Волчонок
Ещё там, в камере, малолетние дети, сначала в одиночке, получали только кипяток и кусок хлеба, потом — общая камера в СИЗО. Здесь уже легче, но с малолетками сидят и взрослые. Кто ждёт суда, кого осудили и вот уже этап и вперёд, Юрка и ещё три парня с ним едут в малолетку Купянска.
("Фото" Малолетка Юрка Чёрный (слева). «Кто не работает, тот ест!»)
+++
Стучат колёса где-то,
И паровоз идёт,
А мы, братан,
Играем в буру и карты.
Решётка и ветерок
В окно шумит.
И скоро мы увидим нары,
И век свободы
Нам с тобою не видать.
Вот и Алексеевка, в вагоне мелькнула решётка и со скрипом открылась задвижка, на улице — конвойные с собаками.Они рвались в бой. Немецкие овчарки, почувствовав своего собрата, волчонка, любя, поджали хвосты. Юрка, проходя мимо, на одну овчарку огрызнулся и показал язык и сразу же получил подзатыльник от конвойного сзади, овчарки молча провожали взглядом молодого дерзкого Чёрного Волчонка. «Молчать! Головой не крутить! Ты понял, щенок?» — но это был уже не щенок, конвойный ошибся, это уже был волчонок. Юрка зло посмотрел на конвойного: «Ты за что меня ударил, «мусор»?» Конвойный от такой дерзости пацана оторопел, даже язык проглотил, но потом, придя в себя, просто сказал: «Иди, иди, пацан!» — ведь у него самого росли два таких же балбеса. И вот, поезд пришёл в Купянск. Менты подогнали серый ГАЗ-51, команда «Стоять!», стали называть по фамилии, читая дело, Юрка пошёл в ГАЗ-51 последним, опять гнусно и противно захлопнулась дверь, закрылась защёлка, потом замок, два конвойных с собакой сели напротив решетки-двери. Третий старший конвойный — в кабину милицейского газона к водителю, завизжал стартер, машина завелась, затряслась кабина, включилась первая передача, и машина, качая малолеток, тронулась в путь, в путь тернистый и тёмный, коварный и жестокий, не каждому суждено было выйти из этого ада: многие умирали от туберкулёза, язвы желудка, невыносимых побоев, заточки, сокамерников, от плохого питания, плохого лечения, давления и унижения администрации тюрьмы
и зон. Это было не исправление, а школа как грабить и убивать на воле, дети уже здесь, на малолетке, получали азы: кто есть кто, уже отсюда дети шли в зоны, зная порядок и старшинство воровской иерархии. Но самый беспредел был на малолетке:
здесь выживали самые сильные преступники: за неправильный ответ могли здесь же опустить, опущенные сидели потом отдельно. Их жизнь была навсегда сломлена, и если они дальше попадали на зону или в тюрьму, они так и были опущенными и там спали у параши, под шконкой, на полу, на своём грязном от спермы матрасе. Машина то останавливалась, то опять медленно трогалась, один из малолеток очень хотел писать, но не успел в поезде это сделать. Просил конвойных остановить, те просто молчали, но когда уже все малолетки стали кричать и бить ногами по обшивке машины, что пацану плохо и он корчится от боли. «Молчать!» — рявкнул конвойный. Собака рвалась в бой и рычала. Юрка ногой ударил по решётке: «Что, сука, рычишь? Иди сюда, ко мне, я сам тебя порву!» Пацаны засмеялись, немного сняв этим напряжение, конвойный, успокоившись, объяснил, что машина по-любому не остановится. «У нас такие правила! Поняли? Терпите, или есть у кого пакет — туда или в угол, но будете сами нюхать!» Пацаны стали искать целлофановый пакет, малолетка сделал своё дело, пакет был дырявым и капал, пропуская вонючую мочу на пол. Завоняло мочой, кто-то из малолеток сказал:
— Фу, козёл, навонял! Не мог потерпеть?
— Простите, пацаны! — оправдывался виноватый, — не в штаны же мочиться! Терпения больше не было… — Юрка заступился за пацана:
— Все молчать, я сказал, забыли! — но тот, кто наезжал на ссыкуна, не успокоился, его звали Плотником:
— Кто там мне будет указывать, что мне говорить?
— Я буду тебе указывать, — они повернулись друг к другу — оба лысые, ещё дети, но уже, как взрослые, готовы драться до последнего.
— Меня кличут Плотник, я из Острогожска, — и подал Юрке руку.
— Юрка, — ответил Волчонок, — а кличка — «Чёрный Волчонок», можно просто Чёрный, а сам откуда?
— Да с деревни Глуховки.
— Значит, земляки. А за что чалишься?
— За кражу, — ответил Чёрный.
— А я уже второй раз за кражу, — заявил Плотник, так они и познакомились на малолетке, Плотник и Чёрный Волчонок. Впоследствии на воле они делали свои воровские дела, собирали общак, отправляя его на зоны для братвы. Вот машина остановилась, заскрипели старые тюремные ворота, ГАЗ-51 заехал в ворота малолетней тюрьмы. «На выход!» — последовала команда конвоира — старшего лейтенанта. Опять открылась со скрипом решётка: «По одному и строиться!». Прозвучали фамилии и статьи, за что были осуждены малолетние преступники: кто украл мешок картошки, кто сахар, кто угнал мотоцикл и т. д. Юрка вышел из уазика последний, дневной свет ударил ему в глаза, он прищурился. Собака овчарка успокоилась и, почуяв своего брата-волчонка, замолчала и завиляла хвостом. Видимо,поняла, что этот пацан одной крови, как и она, так и хотела сказать: «Мы с тобой одной крови! Ты и я!» Всех завели в прогулочную комнату, где решётка сверху и колючая проволока, вокруг стены видны сторожевые вышки, стены шершавые и колючие, сделанные под «шубу» из цемента, оттуда стали по одному вызывать и распределять по камерам. Малолеток оставалось всё меньше и меньше, вот очередь дошла и до Юрки Чёрного, Плотник остался сзади. Решётка открывается, потом — другая, первая закрывается и так — до камеры под конвоем. И вот, камера волчонка № 13. «Да, жизнь удалась!» — подумал про себя молодой волчонок, посмотрев на цифры. Толстая, неухоженная женщина в звании прапорщика приказала волчонку остановиться. «Лицом к стене!» — скомандовала она грубым, хриплым голосом. Сама посмотрела в глазок камеры № 13 потом резко, профессионально открыла со скрипом задвижку и скомандовала волчонку: «Заходи!» — и сопроводила толчком руки в спину. Малолетка огрызнулся: «Не толкай меня, сука!» — «Иди, иди, — повторяла толстая прапорщица, — здесь тебя перевоспитают». Волчонок, держа в руках полосатый матрас, подушку, полотенце, мыло, щётку и зубной порошок, вступил на порог камеры, новой жизни и нового пути исправления, где из нормального человека куют малолетних бандитов для воровского мира. И эти ряды впоследствии пополняли бандитские отряды, уничтожая и убивая друг друга; как правило, выйдя из малолетки для них жизнь была уже перечёркнута: милицейский учёт, приход и контроль участкового, косые взгляды соседей и близких, нет хорошей работы, многие друзья отвернулись от осуждённых. И куда таким дорога? Только к своим уголовникам и жиганам, а чему могут научить уголовники только воровать и опять идти по наклонной, опять в тюрьму. Ах! Жизнь! Опять малина! Карты, деньги, грудастые, красивые девушки, лёгкая жизнь. И прямая дорога в тюрьму, опять газон или уазик, этап, тюрьма и камера. И, как правило, так заканчивалось для многих малолеток: они взрослели, набирались и превращались в уголовников-рецидивистов, жиганов-воров со своей правдой, верой и понятиями, со своей феней, у них уже была другая жизнь, они нас, нормальных людей, не понимали, они жили своими понятиями — своим уголовным мирком, мы им казались уже чужими, им не нравились наши законы и правила. Нам не нравились их законы и понятия. Законы теперь у них были свои — жестокие, кровавые, правила и понятия, а называлось у них всё просто — уголовный мир! Или АУЕ (арестантский уклад един).
("Фото" Юрка Чёрный, 22 года.Еще полный молодости и сил. Алексеевская зона)
И Чёрный — дикий волчонок — переступил черту, красную черту настоящего уголовного мира и вступил (не по своей воле) в мир — мир страшный, мир уголовный, мир блатной, со своими понятиями и своей семьёй, братьями из криминального сообщества. Что будет и что его ожидает в четырёх стенах — никто не знал, да, наверное, и он в таком возрасте не думал тогда о своей жизни. Мама всегда, читая молитву за здравие сына, желала ему, как и каждая мать, только счастья, да и как иначе — она же мать, даже в трудную минуту не сделала аборт: хотела ребёнка здорового, волевого, сильного; с болью и криком рожала его и, увидев своего окровавленного младенца, только что родившегося, попросила бабку-повитуху, только что перерезавшую младенцу пуповину, дать ей на руки; ребёнок только что закричал, и этот крик дал матери жизнь и любовь, она от любви к сыну не чувствует своей боли, ведь она девять месяцев носила его в животе: как она могла не любить своего ребёнка, покажи мне такую мать! Да, есть такие матери…
Но волчицы в стае и казаки никогда не бросают своих детей. Казаки — это лихие гвардейцы нашего отечества, с детских лет отдающие себя служению интересам государства Российского! Так и мама, увидев своего ребёнка, забыв о своих ранах и боли, целовала и целовала родившегося, ещё в крови, своего ребёнка. Какой же он чёрненький: голова — чёрная-чёрная, как уголь. «Чёрненький ты мой, волчонок!» — и прижала к своему сердцу, плача и рыдая от счастья. Для матери все дети равны — белые, чёрные, волчата, котята, телята, — она любит всех одинаково, и матери отдавали свою сиську (грудь) до последней капли материнского молока, даже когда его уже там не было. И волчонок сосал её уже пустую грудь, без молока, и засыпал голодным, и мама пела колыбельную песню, потому что не было ни молока, ни сахара, ни хлеба…
+++
Баю-баюшки-баю,
Не ложись ты на краю!
Засыпай, любимый мой сынуля,
Засыпай,
Любимый мой роднуля!
Баю-баюшки-баю,
Засыпай, любимый мой!
Я тебе дарю любовь.
Спи ты, спи,
Родимый мой, родной!
Ребёнок сосал вместо бутылки с коровьим молоком тряпочку с хлебом. Сосок, увы, тогда в деревне не было. И как ей, русской женщине, прикажете, господа «мусора», не любить своего ребёнка? Кто ей запретит любить своего сына, даже если он непутёвый, оступился в этой тяжёлой и опасной жизни? Разве она не хочет видеть сына здоровым и счастливым, чтобы у него была семья, дети, качать на руках внучат и передать традиции семьи, песни:
По Дону гуляет казак молодой!
…
Ах, цыган, цыган малый!
Ах, цыган кучерявый —
Под чёлочку подстрижен,
Под самый сорванец…
О, сколько этих песен утеряно, сколько судеб искалечено, сколько отцов и матерей похоронено, и песни тоже уже ушли в историю, в прошлое, как наше поколение отцов и матерей, как и благородные жиганы! И вот — красная черта. Юрка стоял у закрытой стальной двери — внешне спокойный, уверенный в себе. Он понимал, куда идёт — в стаю шакалов или гиен, где будут свои понятия и круг друзей, где есть гниды и предатели.
И вот он сделал первый шаг, как будто в пропасть, в никуда, но не провалился, не исчез, он также остался стоять на бетонном полу камеры.
— О-о-о! Кто к нам пришёл! — загалдели малолетки. Какая статья, арестант?
— Кого мы видим, братана или пацана? — сказал ссутулившийся для понта блатной пацан-малолетка, видимо, лидер в хате, подойдя к Юрке. Юрка грубо ему ответил:
— Мы с тобой не подельники, я тебе не братан! — Да и прав был волчонок: все его братья остались на воле.
— Век свободы не видать! Прав! Бля! Прав! Пацан!
А жизнь уголовная, как юла: закрутилась и вела по кругу. Не узнаешь, где найдёшь,где потеряешь! Ах, матушка Россия! Защити ты нас! — Пролетели мысли у Чёрного Волчонка. Блатной малолетка немножко был ошарашен таким ответом:
— Та! То бишь, сидел? А по какой статье чалишься? —
Волчонок ему:
— А ты кто, судья или прокурор? А может, стукачок? —
Все малолетки засмеялись над своим сокамерником.— А в рай хочешь? — А волчонку, выросшему в лесу,Чёрный Юрка положил матрас и вещи подальше от параши,на вторую койку…
— Хочу! — сказал он блатному, — покажи дорогу!
Блатной малолетка подошёл к волчонку, посмотрел ему в глаза:
— Герой!
— Да, нет! Я не герой, мой отец герой! А я просто, как и все пацаны! — Вся стая от этих слов взвыла:
— Свой, свой! — Вот так волчонок первый раз переступил красную черту и вошел в уголовный мир. Любовь с женщинами-охранницами; трахать петухов — удел слабых, а у крутых жиганов и там женщины были в избытке! Пусть даже дорогой ценой. Убивать других или за тебя убивали другие, наркота, заточки, берлоги и схроны на лесоповале — это жизнь, его воры хотели крестить три раза вором в законе, но он отказывался, оставаясь вожаком — авторитетом, волчарой своей стаи, а дьяволом он не хотел становиться и его стая — в Соликамске, в тюрьме «Белый лебедь», потом на особом режиме в посёлке Сим и на «Красном Берегу», где на зоне — особый режим. Потом его имя прокатится по Алексеевке, совхозу «Московский», Москве, носило имя авторитета Юрки Чёрного по многим городам России. Но всему есть предел, власть настоящая, менты и ФСБ, МУР всегда сажали ублюдков, воров, бандитов и авторитетов. Нельзя заигрывать с властью, она задавит. Красная власть сначала создавала воров и криминальный мир, чтобы криминальные воры истребляли идейных благородных жиганов. Потом стравливала сук с зоновскими ворами, внедряла своих агентов из ГПУ. И те, и другие, наслаждаясь властью, переходили красную черту. Не каждый мог сдать жизненный экзамен — остаться честным, нормальным человеком или стать убийцей и вором вне закона. И теперь на них охотились, стаю загоняли криками, красными флажками и просто, как зверей, уничтожали! Вот и камера! Вот и малолетка: адская работа, подъем в шесть утра, отбой в девять, то разгружают или загружают мел, чтобы дети писали на доске в школе, даже никто и не задумывался, что для вас, школьников и студентов, готовят мел малолетки - убийцы и воры, ваши ровесники, чтобы вы учились и были лучше их. Но вы, став лучшими, пройдёте мимо них и даже не посмотрите в их сторону. Ведь для вас это отбросы общества, даже близкие отказывались от своих малолеток… И вот, надо выбирать: ты человек или, как и они, сука. В камере начали — Давай играть на деньги?
— У меня нет денег! — сказал Вася Тоха.
— Тогда давай играть на очко!
— А зачем? — про себя сказал Вася.
— Да просто так! — уголовник переглянулся со своими однокашниками, и все малолетки заулыбались: скучно же, а здесь — развлекалово! Волчонок лежал на койке и читал Чехова. Он встал, откинул книжку в сторону, на подушку:
— Лёха, мало тебе пидарасов, теперь ты среди друзей ищешь педиков? играть, искать слабое звено, взяли Тоху-малолетку:
— Ты что сказал?! — Лёха с первой минуты возненавидел Волчонка и всегда хотел вонзить ему заточку в спину. Просто Юрку на малолетке уважали за справедливость и честность, Плотник и другие были за него горой. Он был сильный, перед «мусорами» не гнулся, уже отсидел в карцере, в одиночке, больше всех. Он становился не просто волчонком, а уже волком: шерсть на нём потемнела, стала чёрной, клыки выросли и заострились. Юрка встал, ногой ударил Лёху по яйцам, а потом головой об дубовый стол, ещё раз, ещё, у Лёхи — сотрясение, кровь из носа, он вытащил из кирзового сапога заточку из столовой ложки, но Чёрной ловко выбил у него ногой заточку и, попав коленом в живот, отбросил на пол извращенца, Юрка сорвал с него штаны и выкинул их. На шум прибежала администрация и волчонка опять забрали на трое суток в карцер, в одиночку, Лёху же перевели в другую камеру, теперь он там будет мутить и уничтожать слабых, но до поры до времени, пока к ним в камеру придёт не волчонок, а уже волк,тогда ему точно не будет пощады. Волк его загрызёт, если он, Лёха, не упадёт перед ним на колени. А жизнь уголовная продолжалась, Юрка лежал на шконке, скучал по своей деревне, по отцу, по матери: он хоть и волчонок, но все же Маугли - живой человек, выросший в трудных условиях. А что его дальше ждёт никто не знал, даже он сам. Я думаю, что не знал! Вот и пролетело два года, за что? За этот ящик, старый магнитофон, но он же его не украл, лишь был соучастником, а зачинщики гуляют на воле. Эх, гуляй, рванина! Вот и свобода, прощай братва, лишь на память о малолетке он наколол пять точек на левой руке, где большой палец, что он, волчонок, сидел в камере-одиночке, в четырёх стенах, и не сдался, не был нытиком, стойко переносил все трудности: одиночество, голод и холод и никого не сдал, а главное — братва уважала его за то, что никогда не сдавался, оставался верен духу и стае, из волчонка уже вырастал настоящий хищник — дерзкий волк, но его ещё можно было остановить, приласкать, дать работу. Но мы, советское общество, абстрагировались от таких, как он. И он ушёл в лес, к своим жиганам в стаю, к диким зверям!
К своим волкам! А жить по-волчьи — значит быть волком и выть по-волчьи. Там, в лесу или степи, в горах или пустыне, теперь они среди своих обдумывают коварные планы, грабежи, кражи, разбои, теперь они загоняют людей в капкан, волчьи ямы и нападают сзади, убивая людей, обворовывая магазины, лавки, но и здесь ещё были люди, они ещё не стали совсем волками, но люди на свободе отказались от них и теперь они мстят людям за то, что они приручили их и бросили на произвол судьбы. Ведь они тоже живые и в них живёт звериный инстинкт, они хотят есть и жить, а как жить с совестью, как смотреть в глаза другим — близким, своим родным; многие просто потерялись, упиваясь своей властью и безнаказанностью. Блатные надеются, что власть не скоро найдёт и накажет их. Но власть всегда находила и наказывала, она не могла найти только умных и коварных жиганов, воров в законе, они давали команды порой даже из чужих стран или далёких городов, и если их арестовывали, то, как обычно, подсовывали им в карман или три патрона, или наркоту — они были, как правило, чистыми: оружие у них было, корона вора, они могли залечь на дно и больше не заниматься этим грязным делом. И то были сюрпризы, и их находили уже стариками, тогда, увы, умели работать. Это сейчас с зоны уходят по гражданке, а раньше как сидел в зэковской форме — так и вышел. Общака у малолеток тогда ещё не было, был Советский Союз. И волчонок как был одет в зэковскую робу и кирзовые сапоги, так и вышел, заезжал через скрипучие ворота домой, вот и всё, что он заработал за два года…
+++
Гуляй, рванина,
Свободный я,
На воле!
Россия,
Я твой сын с пелёнок!
Два года
За колючкой просидев,
Баланду я хлебал,
На малолетке.
И, язву в семнадцать получив,
Теперь
Кому я нужен на гражданке?
И где теперь тот следак,
Кто обвинил меня?
Ведь он же
Знал,
Что не виновен я!
«Волчонок! Волчонок! С вещами на выход…» А сколько у него вещей? Раз-два и обчёлся: щётка зубная, полотенце и зубной порошок, даже фотографий тогда не было, всё было в малолетке Купянска запрещено. Строго запрещено! Это было советское время, 70-е годы. Власть уже развратилась: Хрущёв уже не мог удержать бразды правления, и всё улетело к чёрту, уже тогда появлялись оборотни в погонах. Но пионеры и комсомольцы ещё трепетно равнялись на вышестоящих товарищей — коммунистов, — они вели к коммунизму. Но
коммунизмом уже не пахло, попахивало дерьмом, всё рушилось на глазах, то, чему нас учили, к чему мы шли. Мы понимали, что есть другие, не такие, как мы, они жили, кутили, ездили на «Волгах» с охраной, шиковали в ресторанах, она, наша власть, не знала, как мы живём, как недоедаем, этот хренов кукурузник и его свита не вылезали из Ялты, а крестьяне гнули спины и обеспечивали их гулянки, оплачивая служебные дачи и квартиры!
Поэтому и другие думали? А почему мы так не живём, почему мы хуже их? Почему? Почему? И такие волчата, управляемые волками, нарушали закон. «На выход!» — закрылась решётка, и уже открылась металлическая дверь. Все братаны из стаи обнимались и прощались. Но никто не знал, что это ненадолго…
+++
Ах жизнь! Матушка!
Как хорошо на воле!
Шапка-ушанка,
Ватник-телогрейка.
Я расстегнул пуговицу —
Тяжело дышать!
Вот она, свобода!
Так легко от света
На сердце у меня…
И Юрка пошёл уверенным шагом на волю, опять этот ужасный скрип несмазанных дверей, они как будто специально их не смазывают, и этот скрип достаёт и уголовников, и охранников, они также сутками с ними сидят, не видят белого света, лишь только форма и погоны отличают их. Вот и всё! А скрип дверей и у них в душе оставляет неизгладимый след — как шрам, как рубец на сердце. Вот она, каторжная жизнь и работа, всё слилось воедино: здесь — нормальный человек в форме, а там, за железной дверью, — зэк, осуждённый и каждый день до конца срока они в месте. Вот и свобода, а нужна она им, молодым зэкам, их нигде не возьмут на работу. У них нет среднего законченного образования. И теперь они,
как изгои, будут работать — мешать бетон, разгружать вагоны с цементом, строить дома, вкалывать наравне со взрослыми, они хоть и волчата, но ещё дети, хотя уже с чёрной меткой. А на малолетке они будут выполнять непосильный, недетский труд. Работать на государство, но оттуда они уже выйдут не исправленными добрыми волчатами, а злыми волками. Увы, такова жизнь за решёткой; нет, они не потеряли человеческого лица, им просто нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к новой жизни, адаптироваться.
+++
Волк! Сколько его ни корми,
Всё равно в лес смотрит
Сколько волка ни люби —
Верный он лишь
Для своих!
Не узнаешь,
Что у него на уме.
Он порвать готов
В секунду,
Ведь он волк!
Таков он есть…
Волк вышел из загона, его маленькая стая осталась там, на малолетке в Купянске. Купив билет, он уже ехал в электричке до Алексеевки. Рядом сидели такие модные девчонки, они бросали влюблённые взгляды на коротко стриженого, красивого ровесника-жигана, у него — красивая, завораживающая улыбка, но только обидеть попробуй его, шерсть становилась дыбом, он готов был к прыжку, и враг будет повержен с перерезанным волчьими клыками горлом. Кажется, два года, это здесь, на воле, время летит быстро, а там, на малолетке — день, как месяц, а месяц — как год. Они не видят сладостей, не чувствуют страха. И каждый выживает как может. А на малолетке сидеть ещё страшней: здесь ещё больше беспредела. Там нет жиганов, воров в законе, поэтому блатные малолетки опускают слабых, превращая их в девочек. В тюремной малолетней школе дети быстро становились взрослыми, там нет матери и отца. Ты сам отец и мать. Тебе самому решать, каким ты будешь — слабаком или вожаком. Наступает лето — июнь, цветёт малина и заманивает на свою поляну молодых урок: карты, девки, водка. Вот она, свобода, райская жизнь и всё сначала: тюрьма и этап. Да, и никак по-другому. Одна женщина, сидевшая рядом, очень внимательно рассматривала молодого парня с серым, совсем ещё юным лицом, одетого во все чёрное, даже видно, где бирка была пришита, там цвет ватника (фуфайки) ещё остался чёрным, не выцветшим.
+++
Люберецкой братве
Вот схватка…
Мы же стая
В русском, в своём лесу…
И нам законы
За кордон
Не писаны в лесу, в раю!
Мы жиганы,
Не лоботрясы…
И власть, закон
Уважаем мы…
Крысы, к нам не лезьте,
Иначе потеряете штаны!
Игорь Черных
+++
Ореховской братве
Неравный бой за воровскую зону…
Пусть власть сильней!
И если кто отступит, струсит
К лесу — позор несмываемый
Нанесёт на воровскую жизнь…
Идём мы бок о бок…
И кто вернётся — не понять…
Но нам не трусить велит закон!
Мы волки русские!
Идём на смерть!
Игорь Черных
+++
Тушинской братве
Охота! Дикая охота!
Вожак атакует спереди…
Давай быстрее, братья-волки!
И этот лось, объевшийся
На воле…
Сейчас… Один рывок —
И упадёт! Повержен он…
Завыла стая о победе!
Игорь Черных
+++
Привет вору Тушинскому Гидзе
от соликамской братвы
Волчара старший!
Он вожак…
И даже перед смертью
Не ждёт он помощи
И не кричит…
Он бьётся за жизнь…
Хрипит — молчит!
А если надо,
Умрёт героем волк!
Игорь Черных
+++
Привет от братвы особого режима
Ивановичу и вору Белому
Воровская стая!
Их уклад…
Всё с малолетки начинается,
И вырастает волк…
И им уже с пути
С такого не свернуть!
Игорь Черных
+++
Привет из Соликамска!
Кум, привет!
Я знаю: ты, типа, хозяин,
А я хозяин зоны здесь.
Давай,
Иди, рогатый,
Пока со мною в зоне
Ты воюешь —
Прапорщица, твоя жена,
Ещё тебе рога
Наставит…
Игорь Черных
Продолжение следует...
http://www.proza.ru/2018/04/28/130