…), долго измерял окна вдоль и поперек и что-то чертил и записывал в своей тетрадке. Их надо менять. Они умирают. И это в моей воле завершить их существование, как в воле Другого, без рулетки и замера, завершить когда-то и мое существование. От них останутся только фотографии, как они же остаются и от моей постепенной, но уже вчерашней жизни …
т о л ь к о ф о т о г р а ф и и . . . . . . . . . . . . . . . .
P.S. – На днях на улице остановились с хозяином дома напротив (бывшим директором школы-восьмилетки), разговорились, я вдруг спросил про пса, как его зовут. «Мишка!», - заулыбался хозяин дома напротив.
Апрель-июль 2015.