14. Безнадежный романтик
К этому посланию я вполне оправилась от болезни и фантазий. Вы остановили выбор на Санкт-Петербурге. Но мой метраж годился только на коммуналку в центре, а окраины меня не могли никак устроить, тем более я была не одна. И еще, такой работы там для меня не найдется, а я уже втянулась в порочный круг материального благополучия. Конечно, можно было бы жить и у Вас, ждать Вас на праздники, выходные, отпуск, но с нелегким сердцем я думала о том, чтобы оставить территорию «своим» мальчикам.
В Питере Вам не нашлось работы, лишь второе образование давало лишние вольные дни. Случись что, мне некуда было бы вернуться. Но я имела основания опасаться. Московские заморочки с жилплощадью и пропиской, это в крови, не удивляйтесь. Ждать можно хоть на Луне, было бы зачем. Я уже не досадовала, будь что будет, жизнь течет своим чередом (плохо ли - хорошо ли), и что-то изменить в ней мне было не под силу, а сетовать на себя как-то не по нраву. Я перестала быть поэтом и не расстраивалась, что пропускаю среды, что чаще собратья по перу стали собираться не у меня, а у господина Энского (для него я всегда была занята)...
И действительно, просто почитать перед сном не хватало времени, а та редкая литература - бродячий самиздат - давно перечитан и доступен уже на каждом шагу. Я реже перебирала рукописи, подправляя и откладывая на потом. Добротный и конкретный язык документов вкрадывался в абстрактно-лирические тексты.
- Сударь, сытая жизнь, - деградация для поэта... Я не хочу быть поэтом, - ответила я Вам о своем неписании по телефону, Вы спокойно приняли и это.
Мадам Лючия де Ламмермур
***
Одного «дзинь» оказалось мало - очки разлетелись вдребезги и, удивляюсь, что череп не. Остался шрам. Я потерял сознание непонятно почему, и несколько часов выпало из моей жизни (какие-то обрывки, кто-то помог, я в какой-то квартире, лиц не помню), скорее всего - это предупреждение свыше - уж слишком сильно ударило по голове.
Теперь новое зрение, новые очки. Я уже собирался третье письмо вдогонку слать наперерез Вашему молчанию (хотя и догадывался о житейской подоплеке, чувствовал), но получил письмо от... и успокоился. Редакция переехала, кстати, на новое место (№ тел. 234...), ужасное в плане пейзажа (производственный), а в городе уже трели птиц перед дождем и после, весна, пора дописывать рассказ, а он не клеится, не хватает лирического порыва и... Шопен недоступен.
Вас, Мадам, можно поздравить с браком? Как бы то ни было... Так Вы там или где? Куда писать? Куда звонить в мае? Я уже так скоро приеду, что страшно делается. Наши встречи два раза в год так близко отстоят, что не успеваешь опомниться. Всего несколько дней, равноценных месяцам.
Очень надеюсь, что Юрик все-таки даст мне о себе знать, и я получу шанс заехать в мае в Москву денька на два-три (14-15-16?). Как бы так рассчитать, чтобы вернуться с тобой в Санкт-Петербург в одном купе(?).
Я перехожу на третий лист с удовольствием, ибо в нем будет говориться о любви.
Вы, знаете, мадам, как я Вас люблю, как хотел бы я слиться с Вами в непрекращающемся Padam!.. Padam!.. Padam!.. Единственное, что мешает мне это пространство и время, что преодолимо. Эти листки заряжены некоей энергией безнадежного романтика, и Вы почувствуете ее силу, если припомните несколько замечательных раs, удавшихся нам(!) этой зимой и не менее - прошлым летом.
Пишите же и не унывайте,
Целую.
Виллиам
09 апреля с.г.
***
Сударь,
стоит ли теперь сознаваться, что душа моя была не на месте. Я испугалась за Вас, корила за умолчание, но язык мой не повернулся сказать... Кто ж тот «благодетель», написавший сокрушающее письмо (кто же, скажите, наконец!)? После таких звоночков с того света повседневные мелочи да и многое другое уже не имеют значения. Я чувствовала себя скверно, искала оправдания в том, что мы ни к чему друг друга не обязывали, но словно преступила некую грань... Но ведь это было не так? Наши души давно слились, оставив нам видимость бренного жития...
Только сейчас я понимаю нетленность наших не сложившихся отношений, не произнесенных признаний (все же условных), жесты и штампы... Мы изначально были выше земного, как это ни банально звучит. Для любви нет ни границ, ни ограничений, ни вымысла, она живет в нас или мы живем ею, реагируя лишь на неудобства или страдания, приходящие с нею (или без нее), и ощущаем страх безотчетный, если позволить лишнее движение навстречу. Написав это, я чувствую себя дурой. Сейчас, сопоставила случайную фразу о взрыве в редакции СК. Поэтому пейзаж за окном стал производственным. А Вы промолчали, а я круглая идиотка, что даже новости пропускала мимо ушей. Эгоистка.
Мадам Лючия де Ламмермур
***
Доброй ночи, Мадам.
Медлительность и необязательность этого города развращает ум, что привело бы к гибели, если бы не дух, единственное, что всегда зависит от самого себя. Конечно, причина проста: внутренне я был настроен на октябрьское путешествие, даже если бы только три-четыре дня - вдохнул бы воздуха петербургского и вернулся окрыленный! Но полгода! Это слишком, увы. Времена жуткие... что-то будет, когда все-таки окажусь в Петербурге. Скорее всего, будет тоска. Я буду постоянно опаздывать, торопиться, не успевать, отчаиваться, а потом станет все равно, тогда-то и почувствую нескончаемую прелесть Петербурга. Как видишь, я настроен жутко оптимистически. О, только бы ступить на Невский проспект...
Посреди этого письма прозвучал твой звонок, но я умудрился выйти как раз на десять минут. Вернулся и толком не мог добиться, о чем ты все-таки говорила. Поезда сюда ходят, по крайней мере, из столиц. Сам беру билет на 4-ое или 5-ое. Это уже скоро, это уже через месяц. Приезжать сюда столичным дамочкам небезопасно... Примерно так Вам и ответили?.. Сегодня здесь юбилей, выходит сотый номер газеты. По этому поводу мы будем пробовать домашний торт, пить фальшивый (скорей всего) коньяк. К 105-ому номеру я буду уже в Петербурге.
А как ты?
Мне остается (не молиться Богу), а горько сожалеть, что не Вы* моя жена (что Вы - не моя жена, что Вы не жена мне... *скорее - Вы моя жена Невы). Впрочем, быть может в таком случае прелесть моих строчек (прозы) была бы разбавлена настоем из сора, из коего, как известно, и произрастает...
Опус, который я Вам посылаю, написан года четыре назад, причем написанием оного я нарушил клятву не писать ничего более одной особе, отношения ** (**платонические...) с которой прервались весьма загадочным и неприятным образом.
Я все еще не перепечатал «Браво, Гусар» (не отредактировал, не почистил), мне стыдно до ужаса. Скорее всего, я окажусь в белокаменной в пять утра, эдак числа 14-15 мая (вместе с сумасшедшей грозой). Написал наугад, но именно такое сбывается. Гусар обещает пристанище, но пока не подтвердил своего присутствия в Москве. Впрочем, неважно... мы увидимся.
Ваш Виллиам
15 апреля 91г.
***
Не вспомню теперь, какой же опус Вы посылали мне с этим письмом, не буду врать. В день написания я читала последние «дзинь» и нервно накручивала восьмерку, требовала Вас, но мне бездушно ответили, что Вы прекрасно выглядите и в моей помощи не нуждаетесь... Я серьезно хотела вылететь к Вам, и это могло произойти, если б удалось поговорить с Вами. Ваш ангел-хранитель телефонный суров.
За вечерним чаем я спокойно попросила дать мне развод. Сын съежился как от удара. Муж так бесцветно сказал «нет», словно я попросила открыть варенье, которого никто не варил летом. Он посоветовал сыну продолжить ужин, успокоив, что «взрыва» не будет и перестрелки тоже, что потом можно посмотреть телик. Его отповедь, чистая правда о том, что мне все безразличны, что я никого никогда не щадила, что я не помню в каком классе мой сын, и чем он занят, предоставленный самому себе, что я погубила двух прекрасных мужей, что я могу идти, закрываться у себя, наслаждаться собственной самовлюбленностью в стихи, прозу, автопортреты, но он не позволит губить его карьеру и будущее сына, что скоро мы уедем в штаты, где мальчик получит необходимые знания и избежит армейской участи... Доводы были вескими. На мой лепет, что сын не выносит коллективизма, мне миролюбиво заметили, что речь не о моих недостатках, а о том, что потом я не прощу себе глупости, что далеко идущие планы компенсируют отсутствие лирики в нашем браке, необходимом именно мне, как почва под ногами, как прикрытый в бою тыл. Он убедил меня, что я принесу одни напасти, сорвав вам карьеру, а пожертвовать Москвой я неспособна... Это так.
Кроме музыки и стихов есть долг и совесть (все верно?). И еще жалость: так люди не плачут при жизни... стенания одержимых он расслышал в злополучном экспрессе прошлой весной. Я оценила откровенность, приняла к сведению. Встретившись, мы не говорили о личном, наслаждались игрой жестов и взглядов, мы танцевали с упоением тайных любовников. Господина литературного редактора было кому проводить, и мы избежали мучительных сцен и слезных прощаний. Легкость и вдохновение отразились в черновых набросках, я вернулась к сочинительству, звонки и послания дали новый импульс для работы над заброшенными текстами. Нашими эмоциями питались герои романов и рассказов, недосказанное бесстыдно изрекалось на бумаге, страницы оживали не придуманными словами и порывами. Я забывала о том, что Вы (как ни странно) не только поэт и писатель, но и живой человек, нуждающийся хотя бы в ничтожном внимании к себе. Я как-то незаметно стала воспринимать Вас за одухотворенный образ, а не мужчину...
Вас не ужасала глава, расписавшая наше будущее. Вам нравились осколки невоплощенной любви. Что еще сказать о себе в лето 91-ого? Жила припеваючи, не вникая в происходящее, не потрудившись ответить хотя бы открыткой ко дню рождения... Простите. И еще раз простите, пора уезжать.
Мадам Лючия де Ламмермур