Клавдия Петровна поставила тяжёлые сумки на тротуарную плитку, которой была вымощена остановка, и с тоской посмотрела на скамейку, плотно занятую дожидавшимся трамвая народом. Разумеется, никто и не подумал уступить ей место... В последнее время люди стали недобрыми. Ничего удивительного: сейчас каждый сам за себя, даже дети малые. Потому и воров, и жуликов полно. Вспомнился случай, который произошёл с ней на рынке с месяц тому назад. Клавдия Петровна тогда стояла в очереди за подсолнечным маслом и вдруг почувствовала какое-то движение в кармане своего плаща. Обернувшись, увидела мальчонку лет семи. Тот изготовился дать дёру, но не успел: Клавдия Петровна проворно схватила пацана за шиворот.
- Ой, бабушка, отпустите! Я больше никогда, никогда не буду, честное-пречестное слово! - всхлипывал воришка.
Отобрав у юного злоумышленника свой кошелёк, Клавдия Петровна всё-таки сжалилась. И отпустила мальца... Сделав покупки, она уже выходила из торговых рядов, когда заметила своего «старого знакомого»: стоя в очереди, мальчишка прижимался к пожилой гражданке в розовой куртке с неосторожно оттопыренными карманами.
Вот какие нынче пошли детки. Во всём берут пример со старшего поколения. А с чего бы им честными сделаться, если сейчас даже в фильмах по телевизору - сплошные убийства и драки?
Нет, её внучка Люська в сравнении с другими ещё не худший вариант. Всё-таки учится в приборостроительном колледже; правда, еле-еле перебивается с тройки на тройку, но авось с грехом пополам окончит своё учебное заведение. А там пойдёт работать мастером на завод - глядишь, сумеет стать нормальным человеком. Производство людей дисциплинирует... Напрасно она накричала сегодня на внучку. Да ещё сказала, что напишет Ирке, дочери своей: пусть, мол, забирает Люську обратно в станицу. Сгоряча ляпнула, хотя вовсе не собиралась выгонять девчонку. Люське ведь доучиться надо. А какое будущее может ждать её в станичном захолустье? Никакого.
Она с горечью вспомнила, как дочь Ирка выскочила замуж за студента сельскохозяйственного института (Клавдия Петровна отговаривала её, предчувствовала: ничего хорошего из этого брака не выйдет) - мужа после окончания учёбы распределили агрономом в колхоз, и поехала Ирка вместе с ним в глухую приазовскую станицу... Что хорошего теперь имеет дочка? Колхоз развалился; Иркин супруг, поначалу наворовавшись, организовал фермерское хозяйство в маленьком хуторе близ станицы. Но хозяйствовать ведь тоже надо уметь, а разве его этому в институте учили? Вот и проели всё своё добро. Теперь не знают, как свести концы с концами. А ещё Ирка жаловалась, что муж регулярно прикладывается к стакану и любовницу себе завёл, из местных. Ей бы развестись, да поздно: троих детей в браке нажила, куда уж теперь разводиться-то.
Нет, упустила Клавдия Петровна дочь - так, может, хоть внучку сумеет вывести в люди.
Только трудно ей с Люськой. Понятно, что молодёжь ныне стала более раскованная, чем в прежние годы. Но всему должен быть предел. Разве это нормально, когда бабка после двухдневной отлучки на дачу возвращается поутру домой и застаёт внучку в постели с парнем? А какой раскардаш они в квартире устроили! Повсюду, даже на полу - грязные тарелки, окурки, скомканные салфетки, банки из-под пива... А Люське хоть бы что, лишь глазёнками своими бессовестными невинно хлопает спросонья: «Извини, бабуська, тут вчера ребята заходили в гости, у нас та-а-акая чума была...» - «Чума? Что за чума?» - «Ну, это когда весело очень». - «Не позволю я эту чуму в моей квартире устраивать! Смотри мне, Люська, ещё раз такое случится - без разговоров отправлю тебя обратно к отцу и матери, в станицу!» - «Не в станицу, а на хутор!» - «Значит, на хутор! С глаз долой!» - «Ну и ладно, бабушка. Надо было сразу сказать, что я тебе в тягость, что не нужна тебе. Тогда бы я и сама давно уехала!»
Ну как её, такую, воспитаешь, как человеком сделаешь?
Очень рассердилась на внучку Клавдия Петровна. Потому и пошла на рынок, хотя не собиралась сегодня - тем более что устала, припёрши с дачи полное пластмассовое ведёрко вишен и большую хозяйственную сумку яблок... Просто ей требовалось хоть на короткое время остаться наедине с собой, чтобы унять раздражение и разобраться в собственных мыслях. Да и парню Люськиному (которого, само собой, Клавдия Петровна видела в первый и - она очень надеялась - последний раз в жизни) - не голышом же ему скакать, одеваясь, перед посторонней старухой... Ничего. Пусть пока Люська приберётся в квартире. А потом, конечно, надо будет строго-настрого заказать этой дурёхе зазывать в гости разную шатию-братию. Молоденькая она ещё, не понимает, что народ бывает разный: могут ведь втихую и стащить что-нибудь ценное, доказывай потом участковому...
Пока она так размышляла, подошёл трамвай. Переполненный по случаю выходного дня. Народ ринулся на приступ. Клавдия Петровна тоже подняла сумки. Но тотчас сообразила, что в этот вагон ей не пробиться. И, вновь опустив свою ношу, стала дожидаться следующего трамвая, благо спешить ей было некуда.
***
- ...Вот же падла старая, - в который раз повторила Люсинда, остервенело вышвыривая из платяного шкафа бабкино тряпьё прямо на пол. - Прикинь, она мне в коридоре говорит: «Хочу остаток жизни провести в тишине и покое. Погоди, мне уж немного осталось», ха-ха-ха! А я ей говорю: «Может, ты собираешься ещё и меня с собой в могилу утащить? Так я на это не согласна. У меня не остаток жизни. У меня самое начало только начинается», ха-ха-ха! Нет, я так больше не могу, сил моих больше нет терпеть бабку. Совсем задрала меня! Ну ничего, я ей покажу!
- Ах-ах-ах, - насмешливо осклабился Пеца. - Мне аж смотреть на тебя жалостно. Прямо незадача.
- Да ладно, не подкалывай, - дёрнула плечом Люсинда. - А старухе всё отольётся сегодня, я ей устрою! Она надолго запомнит!
- А то! - не стал тратиться на лишние мысли Пеца (собрав бритый лоб цвета сентября в целеустремлённые морщины, он с неторопливой методичностью разрывал на полосы выцветший домашний халат Клавдии Петровны и связывал концы этих полос между собой). - Ещё как запомнит. И меня тоже.
- Ну, тебя-то она не знает.
- Да и фигли, я же с тобой. Так что хоть и не знает, а всё равно запомнит. Ща мы оформим её флэт по высшему разряду. Не будем по мелочам копошиться, раздолбасим здесь всё подряд. Главное - успеть вовремя нарисовать ноги, а то неохота попадать в полицию.
- Успеем. Бабка на базар ходит долго, - Люсинда вытащила из-под газеты, которой была застелена полка в шкафу, пачку тысячерублёвок. И, быстро пересчитав, помахала деньгами перед носом парня:
- Гля, тридцать восемь тысяч рябчиков! Даже не думала, что у неё может быть столько припрятано. Я теперь богатая невеста, понял?
- Нехило, - оценил Пеца находку. - Не то денежки, что у бабушки, а то денежки, что в запазушке, ха-ха-ха! С такими филками можно оттопыриваться несколько дней, а может, и целую неделю!
- Это бабка собирала себе на похороны. Называла их гробовыми. Мне казалось, она хранит лишнюю денюжку на карточке, а тут - вон какая везуха.
- Ничо, сдохнет и бесплатно, - с этими словами парень на одном конце получившегося из нарезанных полос подобия верёвки связал большую петлю; потом влез на стул и другой конец «верёвки» привязал к люстре. Пошарив в письменном столе, отыскал общую тетрадь, из которой выдрал двойной лист - и вывел на нём крупными буквами: «ЭТО ТИБЕ СТАРАЯ КАШЁЛКА». Сказал:
- Давай булавку.
Люсинда принесла ему требуемое. И Пеца прикрепил лист булавкой к петле - так, чтобы надпись сразу была видна входящему в комнату. После чего слез со стула, отошёл на три шага (рассохшиеся паркетины торжественно затрещали у него под ногами) и, полюбовавшись делом своих рук, удовлетворённо хмыкнул.
- Давай раскумаримся, - предложил, почесав указательным пальцем кончик носа. - У меня ещё «пластилин» остался.
- Да ладно, на улице курнём.
- А я ща хочу, чего ждать до улицы. Тем более - здесь безопаснее.
Люсинда не стала возражать. Пока Пеца быстрыми сноровистыми движениями забивал «косяк», она вынула ящики из комода и высыпала их содержимое на пол. Ничего ценного не обнаружила. Лишь открыв жестяную коробочку с военными медалями покойного деда, поинтересовалась:
- Эти железки, наверное, можно продать на барахолке?
- Дешёвка, - резюмировал Пеца, сосредоточенно прикуривая от зажигалки. - Только время терять на пустую движуху. Выбрось.
- Ну и чёрт с ними, - Люсинда отбросила в сторону коробочку. Утёрла ладонью вспотевший лоб, ощутив, как душно стало в комнате от её слов и желаний, и открыла балконную дверь, чтобы впустить в комнату свежий воздух.
А потом она курила доставшуюся ей половину «косяка» и смотрела на Пецу влюблёнными глазами. Клёвый парень. С ним весело и легко. И ведь не бросил её, когда бабка нагрянула утром - и, застукав их в постели, закатила скандал. Напротив, сразу разрешил проблему: сказал, что может забрать Люсинду с собой «на моря», поскольку едет в Геленджик с бригадой надёжных пацанов заниматься гопстопом... Надо же, они познакомились всего неделю назад в ночном клубе, а у Люсинды такое чувство, будто она знает этого чела всю жизнь. О, конечно же, она поедет с ним! Хоть в Геленджик, хоть на край света. А что будет потом - какая разница; незачем себе голову морочить заранее, обо всём этом можно подумать и позже. Сразу всех планов на дальнейшую жизнь не построишь, да и не нужно. Главное - вырваться отсюда на свободу. Чтобы забыть бабку как страшный сон. Чтобы исполнять любые свои желания и ни перед кем не отчитываться, не оправдываться, не склоняться! А то можно застрять здесь навсегда. Что может быть хуже? Нет, она в этой квартире больше ни дня не выдержит. Бабка говорит: «Потерпи немного, внученька, подожди, всё у тебя будет не хуже других». Надо же, не хуже других! Да она хочет лучше, лучше, лучше других! И зачем терпеть-то? Чего ждать - времени, когда неизбежность смоет с её лица молодость, покрыв его отвратительными морщинами? Нет, нет и нет, она не станет ждать! Сегодня ей откроется дорога в мир сияющий и праздничный!
После «пластилина» Люсинду размедузило, и она продолжила круговоротно, в ускоряющемся темпе размышлять о том, что разное случается с людьми, причём хорошее намного реже, чем плохое, а значит, надо ценить, когда всё-таки случается это нечастое хорошее; и, конечно же, не теряться, ловить момент…
А затем в голове у неё сделалось до звона пустомысленно, почти безвоздушно, и захотелось смеяться. Она уже была готова прыснуть, но в последний момент пришлось сдержаться, поскольку подал голос Пеца:
- Давай похаваем на дорожку, а то скоро жор нападёт.
Он проговорил это замедленным голосом, глядя куда-то мимо Люсинды. Словно ему обещали вот-вот открыться светозарные миры, и он не хотел пропустить заветную точку перехода в новую явь.
- Можно и похавать, - с готовностью согласилась она.
- Жор-то нападёт по-любому, - добавил Пеца. - Но позже.
- Чем позже, тем лучше, - кивнула она.
- Чё-то, по-моему, я туплю, - удивился он. - И ты тоже тупишь.
- Ага, мы оба тупим. Это потому что курнули. Ладно, идём на кухню, пока не забыли, чего хотели.
Люсинда взяла его за руку и повела за собой.
***
Они подошли к холодильнику. Открыли его и обозрели содержимое... Всё, что не нравилось, выгребали прямо на пол. Наконец извлекли полпалки копчёной колбасы и, отрезав себе по большому куску, съели без хлеба. Пеца даже не успел доесть, поскольку его пробило на хи-хи. Не удержалась и Люсинда. Смеясь и сжимая кулаки, она вдруг подумала о том, что слабовато отомстила бабке, надо наследить в квартире покруче. Следуя этой мысли, достала из холодильника банку с маринованными помидорами и стала ходить по комнатам, с силой расшвыривая во все стороны эти мокрые прохладные шарики, с глухим звуком разбивавшиеся о стены. Забава пришлась ей по душе. Люсинда уже хохотала в голос, видя, как затейливые арабески на выцветших старорежимных обоях покрываются яркими томатными кляксами.
- В станицу хочешь меня отправить? На хутор?! - выкрикивала она, обращаясь к незримо присутствовавшей в её воображении бабке, и по её лихорадочно разрумянившимся щекам катились слёзы ненависти и самоупоения. - Ишь чего захотела, старая лахудра! Не выйдет у тебя ничего! Думаешь, я никуда от тебя не денусь - а вот и фиг тебе! Я денусь, денусь! Но сначала ты расплатишься за свои нотации! И вообще за всё! На тебе, н-н-на! Ты у меня сама поедешь! На хутор! На! На! На! Ху! Ху! Ху! На хутор! На хутор!
Люсинда всё больше входила во вкус, и состояние приподнятости не покидало её. Хотелось действовать, радоваться, совершать невероятное.
А Пеца скакал рядом и, размахивая руками, ржал как конь. Потом остановился, поковырял стену ножом - и, поддев обои, оторвал от них длинный бесформенный язык. Достигнутый результат ему понравился - и он повторил описанную манипуляцию у другой стены. И теперь Люсинда, отшвырнув банку, прыгала рядом, хохоча и сбрасывая с себя одежду. Затем, опустившись на колени, она требовательным движением рванула вниз молнию на джинсах Пецы - и принялась делать ему минет. Тот поначалу хихикал - но вскоре умолк и, схватив Люсинду за волосы, стал водить её головой вперёд-назад, всё быстрей и напористей... И через несколько минут достиг оргазма.
Она не стала одеваться. Отдышавшись, подняла с пола пустую бутылку из-под сухого вина «Ркацители» и разбила её об угол шкафа - осколки, разлетевшись по комнате, со звоном посыпались на паркет. Оглядела разгромленную комнату и прошептала:
- Пусть тебя стошнит при виде всего этого, старая дурында. Так же, как меня тошнит от твоих нотаций.
Потом перешла на крик:
- Не будет по-твоему! Не хочу, чтобы моя жизнь превратилась в бессмысленное блуждание впотьмах! У тебя в голове давно выросла паутина, а ты всё поучаешь: делай так, не делай этак! И сама ведь не знаешь, что и как надо делать! Иначе не прозябала бы! А я не желаю, чтоб у меня всё было как у тебя, глупая старуха! Сама тут засыхай! Кисни в своём стоячем болоте, если тебе это нравится! А я хочу звуков музыки и запаха цветов! Хочу света и простора! И любви! И счастья!
После этого Люсинда столкнула с тумбочки старообразный тяжёлый телевизор. Однако тот, вопреки ожиданиям, не разбился. Тогда она подобрала ещё одну бутылку, на сей раз из-под «Портвейна», и расколотила её о край стола. Тем временем Пеца, по-стариковски кряхтя, помочился на диван. Застегнул джинсы, уселся на стул; и вдруг почувствовал, что ему стало неинтересно. Он ведь пришёл на хату к Люсинде, чтобы повеселиться, ну разве ещё по возможности разжиться чем под руку подвернётся, а копаться в чужих несправедливостях, обидах и прочей ерунде - нет, не надо ему ничего подобного.
С такой мыслью он поёрзал на стуле, поскрёб пальцами зачесавшуюся шею и пробормотал себе под нос:
- Скучняк, в самом деле.
После этого принялся забивать смешанный с табаком «пластилин» в новую папиросу.
***
Время бежало на месте, словно белка в колесе.
Случился момент, когда Люсинда представила себя подобной героине кинофильма, весёлого и захватывающе-интересного. Однако долго удерживать в себе это представление она не смогла, ибо ей хотелось не останавливаться, двигаться, дышать полной грудью, порхать по комнате и соприкасаться с такой замечательной и нереальной действительностью - не важно как, лишь бы не останавливаться и соприкасаться. Она продолжала кружить по комнате, разбивая и круша всё, что подворачивалось под руку. И невесть когда угомонилась бы, если б её не остановил Пеца. Он приблизился к Люсинде и, приобняв за плечи, отвёл её на балкон. Там они долго целовались. А когда оторвались друг от друга, ещё несколько минут стояли в блаженном молчании, облокотившись на перила и взирая с высоты девятого этажа на разморённый жарой город.
Солнце стояло в зените. Не ощущалось ни малейшего движения воздуха. Ни одно облачко не заслоняло пронзительную лазурь небосвода. Погода соответствовала настроению Люсинды, и улыбка не сходила с лица девушки. Она вертела головой, глядя вниз и вдаль, и влево, и вправо, и снова вдаль - и восхищалась необъятным миром, расстилавшимся окрест. О, она многого не могла уразуметь ни в окружающем мире, ни в своей жизни; раньше это её удручало, а теперь - нисколько. Потому что к ней наконец-то пришло понимание: разуметь всё подряд совершенно не обязательно, можно жить и без разумения, так даже легче, ведь главное - чувствовать, а остальное не имеет значения.
А Пеца постепенно отдалялся: теперь он был везде и нигде, его глаза наполнились туманом, а мысли остановились близко к точке замерзания. Он сделался похожим на восковую статую, погрузившись в себя и одновременно уплывая, кружась, растворяясь в пугающе-прекрасном космосе, чёрным бутоном распускавшемся у него внутри.
Шли минуты, складываясь… Может быть, в часы? Или в годы?
Ни Пеца, ни Люсинда не ощущали хода времени. Потому неизвестно, сколь долго они простояли так на балконе.
И всё же первым спохватился Пеца:
- Слышь, а чё мы зависаем-то? Хватит, покуролесили и ладно, пойдём отсюда. Нечего здесь больше делать.
- Ага, нечего, - согласилась она. - Мы сделали всё, что могли. И даже денег нашли целую кучу. Вот уж чего не ожидала, так не ожидала.
- Ну, тогда давай пыхнем на дорожку.
- Давай.
И они выкурили ещё один «косяк», часто передавая его друг дружке. («Скоро, скоро у меня начнётся новая жизнь!» - радостно думала Люсинда, задирая голову, чтобы выпустить дым в неправдоподобную небесную ширь).
Где-то внизу урчали моторами мчавшиеся по проезжей части автомобили, переговаривались между собой пешеходы, кричали игравшие на спортивной площадке мальчишки. А в кронах деревьев чирикали неугомонные воробьи; они шмыгали с ветки на ветку, перепархивали с дерева на дерево, весело стригли крыльями воздух двора, подлетали к краям крыш и трепетали возле них, прицеливаясь перед тем как нырнуть под серые волны металлочерепицы. Но всё это было далеко, очень далеко, словно в забытой сказке.
...А Клавдия Петровна в это время выбралась из трамвая на остановке и направилась к своему дому. Она шла и размышляла о том, что сейчас, в разгар сезона, надо бы почаще ездить на дачу. Поскольку, во-первых, сторожа со своими обязанностями не справляются, и почти каждую неделю у кого-нибудь из соседей лихие людишки умудряются обчистить огород; во-вторых, всё те же лихие людишки нет-нет и взламывают двери дачных домиков. Это даже странно, ведь там и воровать-то особо нечего: так, разный садовый инвентарь уносят да разве кое-какую ветхую одежонку...
Солнце подбиралось к зениту, и сухой зной колыхался над городом. Глаза слепил яркий свет, его было столько, что казалось, скоро он вытеснит с улицы весь воздух и станет нечем дышать. Слава богу, терпеть уже недолго: скоро можно будет укрыться в прохладе квартиры и отдохнуть от палящих солнечных лучей да от этого нестерпимого потогонного пекла.
Когда до родного дома оставалось не более ста метров, Клавдия Петровна скользнула взглядом по безвольно поникшей листве деревьев и, устремив его над ветвистыми кронами, обмерла от неожиданного зрелища: на её балконе стояли двое - Люська и тот парень, с которым она нынче утром застала внучку в постели. Вдобавок бесстыдница находилась на балконе абсолютно голая!
Первым побуждением было закричать, обругать Люську, заставить её немедленно убраться с балкона. Но Клавдия Петровна подавила этот порыв, поскольку не хотела давать повода для досужих пересудов во дворе. Лишь прибавила шаг насколько достало сил, чтобы поскорее добраться до своей квартиры и пресечь безобразие. «Какой позор! - обжигали сознание суетливые мысли. - За что мне это на старости лет? Ведь теперь молва разнесётся, все кому не лень будут пальцами показывать! Одна надежда, что никто из соседей не увидит её на балконе! Но вокруг столько народу живёт, разве от людских глаз что-нибудь укроется? Они любую малость подмечают, а тут - такое! Ох, сейчас я ей задам! Затащу в комнату, а там уж задам по первое число!»
***
Люсинда не успела заметить Клавдию Петровну. После второго «косяка» на душе у неё было празднично и неповторимо. Более того, на душе у неё было окончательно и бесповоротно, и это ощущение требовало немедленного выхода - разумеется, девушка не хотела и не могла скрывать его от любимого парня.
- Ты ничего не чувствуешь? - ласково спросила она.
- Чуйс-с-стую, - осоловело кивнул Пеца, вяло удивившись тому, что все звуки скукоживаются и непослушно рассыпаются в разные стороны. - Не хучубльночус-с-стую... Ку-ку… да? - кукушку срывает. И шары разнос-с-светные... Прыгают, ё… это глюки, что ль?
- Нет, скажи честно: ты веришь в переселение душ? - всё более возбуждалась девушка. - Ты веришь, что твоя душа раньше жила в другом теле?
- Верю, - прикрыв глаза, согласился Пеца.
- А я в прежней жизни была птичкой, - со счастливой улыбкой призналась Люсинда, запрокинув лицо так, что в её зелёных зрачках заплясали стайки солнечных лучиков (и всё её существо потянулось навстречу этим тёплым лучикам, желая немедленно расплавиться и влиться в гармоническую цельность светоносного мира). - Самой настоящей птичкой, честное слово! Ещё вчера я этого не помнила, а сегодня вспомнила. Прикольно, да? У меня и сейчас такая лёгкость в теле, что я, наверное, смогу взлететь.
- И я смогу, - отозвался Пеца, оживившись.
- Нет, правда?
- Без базаров.
- Я знала, что ты меня поймёшь. Здесь, на земле, плохо! Я устала смотреть на эти круглосуточные толпы людей, которые снуют туда-сюда и разгоняют весь свежий воздух! Остаются одни выхлопы! Надоело мне здесь, хочу на небо! Чтобы летать и петь!
С этими словами девушка нетерпеливо запрыгала на месте, взмахивая руками, точно крыльями:
- Хочу летать по небу и петь - вот так: чик-чирик, чик-чирик, чик-чирик!
- Чирик-чирик! - подхватил Пеца, решительно встряхнув головой и два раза ударив себя кулаком в грудь. - И я хочу! Летать и петь! Чирик-чирик хочу! Чирик-чирик! Чирик-чирик!
- Фьють-фьють-фьють! - Люсинда принялась выводить старательную трель. - Чиви-чиви-фьють! Чиви-чиви-фьють-фьюить! Фьють-фьюить!
Пеца захлопал себя ладонями по бокам, подобно самцу неизвестно какой породы - и защебетал, и затарахтел, и зацокал языком:
- Тёх-тёх-тёх-тр-р-рцок-цок-цок! Тр-р-рцок-цок-цок-цок-цок!
- Чиви-чиви-фьють-фьюить! - Люсинда запрыгнула на перекладину балконного ограждения. - Ну так что: полетели? Фьють-фьюить! Ой, а вон и бабуська моя внизу стоит! Давай покружим у неё над головой! Фьють-фьюить! Фьють-фьюить! Вот отпад будет!
- Ага, - Пеца, вспорхнув, устроился на перекладине рядом с Люсиндой. - И похезаем ей на голову! Тр-р-рцок-цок-цок! Сверху! Прямо с неба! Тр-р-рцок-цок-цок-цок-цок-цок!
- Как птички?
- Как птички!
- Полетели! Фьють-фьють-фьють!
- Ага! Тр-р-рцок-цок-цок-цок-цок!
- Чиви-чиви-чиви-фьють-фьють! Фьють-фьюить!
- Тёх-тёх-тёх! Тёх-тёх-тёх-тёх-тёх!
Они одновременно расправили крылья, продолжая петь кристально-чистыми голосами, и порыв ветра сорвал их с давно не крашеной, потемневшей от сырости перекладины балкона. Сорвал - и швырнул с девятиэтажной высоты в новое, неведомое доселе, захватывающе-неминуемое. И если б кому-нибудь было суждено хоть на долю мгновения оказаться под бренной оболочкой невесомого тела - не важно, Люсинды или Пецы, - то он непременно понял бы, что сама судьба несла их вперёд, прочь от порочных людских устремлений, в беззаботную птичью страну быстролетящих песен, нежных перистых облаков и вечнозелёного счастья.