Начало см. http://www.proza.ru/2018/02/26/1363
Предыдущую часть см. http://www.proza.ru/2018/04/20/924
ЯНВАРЬ 1910
Поеживаясь от пронизывающего ветра, пряча мерзнущие ладони в обшлагах шинели, Вася бесцельно бродил по улицам города.
Рождественские вакации, которые он всегда с таким нетерпением ждал, скучая по родным, на этот раз тянулись, словно медовая патока, которой его потчевали в детстве. Матушка непрестанно просила сопровождать ее в дома, где намечалась ярмарка богатых невест, отец в трезвом виде доставал нравоучениями по любому поводу, в пьяном – ругал всех и вся, Варя много работала, а Петьки не было.
Сколько Вася себя помнил, Петька был всегда. И то, что его вдруг не стало, было как-то особенно несправедливо по отношению именно к нему, Васе.
Год назад они с Петькой вот так же болтались по улицам. Петька беспрерывно о чем-то рассказывал, а Вася не особенно и вслушивался, пока не понял: друг восхищался людьми, мастерившими самодельные бомбы. Удивился:
- Петька, ты разве смог бы бросить ее в человека?
И поразился горечи, прозвучавшей в ответе:
- А что делать? Как Николай, книжки печатать? Мало этого. Ну, прочитают люди хорошие книжки, и захочется им жить так же, как Николай. Какая же власть это позволит, если все давно распределено: господам - одно, босякам - другое.
- Против судьбы не пойдешь, - усмехнулся Вася.
- Да ладно тебе, - Петя отмахнулся. - Помнишь, девятьсот пятый? Ты тогда книжки читал, дома отсиживался, а я на Темерник подался, на баррикады. Девчонка по дороге ко мне привязалась: лет пятнадцать - шестнадцать, щеки красные, глаза горят, спрашивает: «Где здесь царя свергают?» Я отвечаю: «Нечего тебе там делать, стрелять будут». А она так уверенно: «Разве нельзя мне пойти и умереть за правду?» Я тогда, Васька, подумал: может, за правду-то и действительно можно?
- Уверен, что именно ты правду знаешь?
- Не уверен, Вась, не уверен… Но в том, как сейчас живем – точно никакой правды нет. И за нее бороться надо. Кто, если не мы…
Шел такой редкий в Ростове снег. Медленно зависал в воздухе, словно рисовал его художник, осторожно трогая кистью нарисованные дома, фигурки людей, булыжную мостовую, извозчика на облучке повозки, городового… Петька ловил снежинки на ладонь, слизывал их языком, смеялся:
- Сладкие, словно сахар…
Остановились на углу, возле особняка Маргариты Черновой. Полуголые кариатиды с атлантами, прикрытые снежным покрывалом, мужественно терпели ростовскую зиму. На угловой башне, увенчанной куполом, балконе с балюстрадой, декоративных вазах, лепных украшениях в виде гирлянд и морских раковин – тонкое кружево падающих снежинок.
- Почему все не могут жить в таких красивых домах, а вынуждены ютиться в трущобах? – Петька широко распахнул свои голубые глаза с длинными ресницами, требуя от друга немедленного ответа. - Вот ты, хотел бы жить в таком особняке?
Вася засмеялся:
- Не поверишь: не только жить не хотел бы, но и проектировать такой мне неинтересно. К чему эти украшательства? Все должно быть предельно лаконично, форма здания определяется лишь его назначением.
- Другими словами, ты хочешь проектировать казармы для аскетов, - поддразнил Петя, - а деньги брать, как за дворцы венецианских дожей.
- Да не думаю я о деньгах, - рассердился Вася. – Просто мне кажется: красиво то, что целесообразно. Конечно, сегодня наши заказчики вряд ли это поймут, и придется делать вазы, колонны… Но когда-нибудь, я надеюсь… Я бы оставил в этом особняке лишь арочные окна от пола до потолка для игры света, и никаких плюшевых штор…
- Барин, совсем замерзли, видать, купите горячие пирожки с ливером, - отвлекла Васю от воспоминаний девчоночка лет тринадцати, с трудом волочащая тяжелый лоток.
- А ты сама не замерзла? – Вася протянул деньги и поглядел на ее худую шубенку да какие-то непонятные опорки на ногах.
- Нет, барин, я только вышла, и бегаю быстро, чтобы городовой не поймал, - засмеялась девочка. – А почто вы дом Маргариты Никитичны рассматриваете? Приехали откуда? Это ей полюбовник подарил, красивая она была – жуть…
- Почему была?
- Так ведь то уже лет десять назад было, теперь, наверное, старуха совсем; как же она может остаться красивой, - авторитетно изрекла продавщица и, вскинув ремень лотка на плечо, поволокла его дальше, добавив с тоской, - городовые-то мальчишек не гоняют, а меня – каждый…
***
Марфа Тимофеевна угасла на следующий день после гибели Пети, к счастью, не узнав о его судьбе. В декабре от сердечного припадка скончался Елпидифор Тимофеевич. Братья, Петр и Николай, не стали делить наследство, добавив к названию торгового дома «…сыновья».
Незадолго до смерти Елпидифор Тимофеевич купил Николаю рудник в Александровске-Грушевском*. Петр бурчал: «Младшенькому – опять новая игрушка. Надеюсь, менее опасна, чем издательство, и, даст бог, более доходна будет». Угольная игрушка пришлась по душе. К 1910 году заработала самая глубокая в России шахта «Елпидифор». Николай не мелочился: лучшие специалисты в горном деле проектировали шахту, учитывая последние достижения техники. Открыл на руднике школу, даже создал «Общество трезвости», утверждая: «Некультурный человек – плохо и мало покупает, но еще хуже работает».
Следствие по делу издательства «Донская речь» умные адвокаты «ни шатко, ни валко» дотянули до 1913 года. В связи с амнистией по поводу трехсотлетия царствования Дома Романовых дело против Николая прекратили, оставив лишь ограничение в избирательных правах.
Степану Платоновичу пришлось объявить себя несостоятельным. Его это не очень расстроило: он давно забыл, что намеревался разбогатеть так, чтобы «куры денег не клевали», однако ударило по честолюбивым планам Елизаветы Александровны. Семья не бедствовала, проживая наследство, оставленное отцом единственной дочери, но Елизавета Александровна неизменно подчеркивала, что теперь они живут на ее деньги, и любые траты мужа заканчивались семейными неурядицами.
Ростов поднимался словно на дрожжах и богател. Замес теста был крутым: табачные короли, владельцы пароходств и литейных заводов, торговцы углем и зерном, банкиры. А рядом, как это часто бывает, авантюристы всех мастей: щегольски одетые «марвихеры» - карманники, изящно экспрориирующие бумажники у зажиточной публики (Гришка Тертышный побился об заклад, что украдет портсигар у самого полицмейстера города – и выиграл, потратив на «дело» не более часа), ночные громилы сейфов с орудиями взлома, изготовленными на английских фабриках, стоившими немалых денег. Город переполняли приезжие: украинцы, греки, армяне, евреи, смешивались капиталы, возникали родственные связи. В городской управе появилась новая должность - «заведование постройками города». На нее пригласили двадцатидевятилетнего выпускника Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Леонида Федоровича Эберга.
Вася, работавший в управе техником (пришлось вернуться домой, недоучившись), обрадовался встрече с бывшим однокашником, и взахлеб рассказывал Варе, как «мы, с Леонидом Федоровичем»… «Мы», было явным преувеличением, но Васю это не смущало.
В маленькой Вариной комнате близ Николаевской больницы Вася помещался с трудом. Ему обязательно надо было ходить и размахивать длинными руками – тогда хорошо думалось, а разговор, как Васе казалось, получался более занимательным. У Вари же наискосок, от этажерки, покрытой беленой салфеткой с прошвой, до кровати со столбиком подушек под накрахмаленной накидкой было всего пять шагов, а руками и вовсе нельзя размахивать, чтобы не зацепить какую-нибудь любимую Варину вазочку или не сбить ненароком с полочки лампу.
- Варь, к нам сегодня в бюро Дутиков пожаловал. Представляешь, почетный гражданин города – собственной персоной. Городовой перед ним дверь распахивает, в поклоне сгибается, еще бы: поставщик Двора Его Императорского величества… А поставщик тот: нос – уточкой, вернее, таким морщинистым старым селезнем, борода лопатой, на лысой голове три морщинки, и за столько же верст от него одеколоном несет. Мы, говорит, с братом подумали и решили расплатиться ваннами, - Вася всплеснул руками, захохотал.
- Варь, может, тебе нужна чугунная ванна с львиной мордой и на золотых лапах? Представляешь, красота какая: лежишь в пене, словно в утробе царя зверей…
Варя сидела за столом, подперев рукой подбородок, и умиленно смотрела, как резвится племянник, глотая один пирожок за другим.
- Доедай, Васенька, я еще принесу, - подвинула тарелку с пирожками так, чтобы Васе, вышагивающему мимо стола, легче было дотянуться. Молодой, энергии много тратит, а побаловать некому.
- Еще Чириков приходил. Такой расфуфыренный, волосики на прямой пробор набриолинил, усы щеточкой каждую минуту вверх закручивает, пальцы платочком протирает. Посмотрел проект, говорит: «Не хватает колонн в центре здания!» Леонид Федорович насупился: «Это же ренессанс!» А тот: «Не имел чести быть представленным этому господину, но прошу уточнить: деньги вам Ренессанс платит или я?»
Варя принесла новую порцию пирожков с капустой и картошкой, поставила перед Васей большую кружку с киселем, задумалась. Опять ночью долго не могла заснуть, а под утро - все тот же сон: будто выносит из дома Настены что-то. И точно знает: ее это, Варино. Всегда ей принадлежало, а стыдно так, будто крадет что-то. В дверях с Харитоном сталкивается. Он смотрит на нее чуть иронично, приподняв бровь, молчит… Проснулась - на сердце комок, и плакать хочется…
Глупо-то как все это в их возрасте, потому и молчат оба. Глаза выдают, да разве глазам прикажешь. Неужто так бывает, что сердце – моложе человека? В людных местах вон объявления висят: «Просим почтенную публику следить за своими карманами и остерегаться воров», а тут… Сердце украли – никому не расскажешь, как страшно. Но радостно…
- Варя, ты меня совсем не слушаешь! – рассердился Вася.
- Слушаю, милый, слушаю.
- Ну, что я говорил?
- Что Николай особняк заказал на Пушкинской. В стиле… забыла слово, Васенька, - послушно откликнулась Варя.
- В греческом стиле, неоклассицизм называется. Но я уже давно о другом толкую.
Вася наконец присел к столу, взъерошил и без того разлохмаченные длинные волосы, смущенно заглянул Варе в глаза:
- Я, Варя, писать хочу. Смешно, да? Меня, знаешь, по ночам слова иногда захлестывают просто, одно на другое нанизывается, и так складно получается… а утром пробую на бумагу занести – не выходит. Я бы хотел для начала про семью написать нашу. Про Аглаю Фроловну. Я не помню ее, но ты мне так много рассказывала про бабиньку, да про то, как сама девчонкой была… Помнишь, рассказывала, как первый раз босиком на Дон убежала? Какой мягкой, шелковистой трава была? Я и название уже придумал: «Тихий Дон». Как думаешь, Варя, подошло бы? Или слишком красиво?
- Не знаю, Васенька, не разбираюсь я в этом. Вот ты сказал сейчас, и правда вспомнилось, как ступали по траве босые ноги… да как тюльпаны степные по весне под ветром кланялись. И горький запах полыни, и столбики люпина на пригорке.
Правду сказать, неброский люпин как-то по-особенному был мил Вариному сердцу. И розетки его остроконечных узких листьев, и гроздья милых лиловых цветков, словно приоткрывших губы в ожидании поцелуя. Эти мысли, казавшиеся Варе фривольными, смущали ее. Но более всего сердце тревожила белая шишечка нераскрывшихся цветков, венчающая растение. Словно это ее душа могла бы распуститься цветами в горячей любви, да засыхала безвременно…
Варя встряхнула головой, отгоняя непрошенные мысли:
- Бабинька-то более душицу любила. Бывало, высушит, в подушку положит, дескать, сны легкие она привораживает… А ты пиши, Вася, пытайся…
* Сейчас - город Шахты
Иллюстрации - архитектурное наследие Л.Ф. Эберга: доходный дом купцов Дутиковых, доходный дом Чирикова (с двумя колоннами в центре здания), особняк Парамонова, доходный дом Рецкера - Хосудовского, самое высокое семиэтажное здание в Ростове того времени.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2018/05/11/661