Случилось это в первом классе.
Начало сентября, сумятица, новая обстановка. Мама, Авилина Аркадьевна, провожает меня, говорит с педагогом: улыбки, взаимные заверения.
– Все, сынок. Веди себя прилежно. Я приду за тобой.
Я спокойно сел за парту. Звонок через минут пять. Слезы, причитания девочки с золотистыми волосами. Ни дать, ни взять Мальвина.
– Во-о-о-т, мама ухо-о-дит!.. – хнычет она. – Хочу домой! – Топает ножкой в белой туфельке. – Отведите меня до-мо-ой! – Бантик растрепался, капризница без конца вертела головкой и надувала губки.
– Как тебя зовут? Не плачь, познакомишься с новыми друзьями… – успокаивала учительница, мама тихонько вышла.
Мальвина всхлипывала тише.
На уроке преподаватель нам представилась, ее голос прозвучал забавно:
– Называйте меня Ольгой Константиновной! Посмотрите, какие игрушки есть для вас! Можете приносить и свои личные. Но играть лучше всего вместе, чтобы каждый мог поучаствовать. Я покажу вам, дети, как это можно устроить. Но для того, чтобы все получалось, вы должны очень стараться. Завтра прихватите с собой красочные книжки, мы рассмотрим, какие рисунки есть в них, поотгадываем загадки. Что они нам говорят? Я никого из вас еще не знаю, но – будем знакомиться.
А сейчас давайте с вами учиться правильно сидеть за партами. Положите, пожалуйста, ручки перед собой.
Не торопитесь, я подожду.
Мальчик в серенькой кофточке, я говорю не об авторучке!
Все готовы?
Далее последовали всевозможные увещевания, как надо вести себя, что разрешается, что нежелательно… Не бегать по коридорам. Обязательно носить школьную форму. Как и следовало ожидать, на перемене наставления Ольги Константиновны были полностью забыты. Более того, вызывало живейшее сомнение (бескрайнее!), имели ли место эти нравоучения: стоял поросячий визг обладательниц дергаемых косичек, пыхтение дерущегося сильного пола, общий гам и сутолока. Мальчишки больше орали, чем пихались, это уж точно.
И надо мне было именно в этот момент окунуться в самую гущу кучи малы с бесстрашием, которое сторонний наблюдатель моего возраста назвал бы безрассудством. Но вероятнее всего, он, этот наблюдатель, первым бросился бы вслед за мной. Или присоединился бы к дерущимся. Если и присутствует сожаление, то лишь самого автора этого эпизода. Мною же двигало очищенное от опасений любопытство. Я очень любил все яркое и картонные предметы в виде яблок, грибов, кружков, треугольников, заглавных букв, и мне хотелось опробовать их на ощупь. Я бдительно следил за опасным клубком рук, ног, «осколками» летящих оторванных пуговиц, красными головами, и когда эпицентр сместился ближе к входной двери, я шагнул навстречу доске, где покоились эти вожделенные предметы.
Я принялся изучать их, потрогал, вынул из зазора, снова вставил. Подвинул одну половинку доски и собирался уже выйти в коридор, как меня настиг удар. Был он произведен непонятно кем, винить можно было только себя, свою невнимательность, как человеку, вечно спотыкающемуся о свои собственные домашние тапочки потому только, что он забывает поставить их в сторону. Но толчок для меня оказался настолько неожиданным, так сильно парализовал, обескровил волю, что даже не боль в лодыжке заставила заплакать. Обескураживала стремительность события, пускай маленького, пустячного, но подобные таковым, к сожалению, порой, надолго зацикливают, «останавливают», подрывают поведение ребенка. Не вызывает сомнений, что характер, его основы, закладываются еще до рождения эмоциональным состоянием отца и матери. Но лишь отчасти. Человеческий характер – явление уникальное. У обезьяны можно отнять банан, и она испытывает эмоцию огорчения, но никогда ей не удастся из этого фрукта получить произведение искусства.
Слезы застлали мне глаза, выступили водянистые лица смотрящих на меня, ставших в виде полукруга детей. Столь тягостна эта секунда, что я предпочел опустить веки.
И тут из безмолвной живой стены выступил мой ровесник. Выступил скромно, неслышно. Сначала я ощутил его присутствие и осмелился после найти его взгляд. Удивительно, но всякая боязнь ушла. Голубизна зрачков придавала уверенность и их обладателю. Девятилетний, он разительно отличался от одноклассников теплейшим достоинством, какое так несвойственно этому возрасту.
Когда мы соединили свои руки – принимающий и отдающий – я отметил, с какой легкостью и непринужденностью он помог мне встать.
– Сергей, – представился мальчик по-взрослому.
– Вова, – смущенно отозвался я.
«Что ж ты, осторожнее надо быть», – говорили его глаза.
«Не знаю, как и получилось…» – отвечали мои.
Казалось, что мы с Сережей вместе чуть ли не с рождения и знаем привычки друг друга лучше собственных. И мы общались больше не словами, а намерениями. Идея существовала, а звуки служили лишь для того, чтобы ее озвучить. Блондин, Сергей был небольшого роста и крепкого сложения: мне всегда чудилось, будто школьный синий пиджак был не его размера: обтягивал, мешал. Фамилия смешная у него: Тарасенок. Обзывали, естественно. Даже когда мы вдвоем обедали, подходили и бросали небрежно:
– Поросенок! Поросенок!
– Ничего, – утешал я. – Меня, например, как только не называют во дворе.
Криволапый, Кривоногий, Кривой. Что-то вроде уличной клички. И нормально. Боятся даже. Пока не увидят в лицо.
– Клички? Мне это знакомо, – засмеялся Сережа.
– Ешь давай, а то остынет.
В столовой стоял дым столбом: сельдь жареная опять пригорела. Но я не сомневался: в каком бы состоянии она ни была, пустят в оборот, не пропадать же добру! Народу пруд пруди, разносы выныривают, скрываются, едкость кругом. Надо бы мне не зевать, хватать вилку, пока дают, а то ведь затопчут… Первое время просил передать этот «колющий трезубец», позже полюбил носить с собой во внутреннем кармане ложку чайную из нержавейки да платок небольшой. Хорошо, никого не отвлекаешь. А и вилок-то не всегда хватало. Просьба принести кто, что и сколько может на нужды санкционированного питания была обычным делом. Глянешь – стакан вроде диковинный, какой-то не строго цилиндрический. «Ага, – думаешь, – итог ненавязчиво-услужливой агитации. Правильно, с людьми надо по-доброму, тогда и они к тебе… с тарелочкой с красивой каемочкой!». Ну, это сейчас я посмеиваюсь!
Питались мы с Сережей по дотации. До сих пор не понимаю значения этого слова. Но в то время, начало девяностых, оно на слуху: льгота, оплачиваемая государством. Я не платил, как инвалид, Сережа – как выходец из неполной семьи (отца не было).
Достаю свою фирменную ложку и давай ковыряться в рыбе, она аж почернела местами.
– Дотация, – говорю, – святое слово…
– Ну уж… В группе продленного дня остаешься? – поинтересовался Сережа.
– Конечно. Мама с работы нескоро… Посмотрим, что там для нас организуют…
Игра на все времена – «Светофор!» «Красный!» – объявляет ведущий. Игрок не двигается. «Желтый!» – забавник поднимает обе руки вверх. «Зеленый!» – шаг вперед. Команды даются как угодно. Число участников – произвольное. В конце концов побеждает тот, кто допускать оплошностей не будет. Отличившемуся подобным образом – приз (игрушка, открытка, букварь). Забава нарочито простая: однажды я специально уступил подарок девочке, ибо она была упорной соперницей. Я здорово заскучал и устал впридачу.
Жаль, Сережа не веселился вместе. Он спрашивал, чем мы занимались, я рассказывал, а потом мама его забирала сразу после уроков. Мы встречались позже, на общем люксембургском дворе. Мой друг «научил» меня бить по «воротам» – двум тесаным бревнам без перекладины. Ведение мяча для меня заканчивалось, как правило, подбитым коленом, его остановка – безнадежным промахом, а сам удар
(нога-ноет!-обида-гложет!-Ну,-надо-хоть-попасть,-наконец)
с подбросом, издалека, полное «молоко».
– Во как натренировался, а говорил: не умею, не умею. Твой мяч ни один голкипер не возьмет, – смеялся Тарасенок, занимая воротарскую позицию. – Зафитилил!
– Нет уж, – пыхтел я. – Давай лучше я продемонстрирую тебе волейбольный ход. Руками!
– Становись вместо меня. Сетки все равно нет.
И мы менялись ролями.
– Попади же хоть в ворота раз, а не ко мне в руки. Я буду очень рад! – подзадоривал я.
– Да я и не начинал по-настоящему, – оправдывался Сережа. – Все щажу тебя…
* * *
Сергей Тарасенок уехал. Новая квартира – новые друзья. Не знаю, где он сейчас, помнит ли меня. От всей души желаю ему добра. Если это возможно, пусть долетит мое устное послание, мысленная молитва о его благоденствии. Пусть мой друг, самый первый, самый настоящий, вспомнит обо мне невзначай. Кто-то скажет: у нас не было общего. Я отвечу: «Мы были детьми, разве этого мало?» Сергей скучал по отцу, он хотел во всем быть похожим на него, слыть достойным сыном, его поступок, неброский, но благородный, доказывает это даже прожженному логику.
Мы были вместе всего год. За это время Сергей отвадил, или лучше сказать, оградил меня от опасных знакомств своим бескорыстием. Он показал мне его в реальном отражении.
Тарасенок воспитал во мне избирательность: теперь я понимал, к кому требуется тянуться всем существом своим, а кого – избегать.
Мы с Сергеем теперь еще более сроднились, вдали друг от друга, этим и ценна память: она позволяет оценить период жизни с помощью накопления нужного опыта. Через десять лет мне довелось взяться за это дело. Возможно, психологи назовут мою работу душевным кризисом. Увы, когда приходит смерть, прожитые мгновения, всякие мелочи затуманивают разум, мешая ему очиститься, потому как не были в должной мере осмыслены.
Будьте же на шаг впереди смерти!
2005